Эдди Каспбрак принимает лекарство

 

Если бы вам захотелось узнать всё, что можно узнать об американце или американке, принадлежащих к среднему классу в конце тысячелетия, вам достаточно было бы заглянуть в его или её аптечку. Боже ты мой, посмотрите в аптечку, когда Эдди Каспбрак открывает её – с белым лицом и широко открытыми внимательными глазами.

На верхней полке – анацин, екседрин, контак, гелюзил, тиленол и большая синяя банка Вик, похожего на нависающие глубокие сумерки под стеклом. Бутылка виварина, бутылка серутана, две бутылочки молока окиси магния Филипса, – дежурное лекарство, которое имеет вкус жидкого мела и аромат мяты – что-то наподобие мятного сока. Вот большая бутылка ролайдс рядом с большой бутылкой тамс. Тамс стоит рядом с большой бутылкой таблеток Ди-Джел с привкусом апельсина. Она как трио копилки, набитой пилюлями вместо монет.

Вторая полка – покопайтесь в витаминах: вы найдёте Е, С, просто В, и В в сложном составе, и В-12. Здесь лизин, который, как предполагают, делает что-то с плохой кожей, и лецитин, который, как предполагают, делает что-то с холестеролом внутри и вокруг большого насоса – печени. Есть железо, кальций и рыбий жир. Есть разные поливитамины. А наверху самой аптечки – огромная бутылка жеритола – для стабилизации веса.

Двигаясь вправо по третьей палке, мы находим универсальных представителей мира запатентованных лекарств. Слабительные. Пилюли Картера. Они заставляют работать кишечник Эдди Каспбрака. Здесь, рядом, каопектат, пептоисмол и препарат Н на случай поноса или болезненного стула. Также Такс в банке с закручивающейся крышкой для туалета после испражнения. Здесь есть состав 44 от кашля, никиль идвистан от отморожений, большая бутылка касторки. Есть банка сукретс, если заболит горло, и четыре зубных элексира: хлорасептик, цепакод, цепестат в пульверизаторе и, конечно, добрый старый листерин, имеющий много аналогов, но никогда не дублируемый. Визин и мурин для глаз. Мази кортаид и неоспорин для кожи (второй рубеж обороны, если лизин не оправдал ожиданий), кислородная подушка и несколько тетрациклиновых пилюль.

И с одной стороны, собравшись как заговорщики, стоят три бутылочки шампуня из угольной смолы.

Нижняя полка почти пуста, но её наполнение – серьёзный бизнес – на этой начинке вы могли бы совершать круиз. На этой начинке вы могли бы летать выше самолётика Бена Хэнскома. Здесь валиум, перкодан, славил идарвон-комплекс. На этой нижней полке стоит ещё одна коробочка сакретс, но в ней сакретс нет. Если бы вы открыли её, вы бы нашли шесть квалюдс.

Эдди Каспбрак верил в девиз бойскаутов.

Когда он зашёл в ванную, в руках у него раскачивалась голубая сумка. Он поставил её на рукомойник, открыл молнию и дрожащими руками начал запихивать в неё бутылки, банки, тюбики, фляжки, пульверизаторы. В других обстоятельствах он брал бы их понемножку, но сейчас было не до нежностей. Выбор, как его видел Эдди, был прост и жесток в одно и то же время: либо ехать, либо оставаться на одном месте, начать думать, что всё это значило, и просто умереть от страха.

– Эдди? – позвала его Мира снизу. – Что ты деееелаешь?

Эдди бросил коробочку сукретс. Аптечка почти опустела, остался Мирин мидол и маленький, почти использованный тюбик блистекса. Он помедлил чуть-чуть, затем забрал и блистекс. Начал было застёгивать сумку, поразмыслил и бросил туда мидол. Могла бы купить и побольше.

– Эдди? – послышалось теперь уже с лестницы.

Эдди вышел из ванной, с одного бока раскачивалась сумка. Он был невысокий мужчина с пугливым, кроличьим лицом. Почти что все волосы у него выпали; оставшиеся вяло росли там и сям. Тяжесть сумки заметно клонила его в одну сторону.

Чрезвычайно большая женщина медленно взбиралась на второй этаж. Эдди слышал, как под ней недовольно скрипят ступени. – Что ты ДЕЕЕЕЕЕЕЛАЕШЬ?

Эдди и без психиатра понимал, что он женился, в некотором смысле, на своей матери. Мира Каспбрак была огромна. Она была просто большая, когда он женился на ней пять лет назад, но иногда он думал, что бессознательно видит некий потенциал её огромности; бог тому свидетель, его собственная мать была громадина. И Мира выглядела внушительнее, чем обычно, когда поднялась на площадку второго этажа. На ней была белая ночная рубашка, которая раздувалась на груди и на бёдрах. Её лицо, лишённое косметики, было белым и блестящим. Она выглядела сильно напуганной.

– Я должен на некоторое время уехать, – сказал Эдди.

– Что ты имеешь в виду – уехать? Что это был за телефонный звонок?

– Ничего, – сказал он, подлетая к большому стенному шкафу. Он положил сумку, открыл дверцу шкафа, и сгрёб в сторону с полдюжины одинаковых чёрных костюмов, висевших там. Он всегда носил один из чёрных костюмов, когда работал. Затем он влез в шкаф, в котором пахло антимолином и шерстью, и вытащил один из чемоданов. Открыл его и начал бросать туда одежду.

На него упала тень.

– В чём дело, Эдди? Куда ты собрался? Скажи мне!

– Я не могу сказать тебе.

Она стояла, глядя на него в замешательстве, не зная, что сказать и что предпринять. Мысль просто запихнуть его в шкаф, а затем прижать дверцу собственной спиной, пока не пройдёт его безумие, пронзила её мозг, но она не могла заставить себя сделать это, хотя вообще-то могла: она была на три дюйма выше Эдди и на сто фунтов перевешивала его. Она не могла придумать, что сделать или сказать, потому что такое было ему совершенно несвойственно. Она бы испугалась не больше, если бы, войдя в комнату, где стоит телевизор, увидела, что их новый с большим экраном телик летает по воздуху.

– Ты не можешь ехать, – услышала она сама себя. – Ты обещал достать мне автограф Аль-Пасино. Это был абсурд – бог тому свидетель, но даже абсурд здесь был лучше, чем ничего.

– Ты его получишь, – сказал Эдди. – Тебе придётся самой привезти Пасино.

О, это был новый кошмар – как уместить такое в её бедной голове. Она издала слабый крик:

– Я не могу – я никогда…

– Тебе придётся, – сказал он. Теперь он изучал свои ботинки. – Здесь не хватает одного.

– Мне не годится ни одно платье! Они слишком жмут в груди!

– Пусть Долорес выбросит одно из них, – сказал он беспощадно. Он бросил назад две пары ботинок, нашёл пустую коробку из-под обуви и запихнул в неё третью пару. Хорошие чёрные ботинки, вполне ещё годные, но для работы выглядят слишком потёртыми. Когда вы ради куска хлеба возите богатых людей по Нью-Йорку, причём многие из них – известные богатые люди, всё должно выглядеть на уровне. Эти ботинки уже не смотрелись, но он подумал, что они пригодятся там, куда собрался. Для всего того, что он, возможно, должен будет сделать, когда доберётся туда. Может быть, Ричи Тозиер…

Но потом наступила чернота, рот его закрылся сам собой. Эдди панически осознал, что, упаковав всю чёртову аптеку, он оставил самую важную вещь: свой аспиратор – там, внизу, на шкафчике со стереосистемой.

Он опустил крышку чемодана и закрыл его на замок. Он посмотрел вокруг, на Миру, которая стояла в коридоре, прижав руку к толстой короткой шее, как будто у неё был приступ астмы. Она уставилась на него, на лице у неё был страх и ужас, и он, быть может, пожалел бы её, если бы у него самого не наполнял бы сердце ужас.

– Что случилось, Эдди? Кто это был на телефоне? У тебя беда? Да? Какая у тебя беда?

Он подошёл к ней, с сумкой на молнии в одной руке и чемоданом в другой, стоя теперь более или менее прямо, потому что в руках был приблизительно равный вес. Она загораживала проход на лестницу, и он подумал было, что она не отойдёт. Но когда лицо его чуть не врезалось в мягкую засаду из её грудей, она отступила… в страхе. Когда он миновал её, она разрыдалась несчастными слезами.

– Я не могу привезти Аль Пасино! Я врежусь в столб или ещё куда-нибудь, я знаю, что я врежусь! Эдди, я боююююююсь!

Он посмотрел на часы на столе у лестницы. Двадцать минут десятого. Клерк в Дельте сказал ему сухим голосом, что он уже опоздал: последний авиарейс на север в штат Мэн из Ля Гардиа – в восемь двадцать пять. Он позвонил в Американтранс и выяснил, что последний поезд на Бостон отправляется с Пен Стейшн в одиннадцать тридцать. Он бы его доставил до Саусстейшн, а там он может взять кэб до офисов «Кейп Код Лимузин» на Арлингтон-стрит. «Кейп Код» и компанию Эдди «Ройал Крест» на протяжении многих лет связывало полезное и взаимовыгодное сотрудничество. Срочный звонок Бучу Каррингтону в Бостоне обеспечил ему передвижение на север – Буч сказал, что для него будет приготовлен «Кадиллак». Так что поедет он с шиком, без занудного клиента, сидящего на заднем сидении, дымящего вонючей сигарой и спрашивающего, не знает ли Эдди, где можно снять девочку, или несколько граммов кокаина, или то и другое вместе.

Ехать с шиком хорошо, подумал он. С большим шиком можно было бы ехать в катафалке. Не волнуйся, Эдди – так ты может быть, будешь возвращаться назад. То есть, если от тебя что-либо останется.

– Эдди?

Девять двадцать. Ещё полно времени, чтобы поговорить с ней, полно времени, чтобы быть добрым. Ах, но лучше всего, если бы она сегодня молчала, если бы можно было выскользнуть из дома, оставив записку под магнитиком на дверце холодильника (он всегда оставлял записки Мире на дверце холодильника, потому что там они заметны). Уходить из дома как беглец – нехорошо, но так вот было ещё хуже. Будто ты снова и снова уходишь из дома…

Иногда дом – это место, где лежит твоё сердце, думал Эдди беспорядочно. Я в это верю. Старик Бобби Фрост сказал, что дом – это место, где тебя всегда должны принимать, когда ты идёшь туда. Увы, это также место, откуда тебя не хотят выпускать.

Он стоял на лестнице, наполненный ужасом, тяжело дыша, и смотрел на свою рыдающую жену.

– Пойдём вниз, я расскажу тебе, что могу, – сказал он.

Эдди поставил сумку с лекарствами и чемодан с одеждой у двери в холле. Потом ему вспомнилось что-то ещё… как бы призрак его матери: она уже много лет была мертва, но он всё ещё часто мысленно слышал её голос.

«Ты знаешь, Эдди, когда у тебя промокают ноги, ты всегда простужаешься – ты не как другие, у тебя очень слабый организм, тебе надо быть осторожным.

Вот почему ты должен всегда надевать галоши, когда идёт дождь».

В Дерри часто шёл дождь.

Эдди открыл шкафчик у выхода, снял с крючка свои галоши, где они аккуратно висели в полиэтиленовом пакете, и положил их в чемодан с одеждой.

Молодец, Эдди.

Он и Мира смотрели телевизор, когда случился весь этот бардак. Он взял телефонную трубку и вызвал такси. Диспетчер сказал, что оно будет через пятнадцать минут. Эдди ответил, что нет проблем.

Он положил трубку и взял аспиратор сверху плейера «Сони». Я потратил пятнадцать сотен баксов на стереосистему, чтобы Мира не пропустила ни одной записи Барри Манилоу, подумал он, а затем почувствовал внезапный прилив вины. Он купил роскошную стереосистему по тем же самым причинам, что и этот небольшой дом на Лонг-Айленде, где оба они болтались, как две горошины в банке: потому что это был способ смягчить, утешить мать, чтобы не слышать её мягкий, испуганный, часто смущённый, но всегда непреклонный голос; он как бы говорил ей: «Я сделал это, ма! Посмотри на всё это! Я сделал это! Теперь, пожалуйста, ради Христа, заткнись хоть на время!»

Эдди запихнул аспиратор в рот и, как человек, имитирующий самоубийство, спустил защёлку. Облачко с ужасным лакричным привкусом прошло в горло, и Эдди глубоко вздохнул. Он мог чувствовать толчки с трудом проходившего дыхания, напряжённость в груди начала ослабевать, и вдруг он услышал голоса в голове, голоса-привидения.

Вы получили записку, которую я послала вам?

Да, миссис Каспбрак, но…

Ну, если вы не умеете читать, Коуч Блэк, скажите мне лично. Вы готовы?

Миссис Каспбрак…

Хорошо. Давайте вот так – прямо из моих губ к вам в уши. Готовы? Мой Эдди не может заниматься физкультурой. Я повторяю: он НЕ может заниматься физкультурой. Он очень слабый, и если он бегает… или прыгает…

Миссис Каспбрак, у меня есть результаты последнего медицинского обследования Эдди. Там говорится, что Эдди несколько маленький для своего возраста, но в остальном он абсолютно нормальный. Поэтому я позвонил вашему домашнему врачу, просто чтобы удостовериться, и он подтвердил…

Вы говорите, что я лгунья? Да, Коуч Блек? Ну, вот он! Вот Эдди, вот он стоит рядом со мной! Вы слышите, как он дышит? Как?

Мам… пожалуйста… у меня всё в порядке…

Эдди, ты знаешь, что нельзя перебивать старших.

Я слышу мальчика, миссис Каспбрак, но…

Слышите?

Хорошо! Я думала, что вы, может быть, глухой! Он дышит, как грузовик, поднимающийся в гору на малой скорости, не так ли?

И если это не астма…

Мама, я…

Спокойно, Эдди, не перебивай меня. Если это не астма, учитель Блэк, тогда я – королева Елизавета!

Миссис Каспбрак, Эдди очень счастлив на уроках физкультуры. Он любит играть в игры, и бегает он довольно быстро. В моём разговоре с доктором Бейнсом проскользнуло слово «психосоматический». Интересно, рассматривали ли вы возможность…

… что мой сын ненормальный? Вы это пытаетесь сказать? ВЫ ПЫТАЕТЕСЬ СКАЗАТЬ, ЧТО МОЙ СЫН СУМАСШЕДШИЙ?

Нет, но…

Он слабый.

Миссис Каспбрак…

Мой сын очень слабый.

Миссис Каспбрак, доктор Бейнс подтвердил, что он не может найти ничего вообще…

…физически неполноценного», – закончил Эдди. Воспоминание о той унизительной встрече, когда его мать кричала на учителя Блэка в начальной школе Дерри, пока он задыхался у неё под боком, а другие ребята сошлись у одной из баскетбольных корзин и наблюдали за ними, пришло ему в голову сегодня впервые за многие годы. Он знал, что это не единственное воспоминание, которое звонок Майкла Хэнлона вернул ему. Он чувствовал, как к нему теснящейся толпой, рвутся другие воспоминания – ещё хуже, ещё отвратительнее, как толпа сумасшедших покупателей, создавших пробку в дверях универмага. Но скоро пробка рассосётся, и они пройдут. Он был совершенно уверен в этом. И что они найдут в продаже? Его рассудок? Может быть. За полцены. Дым и отравленная вода. Всё должно уйти.

– Ничего физически неполноценного, никаких физических отклонений, – повторил он, сделал глубокий вдох и положил аспиратор в карман.

– Эдди, – сказала Мира, – пожалуйста, скажи мне, что всё это такое?

Следы слёз блестели на её пухлых щеках. Её руки беспокойно двигались, как пара розовых безволосых животных в игре. Однажды, незадолго до того, как он предложил ей руку и сердце, он взял портрет Миры, который она ему подарила, и поставил его рядом с портретом своей матери, которая умерла от паралича сердца в возрасте шестидесяти четырёх лет. Когда она умерла, вес её перевалил за четыреста фунтов, точнее, она весила, четыреста шесть фунтов. Она стала прямо-таки уродливой к тому времени – её тело казалось сплошным огромным пузом, в котором утопало студенистое, постоянно встревоженное лицо. Но её портрет, который он поставил рядом с Мириным, был сделан в 1944 году, за два года до его рождения. («Ты был очень слабым ребёнком, – шептала теперь в ухо его мама-привидение. Много раз мы отчаивались, выживешь ли ты…») В 1944 году его мать была относительно стройной – всего сто восемьдесят фунтов.

Он сделал это сравнение, подумал он, в последней попытке удержаться от чисто психологического инцеста. Он переводил взгляд с матери на Миру и снова на мать.

Они могли бы быть сёстрами. Такое было сходство.

Эдди смотрел на два почти одинаковых портрета и обещал себе, что не совершит этого сумасшедшего поступка. Он знал, что мальчишки на работе уже шутят над Джеком Спрэгом и его женой, но они не знают и половины правд. Шутки и жалкие замечания можно стерпеть, но действительно ли он хочет быть клоуном в таком вот фрейдистском цирке? Нет, не хочет. Он с Мирой сломает его. Он позволит ей спокойно спуститься, потому что она добрая, милая, и у неё было даже меньше опыта с мужчинами, чем у него с женщинами.

И потом, когда она дойдёт до горизонта жизни, то может быть будет брать уроки тенниса, о которых он так мечтал.

«Эдди счастлив на уроках физкультуры?»

«Эдди любит играть в игры? и не станет упоминать тот клуб здоровья, который открылся на Третьей авеню по диагонали от гаража…»

«Эдди бегает достаточно быстро, он бегает достаточно быстро, когда вас здесь нет, бегает быстро, когда поблизости нет никого, кто напоминает ему о том, какой он слабый, и я вижу по лицу миссис Каспбрак, что он знает даже сейчас, в возрасте девяти лет, он знает, что самое большое счастье в мире, какое он мог себе позволить, – это быстро бежать в любом направлении, чего вы не позволяете ему. Миссис Каспбрак, дайте ему БЕГАТЬ».

В конце концов он всё-таки женился на Мире. Старые принципы и старые привычки оказались слишком сильными. Дом был местом, где, если ты должен идти туда, тебя сажают на цепь. О, он мог бы ударить призрак своей матери. Это было бы трудно, но он не сомневался, что смог бы сделать такое, если бы только это он и должен был сделать. Именно Мира обрекала его на волнения, захватила заботой, приковала усладой. Мира, как и его мать, фатально, неизбежно проникла в самую суть его характера. Эдди был всё также слаб, потому что иногда подозревал, что он совсем не слаб; Эдди нужно защитить от его собственных слабых признаков возможной храбрости.

В дождливые дни Мира всегда вытаскивала его галоши из пластикового мешочка в клозете и ставила их около вешалки радом с дверью. Около его тарелки с не намазанным маслом пшеничным тостом каждое утро стояло блюдо чего-то напоминающего многоцветные воздушные хлопья и что при ближайшем рассмотрении оказывалось целым спектром витаминов (многие из которых Эдди уносил сейчас в своей аптечке). Мира, как и мать, понимала его, и все возможности для него фактически были закрыты. Будучи молодым неженатым человеком, он трижды уходил от матери и трижды возвращался в её дом. Затем, четыре года спустя после того, как мать умерла в первом зале своих королевских апартаментов, полностью заблокировав своей тушей переднюю дверь, так что парням из морга пришлось пробиваться чёрным ходом между кухней и служебной лестницей, он вернулся домой в четвёртый и последний раз. По крайней мере, он поверил, что в последний – снова дома, снова дома, с Мирой – толстой жирной свиньёй. Да, толстой жирной свиньёй, но любимой, дорогой свиньёй, он любил её, и никакой другой возможности у него вообще не было. Она приворожила его к себе фатальной, гипнотизирующей мудростью.

«Снова дома навсегда», – думал он тогда.

«Но, может, я не прав, – размышлял он. – Может, это не дом и никогда не был им, может дом – это куда я должен идти сегодня ночью. Дом – это место, где, когда ты идёшь туда, оказываешься в конце концов лицом к лицу с тем, что в темноте».

Он беспомощно поёжился, как будто бы вышел на улицу без галош и схватил страшную простуду.

– Эдди, пожалуйста.

Она снова начала рыдать. Слёзы служили ей обороной, так же, как матери – защитой: нежное оружие, которое парализует, которое превращает доброту и нежность в неизбежные прорехи в вашей броне.

Не то чтобы он изнашивал много брони – броня, по-видимому, не шла ему.

Слёзы были больше, чем защита, для его матери, они были оружием. Мира редко столь цинично использовала слёзы, но, так или иначе, он понимал, что сейчас она пытается использовать их… а в этом она преуспевала.

Он не мог уступить ей. Слишком большим искушением было поддаться мыслям о том, как одиноко будет ему в поезде, сквозь темноту летящим в Бостон – чемодан над головой, сумка, набитая лекарствами, между ног, страх сжимает грудь. Слишком просто разрешить Мире забрать его наверх и делать с ним любовь при помощи аспирина и алкоголя. И уложить его в постель, где они – то ли да, толи нет – занимались бы любовью более откровенно.

Но он обещал. ОБЕЩАЛ.

– Мира, послушай меня, – сказал он намеренно сухо и прозаично.

Она смотрела на него своими мокрыми, искренними, испуганными глазами.

Он думал, что сейчас попытается как можно лучше всё ей объяснить: позвонил мол Майк Хэнлон и сказал ему, что это началось снова, что другие снова приезжают.

Но то, что вышло из него оказалось куда более здравой ерундой.

– Поезжай в офис – это первое, что нужно сделать утром. Поговори с Филом. Скажи ему, что я должен был уехать и что ты повезёшь Пасино…

– Эдди, я просто не могу! – закричала она. – Он ведь большая звезда! Если я заблужусь, он будет кричать на меня, я знаю, будет, он будет кричать, они все кричат, когда водитель не знает дорогу… может быть несчастный случай… наверняка будет несчастный случай… Эдди… Эдди, ты должен остаться дома…

– Ради бога, прекрати это!

От его голоса она отшатнулась, как будто её ударили; Эдди схватил свой аспиратор, но не воспользовался им. И она тот час усмотрела в том его слабость, слабость, которую могла бы использовать против него. О Боже, если Ты есть, пожалуйста, поверь мне, я в самом деле не хочу обидеть Миру. Я не хочу зарезать её, даже толкнуть её не хочу. Но я обещал, мы все клялись кровью, пожалуйста, помоги мне. Господи, потому что я должен сделать это…

– Я терпеть не могу, когда ты кричишь на меня, – прошептала она.

– Мира, я сам это ненавижу, но должен, – сказал он, и она вздрогнула. Ты идёшь туда, Эдди – и снова нанесёшь ей обиду. Избить её, протащить по комнате было бы куда милосерднее. И быстрее.

Вдруг – возможно, мысль избить кого-то вызвала новый образ – он увидел лицо Генри Бауэрса. За многие годы он впервые подумал о Бауэрсе, но это отнюдь не принесло ему спокойствия духа. Отнюдь, не принесло.

Он быстро закрыл глаза, затем открыл их и сказал:

– Ты не заблудишься, и он не будет кричать на тебя. Мистер Пасино очень милый, очень понятливый. – Он раньше никогда в жизни не возил Пасино, но успокаивал себя тем, что эта ложь – золотая середина: существовал миф, согласно которому большинство знаменитостей – говнюки, но Эдди возил их достаточно и знал, что на самом деле это не так.

Были, конечно, исключения из правил, и в большинстве случаев исключения были чудовищами! Но во имя Миры он надеялся, что Пасино – не из них.

– Да? – спросила она нежно.

– Да.

– Откуда ты знаешь?

– Деметриос возил его два или три раза, когда работал в «Манхэттан Лимузин», – сказал Эдди. – Он сказал, что мистер Пасино всегда даёт на чай по меньшей мере пятьдесят долларов.

– Мне всё равно, будь хоть пятьдесят центов, только бы ты не кричал на меня.

– Мира, это просто, как дважды два четыре. Первое, ты заезжаешь завтра в Сейнт Регис в 7.00 и везёшь его в Эй-би-си. Они записывают последнее действие его пьесы – вроде бы она называется «Американский Буффало». Второе, ты везёшь его обратно в Сейнт Регис около II. Третье, ты едешь назад в гараж, ставишь машину и подписываешь зелёный лист.

– Это всё?

– Всё. Ты можешь делать это без напряга, Марти.

Её обычно смешило это уменьшительное имя, но сейчас она посмотрела на него с полной боли детской серьёзностью.

– А что, если он захочет идти обедать вместо возвращения в отель? Или пить? Или дансинг?

– Не думаю, но если захочет, ты отвезёшь его. Если будет похоже, что он собирается гулять всю ночь, ты можешь позвонить Филу Томасу по радиофону после полуночи. К тому времени у него освободится водитель, чтобы подменить тебя. Я бы тебя ни за что не озадачивал ничем подобным, если бы у меня был свободный водитель, но два парня больны, Деметриос в отпуске, а кто-то ещё заказан заранее. Ты ляжешь в постель в час ночи, Марти – в час ночи, не позднее. Я гарантирую тебе это.

Она промолчала.

Он прочистил горло, подался вперёд, с локтями на коленях. Мгновенно мама-привидение прошептала: «Не сиди так, Эдди. Это вредит, твоей осанке и ты стесняешь лёгкие. У тебя очень слабые лёгкие».

Он снова сел прямо, едва ли сознавая, что делает это.

– Хотя бы мне всего единственный раз пришлось везти, – почти простонала она. – Я превратилась в такую корову за последние два года, я в такой ужасной форме.

– Единственный раз, я клянусь.

– Кто звонил тебе, Эдди?

Как по сигналу, два световых луча пронеслись по стене, послышался гудок машины на дороге. Он почувствовал облегчение. Пятнадцать минут провели они в разговорах о Пасино вместо Дерри и Майкла Хэнлона, и Генри Бауэрса, и это было хорошо. Хорошо для Миры и для него тоже. Он бы раньше времени не хотел думать или говорить о таких вещах.

Эдди встал.

– Это моё такси.

Она вскочила так быстро, что наступила на кромку ночной рубашки и упала вперёд. Эдди подхватил её, но на мгновение исход был под большим сомнением: она перевешивала его на сотню фунтов.

Она начала опять канючить.

– Эдди, ты должен сказать мне!

– Не могу. Нет времени.

– Ты раньше никогда ничего не скрывал от меня, Эдди, – всхлипывала она.

– Я и сейчас не скрываю. Правда. Я всего не помню. Человек, который позвонил… старый приятель. Он…

– Ты заболеешь, – сказала она отчаянно, провожая его к выходу. – Я знаю, заболеешь. Дай мне добраться до сути, пожалуйста, я буду заботиться о тебе, Пасино может поехать на такси, с ним ничего не случится, ну скажи, а? Она говорила всё громче, в голосе её слышалось безумие, и, к ужасу Эдди, она становилась всё более похожей на его мать, его мать, какой она была в последние месяцы перед смертью: старая, и толстая, и сумасшедшая. – Я буду тереть тебе спину и следить, чтобы бы принимал свои пилюли… Я… Я помогу тебе… Я не буду разговаривать, если ты не хочешь, но ты можешь мне всё сказать… Эдди… Эдди, пожалуйста, не уезжай! Эдди, пожаааааалуйста!

Он шагал к выходу в какой-то прострации, с опущенной головой – так движется человек против сильного ветра. Он снова дышал с присвистом. Когда он поднял свои вещи, казалось, каждая весит сотню фунтов. Он чувствовал на себе её пухлые розовые ладони, они касались его изучающе, тянулись к нему в беспомощном желании, но без реальной силы, пытались соблазнить его сладкой заботливостью, пытались вернуть его.

«Я не должен делать этого!» – думал он с отчаянием. Астма его усилилась с тех пор, когда он был ребёнком. Он потянулся к ручке двери, но она как бы отступила от него, ушла в темноту космического пространства.

– Если ты останешься, я сделаю тебе кофейный торт со сметаной, – лепетала она. – У нас есть воздушная кукуруза… Я сделаю обед из твоей любимой индейки. Я сделаю её завтра на завтрак, если хочешь… Я начну прямо сейчас… Эдди, пожалуйста, я боюсь, ты меня пугаешь…

Она схватилась за его воротник и потащила его назад – так здоровенный фараон хватает подозрительного парня, пытающегося удрать. Эдди шёл с угасающими усилиями… и когда он совершенно истощился и утратил способность сопротивляться, её руки разжались.

Она издала последний вопль.

Пальцы его схватились за дверную ручку – какой благословенно прохладной она была! Он толкнул дверь и увидел такси: ожидавший его посланец из страны здравого смысла. Ночь была ясной. Звёзды были яркие и прозрачные.

Он повернулся к Мире – она всхлипывала и трудно дышала. – Ты должна понять, что я вовсе не ХОЧУ этого делать, – сказал он. – Если бы у меня был выбор – любой выбор вообще, – я бы не поехал. Пожалуйста, пойми это. Марта. Я уезжаю, но я вернусь.

В этом чувствовалась ложь.

– Когда? Как долго?

– Неделя. Или может быть десять дней. Конечно, не дольше.

– Неделя! – вскричала она, хватаясь за грудь, как примадонна в плохой опере. – Неделя! Десять дней! Пожалуйста, Эдди, по-жаааааа…

– Марта, прекрати. Ладно? Прекрати!

На удивление, она прекратила: остановилась и стояла, глядя на него мокрыми, с синевой, глазами, не сердясь, только напуганная за него и за себя. И, возможно, в первый раз за все годы, что он знал её, он почувствовал, что несомненно может любить её. Прощание было тому причиной? Видимо, да. Впрочем… можно было устыдиться этого «видимо». Он ведь ЗНАЛ это. Он уже ощущал себя на другом, нехорошем конце телескопа. Но может быть, всё было как надо? Может быть он почувствовал, что любовь к ней оправдана? Оправдана, хотя она была похожа на его мать в молодые годы, хотя грызла печенье в кровати, пока смотрела триллеры, рассыпая крошки вокруг и хотя не всё в ней было о'кей, хотя она распоряжалась всеми его лекарствами в домашней аптечке, потому что свои собственные держала в холодильнике?

Много мыслей приходило ему в голову в разные времена в ходе его странно переплетающихся жизней в качестве сына и любовника и мужа; теперь, когда он вероятно навсегда покидал этот дом, его осенила новая мысль.

Возможно ли, чтобы Мира была напугана даже больше, чем он?

Могло ли быть, чтобы его мать существовала?

Бессознательно и резко, как злобно шипящий фейерверк, пришло воспоминание из Дерри: на центральной улице города был обувной магазин. Однажды его мать взяла его туда – ему было тогда не больше пяти-шести лет – и велела сидеть тихо и быть паинькой, пока она купит пару белых туфелек для свадьбы. Он и сидел тихо и был паинькой, пока мать разговаривала с одним из продавцов – мистером Гарднером, но Эдди было только пять (или, может, шесть лет), и после того, как мать отвергла уже третью пару белых туфель, которую мистер Гарднер показал ей, Эдди наскучило так сидеть и он пошёл в дальний угол, приметив там что-то интересное.

Сначала ему показалось, что это просто корзина, но подойдя поближе, он решил, что это стол. Самый чудной стол, из всех, какие он когда-либо видел. Очень узкий, из яркого полированного дерева с множеством нарезанных на нём линий и рисунков. Ещё там были три ступеньки, а он никогда не видел стола со ступеньками. Подойдя вплотную, Эдди увидел, что внизу столешницы – прорезь, с одной стороны – кнопка и ещё что-то похожее на телескоп Капитана Видео.

Эдди прошёл вокруг стола и увидел вывеску. Ему, должно быть, было как минимум шесть, потому что он умел читать и прошептал каждое слово:

 

 

«ВАША ОБУВЬ ВАМ ПОДХОДИТ? ПРОВЕРЬТЕ И ПОСМОТРИТЕ!»

 

Обойдя «стол» вокруг, он забрался на три ступени на маленькую площадку и затем сунул ногу в прорезь. Его ботинки были в пору?

Эдди не знал, но ему очень хотелось посмотреть! Он сунул лицо в резиновую защитную маску и нажал кнопку. Зелёный свет залил его глаза. Эдди задыхался. Он мог видеть ногу, плавающую внутри ботинка, заполненного зелёным дымом. Он пошевелил пальцами: эти пальцы в самом деле были его пальцами. А потом он сообразил, что не только пальцы может видеть, но даже свои косточки.

Косточки своей ноги! Он скрестил большой палец ноги со вторым пальцем и таинственные косточки получились на рентгеноснимке, который был не белый, а зелёный. Он мог видеть… Затем его мать пронзительно закричала, возраставший панический шум прорезал тишину обувного магазина, как убегающая лопасть жатвенной машины, как колокол на пожаре, как судьба. Он отпрянул с испуганным лицом от смотрового окошечка и увидел, как мать бросилась к нему через весь магазин; платье раздувалось за ней, грудь её вздымалась, рот багрово округлился от ужаса. К ним повернулись посетители.

– Эдди, выходи оттуда! – кричала она. – Уходи оттуда. От этих машин будет рак! Уходи оттуда, Эдди. Эддииииии…

Он отпрянул, как будто машина вдруг раскалилась докрасна. В паническом испуге он забыл о лёгком полёте звёзд позади него. Он оступился и стал медленно падать назад, а руки балансировали, пытаясь сохранить равновесие. И разве он не думал с какой-то сумасшедшей радостью: вот сейчас я упаду! Упаду, чтобы выяснить, что чувствуешь, когда падаешь и ударяешься головой!.. Разве он не так думал? А может быть его детскому разуму были навязаны взрослые представления. Так или иначе он не упал. Мать подбежала к нему как раз вовремя. Мать поймала его. Он расплакался, но не упал.

Все смотрели на них. Он помнил это. Он помнил, как мистер Гарднер взял инструмент для мерки обуви и поставил какую-то маленькую скользящую штучку, чтобы убедиться, что у них всё в порядке, а другой клерк поставил на место упавший стул, отряхивая руки с забавным отвращением, прежде чем надеть на себя снова любезно нейтральную маску. Больше всего он запомнил мокрые щёки матери и её жаркое, кислое дыхание. Он помнил, как она снова и снова шептала ему на ухо: «Никогда этого не делай, никогда этого не делай, никогда». Вот что она бубнила, чтобы отвести от него беду. То же самое она пела годом раньше, обнаружив, что нянька в жаркий душный летний день повела его в общественный бассейн в Дерри-парк – это было как раз тогда, когда страх перед полиомиелитом пятидесятых годов немного улёгся. Она вытащила его из бассейна, твердя, чтобы он больше никогда, никогда этого не делал, а все другие ребята, а также все служащие и посетители, смотрели на них, и её дыхание также вот отдавало кислым.

Она вытащила его из «магазина», крича на служащих, что они предстанут перед судом, если что-то случится с её мальчиком. Слёзы текли у него всё утро, и особенно давала себя знать астма. В ту ночь он долго лежал без сна, размышляя, что такое рак, хуже ли он полиомиелита, сколько времени он убивает человека, насколько больно перед смертью. Ещё он размышлял, не в ад ли он потом попадёт.

Угроза была серьёзной, он это знал.

Она была так испугана.

Она была в ужасе.

– Марта, – сказал он через пропасть лет, – ты меня поцелуешь?

Она расцеловала его и прижала к себе так крепко, что у него затрещали кости. Если бы мы были в воде, подумал он, она бы утопила нас обоих.

– Не бойся, – прошептал он ей в ухо.

– Я ничего не могу поделать, – всхлипнула она.

– Я знаю, – сказал он и осознал, что хотя она так крепко прижала его к груди, что трещали кости, астма его успокоилась. Свист прекратился. – Я знаю, Марта.

Таксист снова дал гудок.

– Ты позвонишь? – спросила она его, дрожа.

– Если смогу.

– Эдди, скажи, пожалуйста, что это?

А что, если рассказать? Насколько бы это её успокоило?

«Марти, сегодня вечером мне позвонил Майкл Хэнлон, и мы немного поговорили, но всё, что мы сказали, сводилось к двум вещам. „Это началось снова, – сказал Майкл. – Ты приедешь?“ И сейчас у меня озноб, только этот озноб, Марти, нельзя приглушить аспирином, у меня нехватка дыхания, поэтому не помогает проклятый аспиратор, потому что нехватка дыхания не в горле и не в лёгких, а вокруг сердца. Я вернусь к тебе, если смогу, Марти, но я чувствую себя как человек, стоящий у края старой осыпающейся шахты, он стоит там и прощается с дневным светом».

Да уж, конечно! Это наверняка бы её успокоило!

– Нет, – сказал он, – пожалуй я не могу рассказать тебе, что это.

И прежде чем она могла ещё что-то произнести, прежде чем она могла начать снова: («Эдди, выйди из такси! У тебя будет рак!»), он зашагал от неё, всё прибавляя шаг. У такси он уже бежал.

Она всё ещё стояла в дверях, когда такси выехало на улицу, всё ещё стояла там, когда такси поехало по городу – большая чёрная тень – женщина, вырезанная из света, льющегося из дома. Он махал рукой и думал, что она машет ему в ответ.

– Куда мы направляемся, мой друг? – спросил таксист.

– «Пени Стейшн», – сказал Эдди, его рука покоилась на аспираторе. Астма ушла куда-то вглубь бронхиальных трубок. Он чувствовал себя… почти хорошо.

Но аспиратор понадобился ему больше, чем когда-либо, четыре часа спустя, когда он вышел из лёгкого забытья в спазматическом подёргивании – так что парень в костюме бизнесмена опустил газету, посмотрел на него с некоторым любопытством.

«Я вернусь, Эдди! – кричала победно астма. – Я вернусь ох, вернусь, и на этот раз я, может быть, убью тебя! Почему бы и нет? Когда-нибудь это должно произойти, ты ведь знаешь! Не могу же я, чёрт возьми, вечно сопровождать тебя!»

Грудь Эдди подымалась и опускалась. Он потянулся за аспиратором, нашёл его, направил в горло и нажал защёлку. Затем он снова сел на высокое сидение, дрожа, ожидая облегчения, вспоминая сон, от которого он пробудился. Сон? Господи, если бы этим ограничилось. Он боялся, что то было скорее воспоминание, чем сон. Там был зелёный свет, как свет внутри рентгеновского аппарата в обувном магазине, и гниющий прокажённый тащил кричащего мальчика по имени Эдди Каспбрак сквозь туннели под землёй. Он бежал и бежал (он бежал достаточно быстро, как учитель Блэк ск