ДЕВЯТЫЙ ДЕНЬ: СНЫ И ВИДЕНИЯ 9 страница

Рядом с Молитвенным домом находились два других здания, принадлежавших приходу пастора Рамсая: деревянный домик, одно крыло которого было оборудовано под дортуар, где жил пастор, и мастерская, к которой были пристроены две спальных комнатки. Приход находился на небольшой возвышенности, и только цинковой изгородью и канавой был отгорожен от безбрежного моря деревянных и жестяных лачуг, прозванных Тренчтауном из-за многочисленных сточных канав, отделявших его от остального города. В конце улицы, за углом, из нескольких бетонных блоков был построен Открытый кинотеатр, где каждый вечер молодежь Тренчтауна, которой удавалось наскрести на входной билет, находила короткое забвение от убогой монотонности своей жизни.

Для пастора Рамсая близость кинотеатра, этой "кузницы дьявола", как он его прозвал, и любовь к нему среди молодежи были неким вызовом и источником постоянного раздражения, вечно досаждающей занозой в теле. Пастор регулярно писал письма в газеты, осуждая популярность подобных мест и настаивая на том, чтобы им запрещалось работать по воскресеньям. Он осуждал их с кафедры. Он догадывался, что вряд ли случайно дирекция кинотеатра организует тройные сеансы за полцены как раз в те дни, когда в его церкви причащаются. Иногда он видел в этом испытание, крест, который возлагает на него Господь, дабы проверить его веру и силу характера. Во всяком случае, кинотеатр служил постоянным напоминанием о присутствии и силе врага. И кинотеатр, и саунд-системы, которые гремели своей пульсирующей музыкой греха при восточном ветре, достигавшей вместе с теплым ночным бризом и запахом ганджи Молитвенного дома, омрачали дух пастора, разгорячали его плоть и заставляли вставать в жаркой темноте на колени.

Кому ведомы препоны на пути праведника? Тяжелы они, но он никогда не спотыкался. И хотя spar был повсюду и опекал не только греховодников, которые хотя бы зримы и осязаемы, но и лжепророков, о коих в Библии говорится, что они одеты в овечьи шкуры, но являются волками хищными, он не сделал ни одного неверного шага, ни одного. Хвала Иисусу, Бог ежедневно вкладывает силу в его руки и согревает сердца его спонсоров в далеком Мемфисе; паства умножается с каждым днем, растет ее преданность, и сам пастырь набирается новых сил, аминь. Но за это тоже приходится платить: годы идут, и он чувствует, что становится все менее восприимчив к юмору, все менее расположен к веселью и легкомыслию. И всегда находится место для разочарования, как это бывает, когда трудишься во имя Божье, - ренегатство, дезертирство и предательство того или иного брата. Но все они были посланы к нему затем, чтобы укрепить его, так же как Бог сделал крепче лоб Иезекииля, Священника, сына Бази, которому тоже пришлось бороться с грехами бунтовщиков, оказавшихся такими же жестоковыйными. Когда эти заблудшие Раста твердят о Вавилоне, они и сами не знают, насколько они в своей глупости по-своему правы. Он видел в себе современного Иезекииля, борящегося с Вавилоном один на один. Он чувствовал свое родство с этим крепким несгибаемым пророком, закалившимся на службе у Бога, чья твердость спасла тех немногих, кто сохранил верность Богу. "Оазис", вероятно, не совсем правильное слово для Молитвенного дома и его прихода. Скорее, это укрепленный форт - крепость Божья - цитадель и маяк, сияющий лучом праведности в море греха. Я и дом мой всегда будут служить Господу Богу, аминь.

Но победы всем известны, очевидны каждому зрячему, и награда будет обильна, ибо борьба яростна. И разве не ожидает великая радость в Раю того грешника, который покаялся, в отличие от девяноста девяти не нуждающихся в покаянии? И разве не он привел многих закоренелых грешников, дрожавших в скорби и сомнении, к престолу благодати? Не одного, не двух, но множество их, аминь.

Деградация - вот самое явное лицо врага. В своей нескончаемой битве с деградацией пастор оборудовал особое прибежище для заблудших - небольшой дортуар для молодых девушек - как правило, сирот или строптивых дочерей его прихожан. Они посещали школу и должны были работать на церковь, а взамен получали жилье и самое необходимое - только самое необходимое, - поскольку ни церковь, ни пастор не одобряли суетных излишеств. Каждая получала христианское образование и профессию; единственным условием было послушание и благочестие. Вся власть исходила только от Бога, чьим словом была Библия и исполнителем воли которого был пастор Рамсай. Эта миссия была отягощена возможным провалом, но они случались гораздо реже, чем можно было предположить. Случайная беременность или же своенравная девушка бросала учебу ради уличной жизни. И, несмотря на клевету завистников, репутация пастора Рамсая в смысле честности была столь непоколебима, что даже в самых скандальных случаях ни один намек не касался его лично.

Мужчин в это избранное сообщество почти не допускали, Айван стал вторым. И вовсе не потому, как говорили злые языки, что "двум быкам в одном загоне не ужиться". Пастор ясно видел, что уличная жизнь гораздо безжалостнее и разрушительнее для девушек, чем для юношей, ловушки заманчивее и коварнее, а падение вниз - дольше и безнадежнее.

И первый же юноша ознаменовал собой крупный успех, тем более необычный, что у него была репутация начинающего криминала. Этот парень, как потом рассказывали, однажды приковылял во двор Церкви, захлебываясь в собственной крови, и прокричал о помощи. Человек меньшего калибра послал бы за "скорой помощью" или вызвал полицию, но пастор сам сделал все необходимое. Он создал грешнику все условия, насколько позволяли его раны, и всю ночь боролся с дьяволом за его душу. Сначала он спас душу, а затем, как бы, между прочим, и жизнь, обеспечив, таким образом, пастве доброго помощника, чье присутствие на церковном дворе было неоспоримым доказательством власти пастора в глазах Божьих.

Всем было очевидно, что Рука Божья привела окровавленного и полумертвого Длиньшу к пастору Рамсаю, и после спасения - физического и духовного - репутация и влияние молодого обращенного несказанно возросли. Вовсе не случайно Айван был поставлен в ученики именно к нему. Пастор безоговорочно верил в действенность хорошего примера.

Менее эффектной, ибо незавершенной, однако обещающей духовную победу историей был случай с девушкой по имени Эльза. Она была осиротевшей дочерью одной из самых первых и воинственно настроенных прихожанок, и никто не сомневался, что пастор Рамсай возьмет ее под свою опеку. Необычным оказалось то, как молодая девушка своими манерами смягчила непреклонную натуру молодого проповедника. Она излучала тихую радость самим своим присутствием, тем, как бережно относилась она к своим школьным книгам, как неутомимо изучала Библию, В вопросах веры она выказывала не по годам глубокий интерес и понимание, проявляя то, что пастор называл "духом милости и благодати", очевидный для всякого, кто мог ее видеть и слышать. Она подрастала - и это ее свойство, думал пастор, вместо того чтобы умаляться, как это нередко бывает, крепло в ней, распускалось как цветок, как упавшее в добрую почву семя.

Обнаружив это, он сделал беспрецедентный шаг, в юридическом порядке взяв над Эльзой опеку, став ее стражем в законе, жизни и вере. Беспрецедентным было и то, как эта девушка умела задобрить и даже поддразнить пастора, довести его если и не до состояния благодушной общительности, что было бы чересчур, но ввести в мирное настроение, в состояние отдохновения от праведных трудов и строгого бдения. Когда он смотрел на Эльзу, его глаза становились теплее и суровые черты лица смягчались. В таком настроении, размышляя о домашних делах, он позволял себе снисходительную риторику и думал о девушке, глядя в ее чистые глаза: "Драгоценнейший камень в моей короне". Он смотрел вперед в неясном предвкушении, представляя себе, как набирает силу ее духовность и связанные с ней надежды.

Эльза, опершись подбородком о ладони, смотрела, как Айван глотает полные ложки вареного гороха и риса, с трудом засовывая их в рот. - Когда ты в последний раз ел? - ее глаза расширились. - Не спеши, жуй как следует. Хочешь еще?

Айван наблюдал за тем, как она отправилась с тарелкой к кастрюле, приговаривая на ходу:

-Никогда не видела, чтобы такой небольшой бвай так много ел. - Эльза вернулась с полной тарелкой. - Жуй медленно. Его преподобие говорит, что сначала надо двадцать раз пожевать и только потом глотать. - Она села, опять оперлась подбородком о ладони и стала наблюдать за каждым его движением.

Она напоминает мне, подумал Айван, кого-то из давнего-давнего прошлого.

-Как тебя зовут?

-Айван.

-А дальше?

-Айванхо, Айванхо Мартин.

-Ты крещеный?

-Почему ты об этом спрашиваешь?

Она нахмурилась, словно говорила: "Здесь вопросы задаю я".

-Потому что только заново рожденный и Христовой кровью омытый христианин может здесь находиться, - объяснила она таким тоном, что Айван понял, что зря задал этот вопрос.

-Ну да, кажется, да, - ответил он.

-Что значит "кажется "? - удивилась она. - Надо быть уверенным.

-Эльза. Эльзаааа!

-Да, Ваше преподобие?

-Что ты делаешь на кухне? Иди к себе и делай домашнюю работу.

-Я уже сделала, Ваше преподобие.

-В таком случае иди и читай Библию.

-Да, сэр. - Она молча сделала прощальный жест Айвану, слегка улыбнулась и поспешила к себе.

Размеренно жуя, Айван смотрел, как она уходит. И хотя внешне она не была похожа на Мирриам, было в ее манерах что-то такое, что болезненно сдавило его грудь. Как давно это было, когда они в таком же возрасте сидели при свете лампы на барбекю Маас Натти. Живот Айвана раздулся и стал неестественно тугим. Он никак не мог избавиться от отрыжки, к горлу подступала тошнота.

-Как ты себя чувствуешь?

В дверях, где только что исчезла Эльза, стоял пастор. Айван не знал, как долго он стоял и наблюдал за ним.

-Я спрашиваю, с тобой все в порядке, мальчик?

-Никогда не было так хорошо, сэр.

-Это и неудивительно, если видеть то, как ты глотал еду. Не забывай, что чревоугодие - один из смертных грехов, - добавил он с чопорной улыбкой.

-Да, сэр.

- Ты говоришь, что хочешь работать? Завтра мы с тобой этот вопрос обсудим. А пока иди в мастерскую. Там есть человек. Скажи ему, чтобы показал тебе твою койку в пустой комнате за мастерской. Заодно вымойся хорошенько в душе, понял меня? Приходи завтра утром ко мне.

-Да, сэр, огромное спасибо.

-Не мне спасибо, мальчик, благодари Господа.

-Да, сэр.

Длиньша строгал рубанком доску, когда Айван пришел к нему с поручением от пастора Рамсая. Длиньша что-то проворчал, не отрываясь от работы, и Айван не мог понять, в чем причина такой реакции - в его сосредоточенности на работе или во враждебности к новичку? Человек был мощного сложения, коренастый. На присутствие Айвана он не обращал ни малейшего внимания.

Айвана поташнивало, ему хотелось спать. Присев на корточки, он смотрел, как с доски летят колечки стружек. Он подумал, что хорошо бы поговорить с этим человеком и подружиться с ним, но Длиньша, казалось, в разговор вступать не собирался. У него были маленькие сердитые глазки, испещренные красными прожилками, и смешная бородка. Не бородка даже, подумал Айван, а густая поросль коротких волос, покрывавших нижнюю часть его лица и шею и сбегавших за открытый воротник. Он хотел, чтобы Длиньша поскорее показал ему койку. Мысль о том, что можно будет наконец улечься и что эта возможность совсем рядом, стала для него сущей пыткой. Длиньша продолжал строгать доску, прищуриваясь, чтобы оценить свою работу, и по-прежнему не обращал на него внимания.

Обезьяна-человек, подумал Айван и улыбнулся. Это о нем, наверное, поют: "Ты обнимаешь большого обезьяночеловека" - и стал напевать мелодию. Он был уверен, что Длиньша слышит его, но махнул на это рукой.

-Ладно, пойдем, - сказал Длиньша, поднимаясь и смахивая с рубахи стружки. - Иди за мной.

Айван прошел за ним через мастерскую.

-Вот койка, бери ее, а там, - он указал на дверь, - можешь спать. - После чего повернулся на каблуках и отправился обратно. Но тут же остановился и, не глядя на Айвана, спросил: - Сколько времени, Его преподобие сказал, ты будешь здесь?

-Ничего он не говорил, - ответил Айван, воюя с койкой. - Его преподобие просил еще душ показать.

-Не думай только, что останешься здесь надолго, - сказал Длиньша.

Комната была крошечной и без окон, что-то вроде просторной кладовки. Когда Айван закрыл за собой дверь, стало темно. Воздух здесь был душный и неподвижный, но Айвану было все равно. Темнота и близость деревянных стен вселяли в него бодрящее чувство безопасности и уединения. Он лежал с открытыми глазами, уставившись в темноту и прислушиваясь к городскому шуму, который казался теперь таким далеким и безобидным. Растянувшись во весь рост на армейской койке, он чувствовал себя спасенным, словно ничто, даже если дверь в комнату запрут на замок, не могло нарушить снизошедшее на него чувство умиротворения и покоя. Последней ему в голову пришла мысль, что вряд ли он будет особенно переживать, если ему никогда не придется покинуть эту комнату.

Первое время Айван побаивался этого здорового и неулыбчивого человека, которого звали пастором Рамсаем. Он был такой большой и несгибаемый - и вряд ли кто-то мог назвать улыбкой резкое подергивание, пробегавшее порой в уголке его рта. Все, за исключением Эльзы и Длиньши, казалось, съеживались в его присутствии. Но воспоминания об улицах по-прежнему ранили Айвана. Он был счастлив скрываться здесь, в тени пастора и Молитвенного дома.

Был ли когда-нибудь молодой Риган заново рожденным и Христовой кровью омытым баптистом - об этом люди спорят до сих пор. Одни утверждают, что его приверженность церкви в первые месяцы и даже годы пребывания в Молитвенном доме была искренней и сомнений не вызывает. Другие, в том числе Длиньша, клянутся, что с самого начала это была лицемерная поза, что влияние дьявола можно было разглядеть в глазах мальчика с момента появления, как он ни старался его скрыть, и что вся вера Ригана зиждилась на горячей еде, регулярно поставляемой кухней, и на электрооргане, который Департамент зарубежных миссий разместил в Молитвенном доме для нужд хора и прославления величия Божьего.

Но, как говорят люди, "после того как все случилось, и последний дурак все-все знает". Чтобы делать выводы задним числом, таланта не требуется; ничего особенного, из чего можно было бы предугадать дальнейшее, в поведении тихого боязливого мальчика, которого пастор назначил в ученики Длиньше, замечено не было.

Айван вместе со всеми домочадцами исправно посещал утреннюю и вечернюю службы, три раза в неделю ходил на курсы по изучению Библии и дважды бывал в церкви по воскресеньям. Пастор, внимательно наблюдавший за каждым, не находил в его поведении ничего предосудительного.

Соблюдение церковных обрядов было ничтожной платой за роскошь ежедневного питания, собственной комнаты и душевой, которой Айван мог пользоваться в любое время дня и ночи. Он, конечно же, чувствовал бы себя пусть и не счастливым, так по крайней мере довольным, если бы не Длиньша. В этом обостренно-чувствительном к греху приходе никого не побуждали стремиться к счастью.

В присутствии пастора Рамсая и других христиан с губ Длиньши одна за другой, как испуганные птички с ветки, слетали благочестивые "Аллилуйя" и "Слава Богу". Его манеры, особенно в присутствии пастора, воплощали собой мягкую, почти запредельную святость. Но когда Длиньша оставался наедине со своим помощником, то есть большую часть времени, он находил себе отдушину и предавался мелкой тирании, а порой и глубоко антихристианскому садизму. Айван поначалу думал, что причиной такого поведения Длиньши являются его медлительность и нерасторопность и что грубая мрачность и придирчивость мастера исчезнут, как только ученик начнет успешнее справляться со своей работой. Поэтому он старался как можно лучше и без жалоб исполнять свои обязанности, уделяя предельное внимание даже самым ничтожным деталям. Но вскоре понял, что Длиньшу не может удовлетворить ничто, кроме его ухода. Длиньша настолько подавлял его, что одно время Айван даже серьезно подумывал о том, чтобы оставить приход, однако воспоминания об уличной жизни удержали его от этого. Его печальное и молчаливое послушание не осталось незамеченным пастором, который расценил его как раскаяние и духовный рост и указал Длиньше на эти знаки духовного пробуждения мальчика. Длиньша немедленно обнаружил пробелы в своей тактике и изменил ее. Теперь он отказался от активного давления, предпочитая выверенное неприятие и затаенную злобу. Между ними установилось что-то вроде вооруженного нейтралитета.

Настроение у Айвана понемногу улучшалось. Он стал сильнее, здоровее и спокойнее. Но до того самого дня, когда прозвенел звонок, он вынашивал самые разные планы, вплоть до возвращения к уже испытанной уличной жизни.

Увидев, как рабочие устанавливают динамики и усилители - подарок материнской церкви в Мемфисе, - Айван понял, что сюда его призвал сам Господь. Сообразно баптистским представлениям, Департамент зарубежных миссий поощрял "созидание звуков радости пред лицем Всевышнего", и когда Айван стоял и смотрел, как расставляют микшерский пульт, электрогитары и клавишные, на этот призыв невозможно было не ответить. Он знал, что останется здесь любой ценой, и первым записался в только что организованный хор.

-Мальчик, у тебя есть своя Библия?

-Нет, Ваше преподобие, знаете... - Он стал гадать, не хочет ли пастор ему ее подарить.

-Гм-м, у тебя нет свой Библии, а ты уже покупаешь себе красивую одежду, да.

-Видите ли, сэр... - Айван стушевался под его грозным немигающим взглядом. - У меня никогда не было, знаете, сэр... - смиренно проговорил он, чувствуя, что его объяснению чего- то не хватает. - Мне нужно что-нибудь нарядное, чтобы посещать церковь, - закончил он в приливе вдохновения.

Пастор убавил свой пыл, но это объяснение удовлетворило его лишь частично.

-Гм-м, мальчик, мы еще посмотрим.

Айван выскользнул во двор, старательно прижимая к груди коробку так, чтобы никто ее не заметил. Он быстро зашел в комнату, закрыл за собой дверь и аккуратно положил коробку на койку. Его новая рубашка и джинсы висели на стене, но сейчас он на них и не смотрел. Медленно раскрыл обувную коробку и сначала достал оттуда пару голубых носков. Они были из эластичного материала, который можно было растягивать во все стороны. Цвет был глубоким и в полумраке комнаты давал электрические отсветы. Носки были теплыми и мягкими, от них шел запах свежести и новизны. Несколько минут Айван провел в упоении, смакуя цветовое богатство носков и нежность их шелка - последнего писка моды среди молодых людей. Затем, заботливо сложив их вдвое и завернув в похрустывающую белую бумагу, достал из коробки подлинную драгоценность - пару замшевых ботинок высотой до лодыжки и с изумительно заостренными носами. Сначала Айван восхищался только их видом, не притрагиваясь к ним, потом осторожно погладил - по волокну, чтобы почувствовать его необычайную мягкость, и против волокна, чтобы посмотреть на белые волокна, проступавшие на синем. Он впитывал в свои легкие новый запах; невозможно было поверить, что у него есть наконец собственные ботинки. Такие остроносые. Он взглянул на висящую на стене одежду и пожалел о том, что нет зеркала, чтобы полюбоваться на себя в полном облачении. Но зеркало было не обязательно, он и без того знал, как выглядит. День, которого он ждал два с половиной месяца, наконец-то настал! Ради такой покупки стоило копить деньги. Айван лежал на койке, смотрел на свою одежду и обувь, и улыбка не сходила с его лица. Узкие джинсы, пиджак западного покроя с отворотами на рукавах, шелковые носки и ботинки, все оттенки синего - ночной-синий, небесно-синий, серо-голубой, все из синевы! Он лежал и улыбался.

-Бвай-звезда, - шептал он, - бвай-звезда, черт возьми.

Затем, повинуясь внезапному импульсу, он вскочил на ноги и поспешил в душ, где принялся методично оттирать себя, несмотря на то, что мылся перед тем, как идти в обувной магазин. Вернувшись опять в комнату, он не торопясь нарядился в новые одежды. Вся процедура, которую он по возможности растянул, была очень приятной. Он в очередной раз потрогал каждую вещь и проверил, как она сидит на нем, но когда, наконец оделся, почувствовал вдруг безотчетное разочарование, опустошенность. Только воскресным утром он мог отправиться в таком виде в церковь. Айван очень осторожно, чтобы не помять одежду, сел на койку и испытал сильное раздражение.

-Чо! - пробормотал он. - Да светит ярко свет Твой среди людей. Не так ли говорит пастор? - И с этими словами покинул комнату.

Сознательно он ничего пока не замышлял, но как только подошел к фасаду кинотеатра и увидел там толпы молодых людей и гигантские афиши, песь восторг первого посещения кинотеатра с Жозе заполыхал в его груди. Все заботы, связанные с предостережениями и гневом пастора, мгновенно исчезли. Была пятница, двойной сеанс: "Территория Бэтмэна" с Ральфом Скоттом и "Улицы Ларедо" с Уильямом Холденом. Такие сокровища!

О, Всевышний, подумал он, я этого не вынесу... Не вынесу этого.

Сдерживая нарастающее возбуждение, Айван купил билет за девять пенсов и небрежной походкой прошел в кинотеатр - кайфовая таинственная фигура в синем. Он знал наверняка, что, когда он проходил мимо, девушки бросили в его сторону беглые взгляды. Места за девять пенсов находились прямо напротив экрана. Эти ряды быстро заполнялись буйными компаниями молодежи его возраста, шумно приветствовавшими друг друга и перевозбужденными в предвкушении действа. Фильм оказался еще лучше того, что он смотрел в первый раз, действие разворачивалось быстрее и драматичнее, реплики были жестче от затаенной вражды, все драки - на ножах, пистолетах и кулаках - еще кровавее и зрелищнее. Снова никто не смотрел кино в тишине; отождествление себя с героями было почти полным, заразительное возбуждение, срываясь с экрана, волнами прокатывалось по залу.

После окончания сеанса представление продолжилось на улице. Парни разыгрывали лучшие сцены из фильмов. Обладая цепкой памятью и способностью к подражанию, они цедили сквозь зубы запомнившиеся реплики, двигались походкой героев с болтающимися как клешни руками рядом с воображаемой кобурой и делали резкие выпады. Сгорая от зависти, Айван прошел сквозь толпу и направился в Молитвенный дом.

После этого вечера жизнь Айвана распалась на две независимые и противоречивые сферы. Он стал завсегдатаем кинотеатра, очень редко пропуская "фильм с действием", то есть вестерн или детектив, в отличие от мюзикла или любовной истории, которые время от времени перемежали боевой репертуар. В течение дня он подчинялся указаниям Длиньши, пел в хоре и изучал Библию. Но ни одна из этих дисциплин не поднимала его дух и не занимала воображение с такой силой, как кинофильмы; ничто не могло восполнить ему того, что он чувствовал перед началом сеанса у алтаря серебристого экрана. Время для Айвана теперь измерялось переменой афиш.

Довольно скоро вкус его окреп и стал более избирательным. Гангстерские фильмы его больше не интересовали, им явно недоставало сурового героизма вестернов. Появились, конечно, и любимые имена: Хамфри Богарт, Эдвард Джи Робинсон, Ричард Видмарк, Сидни Гринстрит, Джордж Рафт. Каждый из них выработал свой стиль, циничную крутизну, которая ему нравилась. В глубине души Риган был ковбоем. Печаль и расстройство духа случались с ним тогда, когда он пропускал какой-нибудь вестерн.

Теперь, став завсегдатаем кинотеатра, он начал понемногу разбираться в четко соблюдаемом разделе территории. Группы парней его возраста рассаживались на своих местах, установленных обычаем, захваченных силой или по каким-то другим таинственным причинам.

Айван сидел в нейтральной зоне, которая разделяла эти территории и где терпели независимых. Поначалу его встречали с деланным безразличием, которое постепенно уступило место такому к нему отношению, словно он стал некоей знакомой деталью пейзажа. Сдерживаемый природной скромностью, сам он первых шагов к сближению не делал. Но вскоре отношение к нему качнулось в сторону приятия, основанного на общем опыте: все они, в конце концов, смотрели одни и те же фильмы, обожали одних и тех же героев, имели одни и те же пристрастия. Возможно, обе стороны почувствовали, что их объединяет хороший вкус, и вскоре отношения между Айваном и парнями стали гораздо теплее.

Айван стал распознавать их, особенно вожаков, по именам. Коренастого, крепко сбитого, с вывернутыми внутрь суставами вожака одной из групп звали Богартом. Другой группой предводительствовал воинственный альбинос Джордж Рафт, на чьем щербатом лице виднелось немало шрамов. Справа от экрана на пяти рядах сидели ребята из группы Гитлера. Вожаками становились благодаря силе характера и репутации - соединению ума и стиля наряду с демонстративной готовностью принять любой вызов, не важно от кого. Реальное насилие было не столь уж частым явлением, как могло показаться тому, кто издали наблюдал все эти жесты вызова и боевые позы. Пока не нарушались границы территорий и признавались авторитеты, господствовал напряженный, но, однако же, прочный мир. А под натиском таких внешних врагов, как дирекция кинотеатра, полиция и подростковые банды из других районов, внутренние разногласия мгновенно исчезали.

Настало время, когда Айвану пришлось наконец ответить на приветствие. Холодное, ни к чему не обязывающее, но, тем не менее, несущее в себе скрытое уважение.

-Как дела, Синий Цвет?

-Мир и любовь, Гитлер.

Когда это случилось впервые, он испытал немалое возбуждение и ему захотелось большего. Но холодные приветствия так и не перерастали в большее. Потом его стало устраивать и это положение: он создал в своем воображении образ некоей загадочности и видел себя одиноким неразговорчивым незнакомцем, который случайно оказался в городе, держится особняком, умеет стоять на своем и соблюдает все необходимые формальности. Все его видят, но никто не знает, пока какой-нибудь ничего не подозревающий дурачок не переступит в один прекрасный день некую незримую черту.

Этот образ льстил ему; он наслаждался им и культивировал в себе все более таинственные манеры.

- Синий Цвет, гром небесный! Синий Цвет, да, имя что надо.

Приветствие Айвана превратилось в едва уловимый наклон головы; улыбка служила лишь отменой ледяного напряжения и расслаблением мускулов лица. Он не столько говорил, сколько медленно протягивал слова сквозь губы, которые едва шевелились, с неохотой раздвигаясь, чтобы позволить словам выбраться наружу. Использовал он при этом всего несколько слов.

Новый образ отлично работал. Приветствия участились, стали более теплыми и уважительными. Однажды вечером Богарт предложил ему сигарету. Айван взял ее, несмотря на то, что не курил. После этого случая он постоянно носил в кармане рубашки пачку "Четыре туза". Теперь он входил в кинотеатр с сигаретой, свисавшей, как у Кагни, из уголка рта: дым разъедал ему глаза и создавал особую завесу, сквозь которую он взирал на мир. Время от времени он мог предложить закурить тем, кто заслуживал внимания таинственного незнакомца...

 

 

Глава 8

ДОДЖ-СИТИ И БУТ-ХИЛЛ

 

Смерть лучше бесчестия.

Отсидев два сеанса "Пальбы у О. К. Коррал", Айван вышел из кинотеатра в состоянии, приближающемся к благодати. Он шествовал по тротуару, подобно Вьятту Ирпу, медленной размеренной походкой вооруженного бойца, когда Богарт подошел к нему во главе подростков, тут же образовавшей за ним полукруг, как в "Джунглях Черной доски". Айван почувствовал короткий приступ агрессии, но легко отошел. Богарт улыбался. Это была миссия мира.

-Айии, Синий Цвет?

-Меня зовут Риган.

Они оглядывали друг друга при свете уличного фонаря. Чуть опустив плечи, заложив большие пальцы рук за пояс, Айван щурился сквозь дымовую завесу, посматривая на Богарта и его полукруг.

-Ну что ж, Риган, значит. Хорошее кино?

-Это точно.

Внезапно Богарт наклонился и захрипел. Приступ глухого чахоточного кашля заклокотал в его груди. Сделав безуспешную попытку справиться с кашлем, он припал, сгибаемый силой приступа, на одно колено. Казалось, ему недолго уже оставалось жить в этом мире. Наконец он поднялся, прерывисто втягивая воздух в свою покалеченную грудь, а в его ладони как бы случайно оказался раскрытый нож-рачет. По лицу гуляла с трудом сдерживаемая злоба.

-Оооуи!- крикнул Айван, смеясь от удовольствия и неподдельного восхищения. - Док Холидей, черт возьми!

Он узнал эту сцену: Керк Дуглас в роли чахоточного Доктора при смерти. Этой ролью Дуглас изрядно попортил легкие и гортань целому поколению молодежи Западного Кингстона, Но эта фраза сделала их друзьями. Богарт приобрел новобранца.

-Мы на ранчо идем. Прогуляйся с нами.

-Ну что ж, - Айван принял предложение.

Он шел рядом с Богартом по темным улицам. Парни вокруг них смеялись, кричали, кашляли, обсуждали фильм. Айван, шагая налегке, счастливый от буйного дружеского обмена чувствами, предложил свою пачку "Четыре туза". Единственный раз он испытал напряжение, когда они миновали темные и мрачные очертания Молитвенного дома, в отчаянном порыве устремленного к небу.

Один из парней подхватил свисающую ветку, стукнул ею по цинковой ограде и крикнул:

-Пастор Козлиная Борода, ты, старый пиздострадатсль, вставай давай! Я говорю - подъем, Козлиная Борода, чертов воскресный врун!

Компания кричала и освистывала молчащий Молитвенный дом. Айван был ошеломлен. До сего момента он не мог себе и представить, что кто-то может думать о пасторе не с тем пиететом и страхом, который разделяли все обитатели прихода. Он уже ждал, что сейчас выбежит Длиньша и отомстит за оскорбление пастора. Но... эти молодцы, они ничего не боятся, подумал он, ускоряя шаги. Может быть, надо было защитить пастора? Только оставив Молитвенный дом далеко позади, он сумел присоединиться к шуткам шумной ватаги. Пастор Козлиная Борода, старый хрен, а? Он смаковал эту фразу и громко смеялся. Никогда отныне моральный авторитет пастора Рамсая не будет для него непререкаемым. "Старый хрен! Черт!"