ДЕЙСТВОВАТЬ ПО ОБСТОЯТЕЛЬСТВАМ

В Самаркандском медресе Мухаммеда Султана, внука Тимура, учил некий Джамал ад-дин ал-Хорезми сыновей эмира Корану ¹¹¹. Внезапно его оторвала от этой деятельности никогда не кончающаяся воен­ная суматоха, когда Мухаммед Султан получил от своего деда приказ срочно оказать поддержку в по­ходе против османа Баязида (прав. 1389—1403) на западе. «Будь готов к путешествию!» — сказал Му­хаммед Султан своему учителю Корана. Того охва­тил ужас, и он умолял: «Господин, я же только скром­ный учитель Корана!.. Мое тело слабое, дряблое, и для путешествия у меня нет сил... даже если это при­несет мне еще много счастья сопровождать нашего гос­подина, эмира! И кроме того, что у меня слабое тело, у меня нет ни верблюда, ни кобылы. Для вас же пу­тешествие является неизбежным бременем; долг, ко­торый вы не можете не выполнить; вы не можете отказаться выполнить его, не можете ни медлить, ни колебаться!»

Но Мухаммед Султан не дал себя уговорить. Взды­хая, Джемал-ад-дин покорился своей судьбе, и нако­нец они присоединились к армии Тимура. «Там мы увидели то громадное войско, подобное морю, без начала, без конца. Если кто-нибудь потеряет свою войсковую часть или захочет помыться с борта свое­го корабля, он никогда не найдет снова своих людей, даже при свете ламп и свечей; это же как на страш­ном суде¹¹². И поскольку я теперь двигался с ними, я, у которого болели кости, на котором лежала пе­чаль лишений, уставший от ночных маршей, повернулся к моим спутникам спиной и уединился в чис­том поле в стороне от дороги. Когда я был один, я бормотал про себя слова возвышенного Корана, по­том я декламировал громче и наконец меня увлекли упоение и желание». Потрясенный благозвучием Божьего слова, устремил рассказчик свой взор в себя; то отвратительное, что его окружало, исчезло из его сознания. Однако «вдруг я заметил двух истощенных мужчин, тонких, как засохшие ветки; лохматые и бледные, облаченные в пыльные лохмотья они смот­рели на меня со стороны, их взгляды были прикова­ны ко мне как колышек палатки к канату. Они на­блюдали, что я делал, прислушивались к моим сло­вам. Едва я закончил свое бормотание и гудение, спрятав жемчужины слов в ларце груди, завершив печатью призыва к Богу декламацию блестящих сти­хов, как они разрыдались, потрясенные моей беседой с Богом наедине, и крикнули: «Аминь! Аминь!» Они подошли ко мне, мирно поприветствовали, сильно взволнованные моей декламацией: «Да усладит Бог твое сердце так, как ты усладил наши! Тем, что ты внес в наши сердца своим исполнением, ты искупил наши грехи!» Завязалась беседа. Джамал-ад-дин уз­нал, что оба принадлежали к роду Чагатаев.

Ему, ученому, хотели они задать один вопрос, ко­торый их мучил уже давно. «Откуда ты берешь себе пищу?» — «Со стола Мухаммеда Султана». — «Это то, что этот господин потребляет, разрешает или за­прещает?» — «Многое запрещено у Бога... все, что приобретается насилием и преступлениями!» Озабо­ченные тем, чтобы только не обидеть ученого, оба продолжали: «Не обижайся на нас, что мы тебе этим докучаем. Преподающий шейх как нежный отец, и он не осуждает сына за небольшое нарушение приличия!.. Ты, о господин, не имеешь возможности избегать общества этих дьяволов, скромно питаться дозволен­ным и отказаться от запрещенного?» — «Только по принуждению отправился я в это содружество!..» — «А если бы ты теперь отказался... они бы теперь, пожалуй, пролили бы твою кровь, взяли бы в плен твоих детей, унижали бы твоих жен?» —«Нет, этого не допустит Бог!» — «Посадили ли бы они тебя в тюрьму, избивали бы, отобрали бы у тебя все?» — «Я защищен от того, чтобы меня присуждали к по­зорному наказанию, так как в своей памяти я храню Коран, и поэтому Коран защищает меня от вреда!» — «Тогда в худшем случае они, если бы увидели, что ты стойко отказываешься, бранили бы тебя, забира­ли бы у тебя твои доходы, сердились бы на тебя и могли бы лишить тебя своего расположения, которым ты пользуешься?» — «Даже этого не было бы!.. Но они стыдили меня, и тогда мне было стыдно; они об­манывали меня, и я позволял себя обманывать! О, если бы я отказался!» — «Это не убедительное изви­нение!» И Бог с этим не согласится. Учитель Корана посвятил себя своим занятиям, не заботясь о добыва­нии хлеба, и общался с себе подобными; он постоян­но мог питаться блюдами, которые были законным путем заработаны; он никогда не был поставлен пе­ред горькой необходимостью есть запрещенное. Раз­ве учителя Корана не являются избранниками созда­теля среди людей, разве они, благодаря благослове­нию, которое у них есть, не являются самым обиль­ным источником продуктов па дорогу, который по велению Бога бил ключом у его созданий? Разве они не были господами над султанами? «И несмотря на это вы добровольно поставили себя в такое незавид­ное положение, бросились навстречу своей гибели как бабочка на огонь, цеплялись за подол силы и при­нуждения, хотя вы были в состоянии оставаться сво­бодным от этого?.. Как могло бы вас спасти извине­ние, которое иы приносите, от указания укрощающе­го Бога?» И, всхлипывая, оба продолжали уговари­вать Джемал-ад-дина: «Совсем иначе он относится к нам!.. Над нами действительно учиняют насилие, нас призывают на военную службу силой и жестокостью, вносят в список личного состава войска, представля­ют одному из высоких военачальников. Если нас со­зывают на праздник или навруз, и если начало на­значено на полдень, а кто-то из нас опаздывает, приходя вечером, то в наказание за такой промах грозит распятие на кресте или обезглавливание, не говоря уже о побоях, оскорблениях, позоре, разве что он организует равноценную замену или может сослать­ся на ходатайство. Чем же это закончится у тебя, если ты еще некоторое время останешься дома, спрячешься или прервешь поход? А мы, пока мы живем, должны как раз собираться вбой и пытаться защищаться от такого наказания, к которому присуждаются подобные нам, постоянно внимательно следить за тем, что при­казывает нам Тимур. И мы должны вести себя соот­ветственно слову: «Пусть Бог сжалится над тем, кто просит предостеречь себя на примере других!» Невоз­можно избежать этой беды бегством. На чужбине предоставленный полностью самому себе ты потерян. Но не только это! «Если бы из животных наших родов исчез лишь сверчок, не говоря уже о соловье или удо­де¹¹³, то водопад силы сорвал бы весь род и под ним со своим мечом неистовствовала смерть. Если мы от­правляемся в военный поход... то мы тогда только спрашиваем, сколько лет хочет оставаться на поле сра­жения тот, кто постоянно пробуждает в нас худшие подозрения, и в каком направлении хочет он двигать­ся. Соответственно этому мы вооружаемся, мы, ко­торые все друг другу двоюродные братья и соседи; у каждого есть сумка с обжаренным ячменем, каждый носит с собой необходимое количество денег для себя, свою лошадь и кормов, голодает все время и ест ро­вно столько, чтобы не умереть, прикрывает лохмоть­ями свою наготу — и все эти средства мы добываем работой наших рук, нашим потом. Прокормиться поз­волительным способом — цель наших усилий. Мы не посягаем на чужое имущество, постоянно почитаем его. Мы не обладаем ничьим состоянием, ни с кем у нас нет таких отношений, когда протягивают руку по­мощи. И потом еще, о господин, величайшее не­счастье!.. Наши лошади и наш мелкий скот, лошади для наших женщин и прислуги! Мы очень мало на­гружаем животных, садимся на них, только если мы больше не можем идти. Заготавливать для них фураж для нас самое большое мучение, это заставляет нас убивать и грабить мусульман и травить скотом их пашни, вынуждает нас взваливать на себя вину за их гибель. Однако как же иначе мы должны помогать себе?.. Ей Богу, о почтенный учитель, ты думаешь, что мы имеем право делать такие страшные вещи? И есть ли хоть капля холодной воды, которая облегчит жар угрызений совести, которая смогла бы заглушить чувство страха, что захлебнешься этими угрызениями?»

«Нет, ей-Богу, не обращайтесь за помощью к Богу! Вы рассказали мне достаточно плохого!.. Беспокой­ства о собственных лишениях и мучениях, с меня уже было достаточно! А теперь вы меня еще больше на­гружаете! Кто вы, как вас зовут, где ваша родина, с кем вы идете? Пусть у вас будет все хорошо, пока вы живете! Скажите мне все... для того, чтобы я снова и снова приходил к вам, и на мою долю выпадет счастье передать вам мирный поклон!» «О господин... наше знакомство тебе не поможет, но и не повредит. Вероятно, ты никогда нас больше не увидишь, и все же, если уж нам предназначено встретиться, то мы сразу поспешим к тебе, только Бог наш хранитель! Мир тебе!»¹¹⁴ В марте 1402 г. Мухаммед Султан учас­твовал в походе против Баязида; после его пораже­ния поручил Тимур своему внуку захватить Бурсу. Через год после этого, 13 марта 1403 года Мухаммед Султан, втянутый в войну против анатолийских ту­рок, умер от болезни¹¹⁵. Джамал-ад-дин ал-Хорезми, образованный учитель Корана, нашел место в Бурсе и скончался там в 1428 году¹¹⁶.

Уже со времен пророка Мухаммеда знали о том, что кочевник вряд ли мог жить по правилам ислама¹¹⁷. Вопреки общепринятому мнению ислам — это не бо­лее, чем религия пустыни. Чужим был верный своему долгу мусульманин, который хотя бы каждую пятни­цу посещает богослужение в мечети, по сравнению с кочевниками, которые всю жизнь жили за пределами, а нередко и далеко от всех поселений. На заре ислама арабские завоеватели сравнительно быстро приспосаб­ливались к их новой среде, если они были выходцами из таких городов, как Мекка, или из общин бедуин­ского образа жизни. Исламская культура времен Абас-сидов была светской и объединяла людей различных национальностей под обращением пророка.

Центральноазиатские кочевники, вторгавшиеся с одиннадцатого века в Иран и дальше на запад, кото­рые со времен Чингисхана считали себя также носи­телями всеобщего послания, были, очевидно, слиш­ком многочисленны, чтобы они могли в подобной форме слиться с городской структурой. Они порабо­тили города, не так быстро попадая под их влияние, как это было с арабами. В центре культурной стра­ны для тех, доходы которых позволяли жить в го­родских центрах, утвердилась теперь форма сущес­твования, которая ощутимо мешала старинному сим­биозу города и деревни, а часто даже совсем уничто­жала его.

Джамал-ад-дин должен был с ужасом узнать, как велика повседневная нужда кочевников, у них вообще нет возможности питаться только законно добытой пищей, пользоваться товарами по правилам город — деревня, которые честно заслужены в смысле правил этого обмена. Вторгшиеся в культурную страну кочев­ники не могли показаться жителям этой страны ничем иным, как вражеской силой, и как иначе могли бы кочевники смотреть на оседлое население, кроме как на благословенных людей, надежно владеющих блага­ми, которых они так сильно жаждали. Но у них, за­хватчиков, была власть; из их рядов пришли правите­ли, которым оседлые обязаны были платить дань. Сильной и в конце концов неразрешимой, должно быть, была напряженность, которая царила между обеими группами. Постоянная кочевая жизнь, беско­нечные войны истощали силы кочевников, и с завистью смотрели они на оседлых, которых сильно притесня­ли, чтобы выжить самим, — и все же несмотря на всю военную мощь они оставались в нищете.

Ильхан Газан хотел в доступной его влиянию об­ласти прервать заколдованный круг нищеты и наси­лия¹¹⁹, но не достиг никаких продолжительных успехов. Еще меньше можно было ожидать улучшений в улу­се Чагатая, история которого едва ли знала периоды стабилизации в конце тринадцатого и в четырнадцатом веках. Животным для верховой езды была корова. На ее спину хозяин клал седло — обломанную деревяш­ку; стремя — согнутый прут, укрепленный куском ве­ревки. Роскошна его одежда—мех зачахнувшего живот­ного; и роскошна корона—шляпа из войлока в пятнах. Он привязывал себе колчан, изготовленный из кусков кожи, соединенных веревкой, дыры заклеены. Его стрелы были кривые, дуга прямая. С собой он возил сокола для охоты, которому оковы уже вырвали перья и вытерли пух...¹²⁰ Так описывает правовед из Дамас­ка Ибн Арабшах (ум. 1450), которого юношей зане­сло в Самарканд, кавалькаду одного кочевника, ко­торый зимой выезжал на утиную охоту.

Но это было не единственное, чего не хватало из предметов обихода, что делало слишком тяжелой жизнь кочевников. Намного опаснее была постоянная угроза потери скота, единственной основы существо­вания. Не только оседлые люди, чьи обработанные поля нужно было все снова и снова использовать как пастбища, угрожали этой драгоценной собственности. И в боях с враждебными союзами можно было лишить­ся его в случае поражения. Так, зимой 1375-1376 гг. после победоносной битвы против правителя Моголис-тана Тимур захватил весь скот врагов и погнал его в Самарканд. Этим он компенсировал потери, которые понес прежде во время похода, когда суровая зимов­ка унесла не только многих из его бойцов, но и их животных¹²¹. И без того не только кочевники, но и их табуны большую часть времени голодали. Перед решающими военными походами позволяли часто лошадям отдохнуть, тогда они, как говорится, долж­ны были «наесться досыта». Если допускало время года, можно было с этой целью сжигать засохшие тростниковые заросли и пускать лошадей потравить быстро всходящие побеги .

Убожество тех людей, с которыми монгольские князья воевали в своих битвах, было одной стороной нищеты. Другая, о которой рассказали оба монгола учителю Корана Джамал-ад-дину, была, может быть, еще более удручающей. Беспомощные отсылались верноподданным эмирам; те видели в них массу во­инов, которыми они могли свободно распоряжаться, в зависимости от потребности разделять и соединять, передвигать их туда или сюда.

С беспощадной твердостью, даже жестокостью пресекали они каждую попытку бегства, любого от­сутствия и любого опоздания. Уже Ата Малик Джу-вейни мог рассказать об этом в своей истории заво­евателя мира Чингисхана. Число боеспособных муж­чин любого подразделения точно регистрируется; никто не имеет права покинуть «десятку», в которую он включен; никто его не примет где-то в другом месте и не предоставит ему убежища; если кто-нибудь пос­тупает вопреки этому закону, его убивают на виду у всех, а того, кто его укрывал, жестоко наказывают. Никто, будь это далее сын правителя, не приютит не­знакомца. Каждый должен остерегаться вступать в конфликт с этим положением Ясы или возражать своему предводителю; никакой третий не станет свя­зываться когда-либо с убежавшим¹²³. Подобное сви­детельствует несколькими десятилетиями позже путе­шественник Ибн Баттута. Он описывает выступление из лагеря и порядок следования, как это обычно про­исходило во времена ильхана Абу Сайда (прав. 1317-1335). Кто отставал от своего подразделения, до­лжен был в наказание маршировать босиком и при­говаривался — невзирая на его чин — к двадцати пяти ударам плетью¹²⁴.

Тимуру перед одним из его многочисленных похо­дов пришлось недвусмысленно указать на то, что любой, кто останется в стороне от дела, должен поп­латиться своей головой¹²⁵. Но это обращение было на­правлено, конечно, не к отдельным боеспособным муж­чинам, а к их предводителям. Очевидно, речь шла о том, чтобы обязать их быть послушными, каким должен быть каждый кочевник по отношению к своему эми­ру. На такое же положение вещей указывает другое сообщение, в котором речь идет о наступлении через Мазендеран на запад. Здесь Тимур берет с каждого тысячника и сотника обещание следовать за ним и не отрываться от своих войсковых единиц; смерть и раз­грабление их имения должны были быть наказанием за нарушение обещания¹²⁶. В общем и целом, эта жес­ткость, кажется, оказывала должное действие. Почти никогда мы не слышим о дезертирстве. Когда во время одного похода в Афганистан зимой 1398 г. предста­витель рода Киятов ввиду подавляющего превосход­ства врагов и из-за отсутствия ожидаемой помощи по­кинул свой пост и бежал, это считалось позором, какой не навлекал на себя никто из Киятов «со вре­мен Чингисхана»¹²⁷. И арабским историкам, которым все больше и больше приходилось заниматься с кон­ца четырнадцатого века Тимуром и его делами и зло­деяниями, было известно, что дезертирство из его войска было редким исключением¹²⁸, — полная про­тивоположность близким им соединениям мамлюков, у которых предательство, даже во время битвы, не было необычным¹²⁹.

Князь кочевников или полководец, такой как Ти­мур, мог, таким образом, всегда использовать большую массу людей, которыми он распоряжался по своему ус­мотрению. Вначале он мало задумывался об обеспече­нии этих войск. Только позже, когда Тимур начал планировать обширные дела, которые требовали мно­голетнего отсутствия в родных областях, принял он меры по подготовке. Все-таки спрашивается, каким образом уже в эти ранние годы деятельности Тимура простая угроза драконовских наказаний удерживала вместе войска и заставляла выдержать самые страш­ные лишения. Воспоминания о том, что это было уже при глубоко уважаемом Чингисхане, воспринимается, по-видимому, как обязательное; к нему призывались все правители, которые с тех пор властвовали по ту сторону Окса, и марионеточное ханство с одним из Чингисидов существовало как и раньше. Под идеалом, к которому нужно стремиться, понималось, по-види­мому, такое непременнное послушание, отдельная, человеческая жизнь ценилась мало по сравнению с этим. Ибн Арабшах, дамасский свидетель, дает нам пример того, что подразумевается под послушанием. Однаж­ды во время долгого похода Тимур увидел одного с трудом тащившегося воина; разозленный его видом, он воскликнул: «Нет ли здесь кого, кто снесет голову тому нытику?» Вскоре после этого один из эмиров положил к его ногам отрубленную голову. Тимур, который, по-видимому, уже забыл об этом случае, на свой вопрос, что представляет собой этот убитый, узнал, что речь идет о том, походку которого он осудил. Тимур яко­бы выразил удовлетворение тем, что выполняется даже легкий его намек¹³⁰.

Жестокие наказания и передаваемая из поколения в поколение идеальная картина послушания — вот объяснения, которые выходят на первый план. Намно­го важнее, пожалуй, тот факт, что воюющие войско­вые единицы, которые были подчинены отдельным полководцам, жили вместе. Не было даже столкно­вений между объединениями боеспособных мужчин, с одной стороны, и семьей или родом, живущим в другом месте, с другой стороны. Оба объединения сливались в одну группу. Деление населения по сис­теме десятков, восходящее к Чингисхану, могло рас­колоть расширяющиеся родовые союзы; части одно­го могли быть присоединены к другому, что не в последнюю очередь являлось также следствием войн. Так было и при Тимуре. Он, например, отдал при­каз в 1393 г. населению Курдистана: кто сдастся в плен, вступит в «мирный союз» и пойдет с ним, тот сохранит свою жизнь и все имущество; с другими пос­тупят как с врагами¹³¹. Таким образом, если «мирные союзы» обязаны своим возникновением или расшире­нием насильственным мероприятиям, все же кажет­ся, что рассудок тоже сыграл свою роль: речь идет о союзах, основой существования которых был не ка­кой-то определенный поход, а сохранение жизни во­обще. Еще во промена Тимура многие эмиры имели собственные «мирные» союзы — те люди, которые были преданы им и этим давали возможность своим предводителям делать политику. После битвы с «бан­дитами», проигранной из-за неожиданно обрушивших­ся ливней, эмир Хусейн посоветовал перевезти в без­опасное место на ту сторону Окса семьи и «мирный союз». В связи с этим же различают сторонников эмира и «мирный союз». Тимур, к тому времени, очевидно, не имевший ни собственного союза, ни достойных упо­минания сторонников, оставался поэтому на террито­рии Кеша и стягивал бойцов для двенадцати полков, из которых он семь откомандировал для снятия бло­кады Самарканда¹³². Когда Тимур несколько позже по­рывает с эмиром Хусейном, он посылает Бахрама из рода Джалаиров с двумя другими людьми, пользую­щимися его доверием, в Ходжент, чтобы они прокон­тролировали союз Джалаиров¹³³.

В случае Джалаиров союз как род уже давно дока­зан¹³⁴; иначе у эмира Хусейна: его дед Казаган — вы­ходец из рода Караунас, народа, не имеющего места в монгольской генеалогии племен. Но и в этом союзе, возникшем только в период войн на рубеже четырнад­цатого столетия, сформировалось чувство принадлеж­ности, сравнимое с чувством принадлежности Джала­иров, которые верят, что у них есть общий предок¹³⁵.

Прочность и, конечно, также обороноспособность этих союзов не в последнюю очередь повышались благодаря тому, что женщины не только участвовали в военных походах, но и сами воевали. Примеры этого дают источники не только о времени Чингисхана, но также и о более поздних временах. В Багдад Хатун, возлюбленной, а потом жене ильхана Абу Сайда, прославляется не только необычайная красота, намно­го больше подчеркивается также, что она всегда по­являлась в обществе по праздничным поводам с ме­чом на поясе ¹³⁶. В войске Тимура жили много жен­щин, которые бросались в военный хаос, выступали против мужчин и ожесточенно сражались с оружием в руках. В бою они совершали много такого, что де­лали герои-мужчины; они наносили удары копьем, сражались с мечом, метали стрелы. «И если одна из них беременна и в пути начинаются у нее родовые схватки, она на некоторое время удаляется от осталь­ных, слезает с лошади и рожает, пеленает новорож­денного, снова садится на лошадь и догоняет своих людей. Так в его войске были люди, которые роди­лись в пути, выросли, женились, родили детей, не проживая когда-либо оседло в каком-либо месте¹³⁷. Ибн Арабшах отмечает эти поразительные для него обстоятельства в своем описании жизни Тимура.

Хотя эти союзы из-за их бродячего образа жизни вряд ли регулярно выполняли обязательные для всех мусульман союза обязанности посещать богослужения в мечети по пятницам, они все же не оставались без религиозной помощи в их бесконечных военных по­ходах. Князья заставляли находящихся у них на со­держании знатоков откровений и религиозных обря­дов вместе с ними отправляться в поездки; так учи­тель Корана Джамал-ад-дин попал наконец из Самар­канда в Бурсу. Его обоим монгольским собеседникам знаком образ жизни шейха, который давал им сове­ты по вопросам веры и шариата. Ибн Арабшах гово­рит о богобоязненных мужчинах, посвятивших себя службе создателю, которые отчасти вынуждены до­бровольно идти с войском по стране, чтобы смягчить беду заступничеством у князей, к которым они име­ли доступ, и препятствовать некоторым жестоким случаям произвола¹³⁸.

Наряду с природными связями, которые кое-кого удерживали в своем «союзе мира», были другие фор­мы связей. Князья и важные сановники имели в сво­ем распоряжении дружину, которая состояла из их жен, наложниц, их слуг и детей. По данным Рашид-ад-дина, в его время к княжеской семье принадлежа­ли наряду с челядью около семисот-восьмисот человек¹³⁹. Когда мы сегодня слышим о том, что Тимур доставил в безопасное место, в Махан, семью и при­слугу, мы должны, пожалуй, представить существенно меньшее количество. Но из челяди смог образовать­ся отряд преданных князю наемников, который еще быстрее приводил себя в боевую готовность, чем «союз мира». Взаимодействием кочевников и явно многочисленного личного эскорта обеспечивалось воз­вышение рода Казагана¹⁴⁰. Тимур тоже попытался со­здать для себя дружину. Мы уже узнали, что в боях, в которые он был втянут зимой 1362-1363 гг., его маленький отряд был почти весь уничтожен, а его жена тоже оказалась в большой опасности. Так как из-за внутренней разобщенности улуса Чагатая самые раз­личные банды совершали повсюду набеги и большей частью было совсем не просто установить, друг пе­ред тобой или враг¹⁴¹, находилось, конечно, достаточ­но возможностей завербовать мужчин для пополнения эскорта.

Тимур сам долгое время служил таким сопровож­дающим, а его господином был эмир Хусейн. Хотя источники стараются затемнить обстоятельства этого дела, но часто их можно прочитать между строк. Только Ибн Арабшах, который писал свое произве­дение в 1436 году в Дамаске¹⁴², куда он вернулся за четырнадцать лет до этого из Мавераннахра ¹⁴³, гово­рил напрямик. Для него Тимур был необразованный кочевник, который в своей юности в одной из мно­гих разбойничьих банд наводил смуту в стране. Од­нажды управляющий конного завода султана, эмира Хусейна, обратил внимание на молодого человека, который умел блеснуть обширными гиппологически­ми знаниями. Позже Тимур возвысился до управля­ющего конным заводом и породнился с Хусейном. Ибн Арабшах знает, однако, и другие рассказы о про­исхождении Тимура. Его отец был сотником или ви­зирем названного султана¹⁴⁴. Что является правдой, очевидно, остается нераскрытым; о первой половине жизни Тимура у Ибн Арабшаха мало точных сведе­ний, так что и здесь речь может идти о слухах. Оче­видными являются отношения, которые были между эмиром Хусейном и Тимуром во время пребывания в Махане. Тимур принес в дар эмиру Хусейну предло­женных ему лошадей; такой дар делается персоне более высокого ранга, что подтверждают источники¹⁴⁵. Когда Тимур выздоровел после ранения и смог из ок­рестностей Кандагара выступить на запад, где эмир Хусейн стягивал войска, он подробно информировал того о своих следующих шагах¹⁴⁶. Немного позже Тимур должен был, как это уже бывало, когда он предпринимал что-либо вместе с эмиром Хусейном, возглавить опасный авангард¹⁴⁷. По обычаю, о кото­ром свидетельствует Ата Малик Джувейни, в авангард посылали по возможности людей, которые на осно­вании какого-то промаха и без того должны были поп­латиться жизнью . Командование такими войсками, которые должны были выполнять чрезвычайно рис­кованные задачи, не было делом князя, но требова­ло, конечно, очень надежного сопровождающего. В то же время это считалось задачей того, кто мог проявить себя, даже если это был сын князя. После того как эмир Хусейн достиг первых успехов, он двинулся на Бадахшан. Вечером в палаточном городке эмир Ху­сейн соизволил пригласить к себе «господина счастли­вых обстоятельств», хотя тот уже надел для сна лег­кую одежду и, устав от сапог сподвижничества, ос­вободил от них свои благословенные ноги». Отноше­ние сопровождающего Тимура к эмиру Хусейну подверглось жесткой проверке, когда князь взыски­вал деньги, которые ему нужны были для своих пла­нов породниться с правителем Хорезма. «Я хочу до­стать деньги, но не поручу это тебе, так как если со­провождающий покидает своего хозяина, враги ста­новятся отважными, выжидают и облекают ложь в одежды правды»¹⁴⁹. Почему Тимур должен был так часто рисковать своей жизнью, прежде чем он после победы над своим прежним патроном эмиром Хусей­ном смог поручать другим подобного рода дела, ис­торики, оглядываясь назад, объясняют так: «Посколь­ку на поле боя в господстве и руководстве господину счастливых обстоятельств было предопределено пре­восходство», он, не колеблясь, всегда брал на себя авнгард¹⁵⁰. Правда, когда предстояла решающая бит­ва с эмиром Хусейном и Тимур уже сам как князь отдавал распоряжения, он назначил Саид-ад-дина, од­ного из своих самых преданных сподвижников, пред­водителем своего авангарда¹⁵¹.

Эскорт наряду с родственниками играл несомненно самую важную связующую роль в том обществе кочев­ников. Какие обязанности вменялись сопровождающе­му, нельзя четко выяснить из источников. Во всяком случае связи такого рода, когда на происхождение не обращали внимания, могли быть прекращены. Как под­тверждает поведение Тимура, они часто разрывались и, если представлялся случай, заново завязывались. Чтобы сделать их продолжительными, видимо, не зна­ли другого средства, как породниться со своим сопро­вождающим. Очевидно, считалось нарушением хоро­ших обычаев вести войну против своего князя, с кото­рым породнился. Эмир Хусейн дал Тимуру свою сес­тру Улджей Туркен Аджу¹⁵² , и он, должно быть, позже догадывался, что ее смерть облегчит Тимуру оконча­тельный разрыв с ним. Впрочем, Ибн Арабшах сооб­щает, что Улджей Туркен Аджа умерла вовсе не ес­тественной смертью, а убита Тимуром во гневе; она бранила его за происхождение. Это убийство было поводом для воины с эмиром Хусейном ¹⁵³.

Третий вид связей, которые в последнее время были эффективными, это братание¹⁵⁴. Однако оно носит очень личный характер и в отдельных случаях переживает сме­ну фронта одного из партнеров. После того как Тимур смелым нападением завладел крепостью Карши, расши­рил свое влияние до Бухары и правители Герата уста­новили с ним связь, он должен был снова отправлять­ся на войну с враждебными эмирами, и среди них двое, с которыми он был дружен. Когда он узнал об их смер­ти, то распорядился, чтобы трупы перевезли в Самар­канд, где за них нужно было помолиться¹⁵⁵. Братом Тимура считался эмир Хаджи Барлас¹⁵⁶, на стороне которого выступил Тимур, когда тот попал в беду; Хаджи Барлас был убит после второго наступления Тоглук-Тимура на юг улуса Чагатая, когда он в Джу-вейне в Хорасане искал убежища. Позднее Тимур от­дал эту область наследникам как ленное поместье¹⁵⁷. Ко­нечно, здесь нужно также учитывать, что Тимур и Хад­жи Барлас принадлежали к одному роду, роду Барлас, так что в игре могли быть и другие обстоятельства.

Далеко отошли от этого сплетения появившихся и подаренных связей, которыми была опутана большая масса тюркского и монгольского населения, только Чингисиды. С презрением смотрели они на «верно­подданных»¹⁵⁸. Ильхан Газам жаловался, что в его время в Иране дистанция между равными ему и эти­ми «верноподданными» начинает исчезать; созданная Чингисханом Яса находится в состоянии заката¹⁵⁹. Для мавераннахрцев, а также для Тимура Чингисиды были все еще достойны почитания, они имели право, как и раньше, рассчитывать на преданность. Тоглук-Тимур появился во время его наступления на юг улуса Ча­гатая как один из Чингисидов, который с полным пра­вом претендовал на наследство своего отца. Некото­рые из эмиров Мавераннахра сразу подчинились ему, другие несколько помедлив. Конечно, было бы непра­вильно искать причину этой линии поведения эмиров только в их оппортунизме. Тимур мотивировал изме­ну Тоглук-Тимуру именно тем, что власть по прика­зу неба доверена издавна Чингисидам; ввиду божес­твенного постановления верноподданному запрещает­ся любая строптивость. В начале второго похода Тог­лук-Тимур посоветовал Хаджи Барласу не отказывать законному правителю¹⁶⁰ несмотря на то, что опыт, свя­занный с режимом, введенным в Самарканде, не был многообещающим. Конечно, привязанность к одному из Чингисидов, который снова энергично пытался получить свое наследство, не была такой уж стойкой, чтобы эмиры кйкного Чагатая приняли реальное ли­шение их власти. Скорее их корыстолюбие в конце концов сорвало объединение обеих частей улуса; на юге уже такой «верноподданный», как Казаган, или эмир Хусейн или как раз какой-нибудь Тимур, мог захватить и удерживать власть. На севере, напротив, в это время считалось немыслимым, чтобы «вернопод­данный» отдавал приказы, пока Чингисид сидел на троне¹⁶¹. Марионеточное ханство там не было обыч­ным делом.

Родство и эскорт и — в исчезающей мере — бла­гоговение перед Чингисидами,избранниками бога,- это были для князей Мавераннахра идеальные дан­ности, с которыми они узаконивали власть в отрядах кочевников и на которые настраивалась игра в подъем и падение¹⁶². Требования, которые для каждого вы­текали из признания этих данностей, могли быть необычайно противоречивы: родство и братство с Хаджи-бек Барласом противостояли честолюбивым це­лям Тимура, что стало очевидным, как только он потребовал от Тоглук-Тимура передать в его собствен­ность землю, которая принадлежала области того самого Хаджи-бека. Долгом верноподданного оказы­вать послушание Чингисидам можно было оправдать такое предательство. Когда Хаджи-бек нашел смерть на чужбине, казалось, Тимур достиг своей цели; те­перь, правда, в любой момент он мог ожидать ковар­ного покушения на его жизнь — именно потому, что он был дальний родственник эмира рода Барласов. Чингисиды, которые правили «по приказу неба», пре­тендовали на неограниченное господство, но сами не брали на себя никаких обязательств в отношении «вер­ноподданных». Так, подчинение простому человеку, а также эмиру не гарантирует безопасности жизни¹⁶³. Хитрость, пронырливость становятся поэтому величай­шей добродетелью, предательство — необходимым средством в борьбе за выживание. Постоянство и над­ежность не могут процветать; почти каждая политичес­кая акция попадает под подозрение оппортунизма.

Это подходит также и для объединения с эмиром Хусейном, к которому стремился Тимур, когда союз с Хаджи-бек Барласом, основой которого были родствен­ные связи, потерял силу из-за смерти Хаджи-бека, и подчинение хану им было вознаграждено титулом хозяина Коша, но это подвергло его жизнь чрезвы­чайной опасности. Но как же мог Тимур согласовать теперь обязанности сопровождающего, которые он взял на себя но отношению к эмиру Хусейну, с по­виновением верноподданного, которое он должен был, как полагалось, оказывать Чингисидам как и раньше? Слишком тесно и разнообразными способами были втянуты князья, великие и маленькие эмиры в наслоенные друг на друга связи тех трех типов родства, повиновения, верноподданничества, и у каждого в от­дельности любая связь, которую он признавал для себя или которую он вновь принял на себя, имела свою запутанную — подлинную или выдуманную — предысторию. Без основательной причины не положе­но было начинать войну — об этом свидетельствует кодекс чести ¹⁶⁴, следовать которому чувствовали себя обязанными Тимур и все другие, которые позже опи­сывали свои поступки. Но по положению вещей, ве­роятно, было нетрудно найти убедительное оправда­ние для любого возможного нападения, и вряд ли можно определить степень наглости оппортунизма и честно понимаемой верности принципам, которые оп­ределяли любое решение.

В этом мире непрерывного, большей частью бес­цельно действующего разброда прочные поселения, особенно города, оставались чужеродным телом. Они и их население совсем не были охвачены обществен­ными связями, которые знали эмиры, князья и Чин­гисиды. И даже если жители городов имели когда-то общие дела со своими мучителями и воевали для их блага, те прежде всего в этом видели достойное пори­цания притязание на права, которые просто не полага­лись оседлому населению. Каждое проявление тако­го рода должно было решительно пресекаться!

После «илистой войны» 1365 года правитель Моголистана осадил Самарканд; Тимур и эмир Хусейн, рас­сорившиеся друг с другом, почти ничего не сделали для защиты города, а отправились к себе на родину. Как только жителям Самарканда слишком часто ста­ла угрожать опасность пасть жертвой какого-нибудь жадного к добыче войска кочевников, трое смелых решительных мужей взяли судьбу города в свои руки. Один из них, студент, изучавший теологию, заставил дать ему клятву повиноваться: есть же религиозный долг обороняться от неверных, и кто-то должен испол­нить этот долг, гели там нет правителя. Были постро­ены оборонительные сооружения и укомплектованы боевые части. Монголы порвались в город и были уничтожены жителями Самарканда, которые находи­лись в засаде готовые к бою. Войско «бандитов», по­павшее одновременно в чрезвычайно бедственное пол­ожение из-за эпизоотии лошадей, начало отступать¹⁶⁵.

Тимур и Хусейн должны были бы радоваться та­кому обороту дела. Но он дал им скорее повод к беспокойству. Весной 1366 года оба отправились в Самарканд. Для них те защитники были людьми, которые в городе вознеслись до властителей и этим посягнули на исконные права эмиров и султанов. Когда Хусейн и Тимур подошли к Самарканду, они приказали сообщить предводителям о своей готовности встретить и принять их перед воротами города для визита вежливости. Те, ослепленные льстивыми ре­чами эмиров, являются в условленное место. И с ними, действительно, ничего не случается. Наоборот. С ними обращаются в высшей степени предупреди­тельно. На следующий день их снова приглашают, они являются, приносят еще больше подарков, чем рань­ше. Это удо