САДИЗМ И МАЗОХИЗМ КАК ДИСКУРСИВНЫЕ ПРАКТИКИ

УРАЛЬСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

Им. А. М. Горького

ФАКУЛЬТЕТ ФИЛОСОФИИ

Кафедра онтологии и теории познания

САДИЗМ И МАЗОХИЗМ КАК ДИСКУРСИВНЫЕ ПРАКТИКИ

Допустить к защите: Зав. кафедрой Доктор философских наук, профессор, Анкин Д.В.

Курсовая работа студента 2 курса Баймурзина М. Ш.     Научный руководитель: кандидат философских наук, доцент, Котелевский Д.В.

 

 

Екатеринбург

2014 год

Оглавление

Введение Глава 1 Садомазохизм Глава 1.1 Генезис садизма и мазохизма Глава 1.2 Различные подходы к садомазохизму Глава 2. Садизм и XX век Глава 3. Любовь в страдании или душевный мазохизм Глава 3.1 Корни личностной деформации Глава 3.2 Любовь в страдании Заключение Список использованной литературы

Введение

Данная работа направлена на исследование в области психоанализа личности, а точнее таких отклонений от норм человеческого поведения как садизм и мазохизм.

В своей работе я хочу рассмотреть проявление тех или иных факторов человеческой природы, которые способствуют зарождению и развитию садомазохизма в человеке. Садомазохизм является взаимодополнительностью двух форм проявления сексуального влечения. Садизм предполагает причинение другому человеку боли, унижения. Имя термину дал французский писатель маркиз де Сад, который на собственном опыте насильника и жертвы прорабатывал парадоксы человеческого желания. Мазохизм же предполагает сознательный и бессознательный поиск физической боли или морального страдания. Имя термину дал Леопольд фон Захер - Мазох, австрийский писатель, многообразно описывавший мужское подчинение женщине, сопряженное с болью и унижением.

Традиционно садомазохизм не был темой философии, однако современная философия начинает им интересоваться в связи с проблемами межличностных взаимодействий, тела и телесности, власти и подчинения.

 

Глава 1 Садомазохизм

1.1 Генезис садизма и мазохизма

У основателя психоанализа Зигмунда Фрейда картина соотношений садизма и мазохизма никогда не была однозначной. Генезис садизма и мазохизма уходит в детство. В дальнейшем их проявления вытесняются и затем обнаруживаются в повторяющихся фантазиях, связанных с насилием и подчинением. Иногда утверждается, что к мазохизму более склонны женщины, а к садизму – мужчины; по - видимому, правильнее предположить, что и то и другое может быть присуще обоим полам, обладающим как женскими, так и мужскими психическими признаками.

Для Фрейда размышление о судьбе садизма и мазохизма связано с трактовкой влечений. До 1920-х гг. он вообще не придавал значения человеческой агрессивности. В своей работе «Анализ фобии пятилетнего мальчика» он размышляет о том, как агрессивное влечение может совмещаться и сосуществовать с инстинктом самосохранения. Во «Влечениях и судьбах влечений» Фрейд все еще колеблется, видя в разрушении то компонент сексуальности, то силу, от нее независимую. И лишь в «По ту сторону принципа удовольствия», пересматривая свою теорию влечений, Фрейд утверждает наряду с Эросом и влечение к смерти; эта двойственность влечений закрепляется в последующих работах. Взаимодействие и взаимодополнительность садизма и мазохизма проявляется не только в явных извращениях, но также и в обычной жизни – в поведении, в фантазиях.

 

1.2 Различные подходы к садомазохизму

Фрейд, а вслед за ним и другие психоаналитики видели в садомазохизме стержень межсубъектных взаимодействий. Различные подходы к садомазохизму разрабатываются, например, в современном фрейдизме, в неофрейдизме, в экзистенциальной философии. Типические примеры конкретной разработки этой темы будут рассмотрены далее.

1) Первая трактовка садомазохизма в современном фрейдизме может быть представлена Лапланшем, французским психоаналитиком, который был близок к Лакану, но во многом сохранил независимую позицию. Лапланш подчеркивает экзистенциальное и концептуальное противоречие феномена и понятия садомазохизма: удовольствие в неудовольствии. Вслед за Фрейдом, для которого удовольствие от собственного страдания более понятно, чем удовольствие от причинения страдания другому человеку, Лапланш видит в мазохизме логически первичную позицию. Чтобы разрешить сам парадокс «удовольствия в неудовольствии» он поступает следующим образом:

· уточняет понятие удовольствия, различая при этом удовлетворение от ослабления напряжения и функциональное удовольствие в данном конкретном органе;

· намечает возможности сближений, размежеваний, смещений между членами таких парных понятий, как «удовольствие – неудовольствие» и «наслаждение – боль»;

· прорабатывает тонкие градации между такими состояниями, как представление о страдающем объекте, представление о себе как страдающем объекте, принуждение объекта к страданию внутри самого себя и др.

При этом, вопреки Фрейду, утверждается, что мазохизм не может быть напрямую не связан с влечением к смерти;

2) Неофрейдистский подход к садомазохизму развивает Эрих Фромм, который отказывается от мысли о первичности мазохизма в садомазохизме и о сексуальной основе садомазохизма. Если для Фрейда представить себе сексуальный садизм и вообще садизм было труднее, чем мазохизм, то неофрейдисты иначе расставляют акценты в трактовке этой проблемы. Стремление причинить другим людям физическую боль типично для человека вообще, вопреки классическому психоанализу, для которого в основе любого насилия лежит сексуальное насилие, Фромм видит ядро садизма в желании абсолютной и полной власти над любым более слабым живым существом. При этом в цивилизованном обществе психический садизм встречается чаще, чем физический. Садизм – это один из способов ответа на антропологическую проблему человеческой конечности. Иногда элементы садизма в характере сдерживаются и не получают развития; но при определенных биологических, социальных, психологических условиях формируется так называемый «салический характер», парадоксальным образом включающий элемент трусливости и готовности к подчинению;

 

 

Глава 2 Садизм и XX век

Современник Великой французской революции, Маркиз де Сад представляет интерес как писатель, философствующие герои которого, являясь откровенными и проницательными оппонентами гуманистического мировоззрения, опираются на определенные идеи европейского просветительства.

Сад проповедовал философию “естественного права”, допускавшую произвольные интерпретации. Философия просветительства — при всех заслугах, которые она имеет перед человечеством,— страдала, как известно, ограниченностью из-за своего механистического и метафизического характера; она обладала убогой антропологией и весьма примитивными представлениями о человеческой природе.

Причины склонности индивида к насилию и жестокости нашли у Сада объяснение, не поднимающееся над уровнем философских знаний Просвещения, однако самая логика развития порочных страстей отображена Садом с редкой художественной убедительностью. Сад предвосхитил интерес западной культуры XX века к проблеме сексуальности, показав в своих произведениях значение сексуального инстинкта и зафиксировав различные формы его проявления.

Критически анализируя творчество Сада, мы, естественно, не можем не заинтересоваться вопросом о том, какое влияние оно оказало на искусство нашего века и каким образом было интерпретировано.

Гийом Аполлинер, “открывший” Сада, высказался о нем как о “самом свободном из когда-либо существовавших умов”. Это представление о маркизе было подхвачено сюрреалистами, оно по-разному ими варьировалось, но сущность его не изменялась. Ему отдали дань Андре Бретон, воспевший Сада в стихах и нашедший у него “волю к моральному и социальному освобождению”, Поль Элюар, посвятивший в 20-е годы восторженные статьи “апостолу самой абсолютной свободы” и др. Это было в основном эмоциональное восприятие. В произведениях Сада сюрреалистов увлек вселенский бунт, который они сами мечтали учинить; Сад стал для них символом протеста против ханжеской морали. Коли буржуа эпатируют романы маркиза, коли он считает их одиозными, скандальными, безнравственными — так да здравствует Сад! Маркиз был привлечен на службу “сюрреалистической революции”, потому что эротика — это “булыжник” сюрреализма, что с особой убедительностью продемонстрировала международная выставка сюрреализма в Париже в 1959—1960 годах, центральной темой которой стал эротизм и которая в этой связи была воспринята буржуазной публикой как “революционная” провокация.

Сюрреализм не только вознес Сада на “божественную” высоту — творчество автора “Преуспеяний порока” стало одним из источников вдохновения сюрреалистов, чьи эротические наваждения перекликаются с видениями фантастических оргий, запечатленных “ветераном тюрьмы”. Особенно тесная связь с Садом возникла у тех адептов сюрреализма, кто зафиксировал в эротическом действии момент высвобождения деструктивных желаний и сил. Нельзя не упомянуть в этой связи имени Сальвадора Дали, придающего, по его собственным словам, “в любви особую цену всему тому, что названо извращением и пороком”. Многие из картин этого художника, с характерным для него стремлением — свойственным и Саду — рационалистически упорядочить не подлежащий упорядочению мир неконтролируемых, иррациональных, подсознательных порывов души, содержат садический элемент.

“Гуманистический комплекс” первых послевоенных лет заставил по-новому взглянуть на “божественного” маркиза. “Бесспорно,— писал в 1945 году Р. Кено,— что воображаемый мир Сада, желанный его героям,— это прообраз, в виде галлюцинации, того мира, где правит гестапо с его пытками и лагерями”.

Французские экзистенциалисты “встретили” Сада холодно. “Нужно ли сжечь Сада?” — задалась вопросом Симона де Бовуар. В духе сартристского физиологизма Бовуар в своем обширном эссе попыталась объяснить своеобразие философской проблематики Сада патологическими свойствами его организма: мнимым гермафродитизмом, породившим якобы ревность Сада к женщинам как к своим соперницам и желание их уничтожить. Камю был еще более категоричен. В своем анализе философии Сада в “Бунтаре” он в достаточной мере голословно идентифицировал идеи Сада с идеями его героев вроде Сен-Фона, низводящих “человека до объекта эксперимента”.

Но чем дальше в прошлое уходила война, тем более явственно возрождалась сюрреалистическая привязанность к Саду. В 1959 году в ознаменование 145-й годовщины со дня смерти маркиза сюрреалисты устроили специальную церемонию, подтвердившую их верность Саду. Возрождалась также и сюрреалистическая трактовка произведений Сада как призыва к “освобождению”, однако это происходило на новой, более серьезной основе — в обстоятельных работах Ж. Лели. Ж. Лели убежден в том, что у Сада существовали гуманистические намерения. Он даже готов утверждать, что если бы человечество прислушалось к голосу Сада, ему бы удалось избежать позора существования фашистских режимов в Европе. Мысль, конечно, наивная, но наивность такого утверждения — еще не аргумент в пользу тех, кто, как Камю, путает Сада с его героями. Р. Барт предложил свою концепцию. По его мнению, обвинение в антигуманизме, выдвинутое против Сада, основывается на недоразумении: к Саду подходят как к реалисту, в то время как он постоянно “приводит нам доказательства своего “ирреализма”, ибо все, что происходит в романах Сада, совершенно невероятно. Р. Барт прав в том отношении, что Сада действительно недопустимо рассматривать в качестве реалистического писателя. Но разве только реалист может быть удостоен адекватной нравственной оценки?

Что же заставило Сада демонстрировать порок во всем его инфернальном великолепии?

На этот вопрос мы, кажется, можем найти ответ у самого писателя. “Я должен, наконец, ответить на упрек,— пишет он в “Мысли о романах”,- который мне был сделан, когда появилась “Алина и Валькур”. Мое перо, говорят, слишком остро, я наделяю порок слишком отвратительными чертами; хотите знать почему? Я не хочу, чтобы любили порок, и у меня нет, в отличие от Кребийона и Дора, опасного плана заставить женщин восхищаться особами, которые их обманывают, я хочу, напротив, чтобы они их ненавидели; это единственное средство, которое сможет уберечь женщину; и ради этого я сделал тех из моих героев, которые следуют стезею порока, столь ужасающими, что они не внушают ни жалости, ни любви”. Далее Сад пишет: “Я хочу, чтобы его (имеется в виду преступление) ясно видели, чтобы его страшились, чтобы его ненавидели, и я не знаю другого пути достичь этой цели, как показать его во всей жути, которой оно характеризуется. Несчастье тем, кто его окружает розами”.

Выпад Сада против порока и его носителей можно считать хитроумной уловкой на основании того, что в своем творчестве Сад не предложил и даже не попытался предложить никакой серьезной альтернативы пороку. Добродетель? В представлении Сада добродетель была связана с христианской моралью и “богом”. Отвернувшись от этих “химер”, Сад отвернулся и от нее, достаточно показав ее немощность в истории Жюстины. Он сомневался в самодостаточности добродетели. “Ты хочешь, чтобы вся вселенная была добродетельной,— философствует он в одном письме,— и не чувствуешь, что все бы моментально погибло, если бы на земле существовала одна добродетель”. Размышления Сада невольно вызывают в памяти воспоминание о ночном госте Ивана Карамазова, уверявшего, что без существования зла история бы закончилась... Но если Достоевский не удовлетворился софизмами черта, то Сад, напротив, покорился показавшейся ему очевидной мысли о необходимости присутствия зла в мире. Он оказался заворожен, загипнотизирован ею и не нашел ничего иного, как чистосердечно возвестить о неистребимости и торжестве зла, которому в своем творчестве предоставил такие полномочия, каких оно еще никогда не получало в искусстве.

Итак, Сад ставит грандиозную мистерию о торжестве зла. Ее играют в полутьме, посреди декораций, изображающих подвалы заброшенных замков. Сад пристально следит лишь за логикой триумфального развития эгоистической страсти, сметающей все на своем пути. Вот почему Сад ценит и любит порядок даже в самом диком загуле, в самой сумасшедшей оргии.

Вместе с тем Сад - это этап европейской культуры. Культура должна пройти через проблематику Сада, вербализировать эротическую стихию, определить логику сексуальных фантазий. Лишь при условии богатого знания о законах эротики, уничтожения ханжеских табу, свободного владения языком страстей, наконец, такой ментальности, которая позволяет читать Сада не столько как порнографическое откровение, занятное само по себе, сколько философское кредо наслажденца, можно преодолеть ту болезнь немоты, которая сковывает “смущающуюся” культуру. К сожалению, русская культура не богата развитой эротической речью, ее представления об эротике достаточно скудны, построены на целой системе предрассудков, ее пугают “недозволенные” видения.

Торжество гуманистического оппонента Сада только тогда не будет опрометчивым, когда он в достаточной мере определит условия, при которых возникает феномен садизма, и углубит свой анализ причин, его порождающих, оставаясь, естественно, нетерпимым к любым формам садизма.

 

Глава 3 Любовь в страдании или душевный мазохизм

Мазохизм (англ. masochism, по имени австрийского романиста Леопольда фон Захер-Мазоха) в широком смысле означает любое стремление направлять что-либо деструктивное, болезненное, унизительное в свою сторону. В узком смысле мазохизм – половое извращение, при котором сексуальное удовольствие возникает от получения физических или моральных страданий. Чем агрессивнее действия партнера, тем больше удовольствие мазохиста.

Существует мысленный мазохизм, когда человек участвует в сценах насилия и разных унизительных ситуациях лишь на уровне воображения. Мазохизм нередко сочетается с садизмом , эксгибиционизмом. Естественным партнером для мазохиста является садист.

Говорят также о моральном мазохизме, когда человек обрекает себя на непрерывное наказание; о психическом мазохизме (враждебность или прочие психические деструктивные импульсы, направленные на себя); о массовом мазохизме - если подобные тенденции характерны для целого сообщества.

3.1 Корни личностной деформации

Рассуждая о корнях мазохизма, Фромм полагал, что данная деформация имеет личностное измерение. Иначе говоря, истоки таких переживаний надо искать в поведении человека, в социальных задатках. По мнению американского философа, садист и мазохист не являются заложниками искаженного психосексуального развития. Мазохизм и садизм обнаруживают себя и присущие им особенности не только в интимной близости. Их черты проступают в человеческих поступках, в мотивах и целях человеческих взаимоотношений. Чем обусловлено, к примеру, желание человека контролировать жизнь другого человека.

Фромм в качестве иллюстрации ссылается на римского тирана Калигулу. История, связанная с римским императором, хорошо известна. Взойдя на престол он сразу начал исступленно пользоваться властью. Уже за три года правления он обрел славу тирана. Сначала он объявил себя богом. Правители были готовы признать его высшим существом. Но он потребовал, чтобы ему прислуживали не слуги, а жрецы. Можно подумать: всего лишь прихоть властителя. Но он проявил неслыханную жестокость. Император изъявил желание лично присутствовать во время пыток преступников и последующих казней. Он даже принимал участие в боях гладиаторов под видом обычного воина. Это было неслыханным нарушением правил. Ведь гладиатором мог быть только раб, преступник или вольноотпущенник. Окружающие приходили в состояние ужаса, когда свободный человек, да еще облеченный высшей властью, участвовал в цирковых представлениях.

Можно полагать, что Калигула был сумасшедшим. Но во многих делах он проявлял находчивость, целеустремленность и даже здравый смысл. Каким образом, в нем укоренился садизм. Фромм справедливо полагает, что его изуродовала бесконтрольная власть. Не было дня, чтобы в Риме кого-нибудь не пытали, а убийство было рутинным делом. Однако это не походило на простую расправу со злодеями или изменниками. Над каждой жертвой творились изощренные издевательства. Калигула, к примеру, велел казнить безвинного юношу. Ему сказали, что этот человек превосходит его кротостью и красотой. Но разве император считал себя кротким? Да, он гордился тем, что порой воздерживался от беспредельных жестокостей. Но тогда почему Калигула проявил злобность не только к юноше, но и к его отцу, который отказался явиться к императору. Калигула не останавливался ни перед чем. Сексуальному насилию подвергались многие женщины, и каждая чувствовала неотвратимую угрозу его жестокости. В соответствии с римскими законами верховный правитель должен был соответствовать этическим правилам. Но Калигула даже не скрывал свой воспаленный эрос. Он принуждал пленниц к демонстративному совокуплению. Когда он ехал по Риму, впереди бежали глашатаи, которые предупреждали жителей Рима о его неуемной похотливости. Светоний, автор одной из биографий Калигулы писал: «О браках его трудно сказать, что в них было пристойнее: заключение, расторжение или пребывание в браке». Калигула не брезговал и половыми отношениями с мужчинами и мальчиками, а также с проститутками. Он даже превратил часть своего дворца в публичный дом и таким образом получал доходы для своих удовольствий».

Конечно, среди римлян находились люди, которые пытались выступить против тиранического произвола. Но это всегда вызывало у Калигулы накаты неслыханной ярости и гнева. Деспоту стали подчиняться безропотно, с унижением и мазохистским вожделением. Сенаторы готовы были соревноваться и доказывать друг другу, кто из больше любит деспота.

Эрих Фромм отметил, что Калигула остался в мировой истории как настоящий тиран, кровопийца. Но понять садизм, по мнению американского философа, исходя только из инстинкта, невозможно. Здесь приходится учесть всю страстную природу человека, его готовность повелевать и устранять врагов. Фромм иллюстрирует эти мысли ссылкой на пьесу Альбера Камю «Калигула». Драматург показывает, что убогий, глупый человек, пытается одолеть свою ограниченность. Он пользуется властью для того, чтобы реализовать свои страсти, утвердить свое всемогущество. Так обнаруживает себя феноменология бесконтрольной власти.

 

3.2 Любовь в страдании

Фромм считал, что в любви участвуют двое. Но далеко не всегда их участие в этом переживании оказывается равноценным. Истинная любовь предполагает жертвенность, готовность раствориться в близком человеке. Но чрезмерное усердие в этом стремлении приводит к мазохизму, к подчиненности, к невротическим переживаниям. Но обнаруживаются и другие свойства человеческой натуры. Не исключено, что один из участников этой сладкой драмы захочет властвовать над своим возлюбленным, навязывая ему свои желания, а другой — добровольно примет на себя бремя подчинения. Садизм и мазохизм — это всегда уравнение с одним обездоленным.

Жан – Поль Сартр выделял негативную трактовку сознания. Оно оценивается как отрицание Бытия, как «ничто». Сартр фиксирует также абсолютную свободу сознания, которое само определяет смысл ситуации и набор проектов на будущее, включая ссылки на враждебность ситуации. В резком разрыве с заветами классической философии, видевшей в свободе цель и счастье человека, Сартр трактует свободу глубоко пессимистически, как несчастье, отчуждение, «обреченность на свободу». Довольно интересны рассуждения Сартра о различии «страха» и «тревоги».

По сути дела, Сартр трактует то, что Фрейд описывал как бессознательное и как механизм его вытеснения. Сартр стремится по экзистенциалистски расшифровать действия человека, его невротическое поведение. «Дурная вера» — это бегство от фундаментального беспредметного страха, скрепленного жесткими узами со свободой. Стремление сбросить с себя груз ответственности на дорефлексивном уровне как раз, по его мнению, и приводит к явлению «дурной веры». Нежелание принять на себя ответственность и порождает ущербный психологический детерминизм такого рода.

Любовь – хрупкая вещь. Она подлежит разрушению. Это уже полемические суждения французского философа Жан-Поль Сартра. Разрушаемость любви, как он писал, имеет три причины. Во-первых, любовь невольно является обманом. Она не может длиться вечно. Лермонтовский Печорин по этому поводу сказал: «Любить, но кого же, на время не стоит труда, а вечно любить невозможно». Но тот, кто любит, хочет взаимности. Он желает ответного чувства. Сам этот любовный порыв получает нравственное, неонтологическое оправдание. Так, люди вступают в обманные отношения. Этим обусловлено и постоянное разочарование любящего. Оно вызвано не самим фактом недостойности любимого бытия. Неудовлетворенность рождается смутным пониманием недостижимости самого идеала.

В «Аллизии любви» С. Бовуар и Жан - Поль Сартр пытаются осмыслить главные аспекты так называемой «любовной философии». Они согласны с тем, что семья и брак – устаревшие понятия. Их тягость ощущают и мужчины, и женщины. Но в толковании сущности любви она расходятся. Эмоциональное содержание любви С.Бовуар признает. Она оценивает это переживание как женщина, утверждая всесилие любви. Сартр же в понимании любви более рационален, рассудочен. Он утверждает запредельность любви экзистенции. Это проявляется, в частности, в своеобразном остережении, указании на опасность, которую несет любовь. Хорошо ли, когда меня любят? С позиции здравомыслия – да, хорошо. Но в этом случае Я все больше теряют свое бытие. Повинуясь чужому нежному чувству, я отказываюсь, по словам Сартра, от своей собственной ответственности за жизненный проект, от своей собственной возможности бытия. Чем же Сартр это аргументирует?

Во-первых, как уже отмечено, влюбленный сам уходит от ответственности.

Во-вторых, и любящий партнер способен пробудиться, обратить внимание на собственное бытие. Тогда он в любой момент может представить своего партнера или партнершу как объект. Это и рождает определенную неуверенность любящего. Его тревожит возможность стать объектом чье-то страсти.

В третьих, сама по себе любовь не нуждается в оценке. Внутри совместного чувства он является абсолютом. Но есть другие, которые оценивают этот союз, пытаются его релятивизировать. Чтобы любовь сохраняла свой статус неизменной оси отношения, другие не нужны. Любимые должны оставаться друг с другом, но без других, только с любимым человеком. Но это невозможно. Если даже нафантазировать такое уединение, то оно неизбежно заканчивается вторжением других людей.

В романе античного писателя Лонга «Дафнис и Хлоя» изображена такая идиллия: «Начиналась весна, и таял снег. Стала земля обнажаться, стала трава пробиваться, и пастухи погнали стада на пастбища, а раньше других Дафнис и Хлоя, — ведь служили они пастырю могущества несравненного. И тотчас бегом они побежали к нимфам в пещеру, а оттуда к Пану, к сосне, а затем и к дубу. Сидя под ним, и стада свои пасли, и друг друга целовали. Стали они и цветов искать, чтоб статуи богов венками украсить; цветы едва-едва появляться стали, — зефир их пестовал, а солнце пригревало. Все же удалось найти и фиалки, и нарциссы, и курослеп, и все, что ранней весною земля нам приносит».

Когда сама любовь становится общественным достоянием, сохранить закрытый союз не удается. Тот, кто становится объектом в этом переживании, испытывает стыд, а тот, кому удается доминировать, гордость за то, что все так сложилось в его пользу. Таким образом, по мысли Сартра, напрасно, если бы кто-то попытался затеряться в объективном. Страсть не приведет ни к чему. Другой меня отсылает сам или через других к моей неоправдываемой субъективности. Такой поворот событий заставляет любящего, который, естественно, переживает отчаяние, искать другой союз. Эта попытка осуществить ассимиляцию другого и самого любящего наталкивается на те же трудности.

В одном случае любящий проектирует, как ему овладеть другим при сохранении в нем его «инаковости». В другом случае, напротив, я буду вынужден планировать утрату своей субъективости и растворение в другом. Здесь, по мнению Сартра, и обнаруживается мазохистская установка. «Поскольку другой есть основание моего бытия – для - другого, то, если бы поручил другому сделать меня существующим, я не был бы больше бытием – в - себе, основанным в его бытии свободой. Здесь именно моя собственная субъективность рассматривается как препятствие первоначальному акту, посредством которого другой основывал бы меня в моем бытии; речь здесь прежде всего о ней, чтобы отрицать ее с моей собственной свободой».

Сартр весьма развернуто характеризует мазохистскую установку. Любящий, следовательно, пытается полностью включиться в свое бытие - объекта. Он вынужден отказаться быть чем-либо, кроме объекта. Это, с одной стороны, рождает во мне чувство стыда. Но с другой стороны, я воспринимаю свой стыд как принятое добровольно глубокое обозначение моей объективности. И вот что поразительно. Поскольку «мой повелитель» постигает меня как объект посредством подлинного желания, то я действительно хочу быть желаемым. Таким образом, я делаю себя объектом желания в стыде.

Феномен желания выступает как фундаментальная характеристика бытия человека. Известно, что этой проблеме уделено много внимания в философии психоаналитической ориентации. Значительный интерес к феномену желания обнаруживают представители постструктурализма и постмодернизма. Понимание желания как нехватки, отсутствия желаемого присуще самым разных вариантам экзистенциального мышления. «Высказанное желание – Покушение и Дарение (предложение себя в дар), готовность принести свою неповторимость, уникальность в дар, стремление одарить собою. Иными словами, чтобы пожелать, нужно оставить болезненную приверженность к себе, прервать страстную озабоченность собою, «выйти из себя», совершить трансценденцию. С другой стороны, всякий подарок обязывает принимающего дар осмыслить полученное, сделать подарок предметом сознания. Дарение обращено к личности; принимающей должен проявить волю – принять или отвергнуть подарок. Желание поэтому – Покушение на (воображение, волю, желание) Другого».

Именно это покушение и является для Сартра значимым для характеристики мазохизма. Похожа ли эта ситуация на установку любви? Нет, поскольку в любовном переживании я обязан стремиться существовать для другого как объект - граница его трансцендентности. Но при мазохизме я не возражаю, чтобы со мной обходились как с объектом среди других, как с инструментом, который можно использовать. Сартр считает, что это и есть отрицание моей трансцендентности. В этом случае я не планирую пленить, закабалить его свободу. Напротив, я хочу, чтобы его свобода была радикально неограниченной. В этом переведении собственной ориентации на иные цели я начинаю испытывать наслаждение тем, что сам отказываюсь от своей трансценденции. В предельном варианте это означает создание проекта, внутри которого я не являюсь ни чем, кроме объекта, иначе говоря, нахожусь в - себе. Но та свобода, которая поглощает мою свободу, оказывается основанием этого в - себе. Так мое бытие снова становится своим основанием.

«Мазохизм, как и садизм, ‑ пишет Жан - Поль Сартр, ‑ является принятием на себя виновности. Я виновен, потому что я являюсь объектом. Виновен по отношению к самому себе, поскольку я соглашаюсь на свое абсолютное отчуждение, виновен по отношению к другому, так я ему предоставил случай быть виновным через радикальное отсутствие моей свободы как таковой. Мазохизм является попыткой не очаровывать другого своей объективностью, но очаровывать себя своей объективностью – для - другого, то есть заставить другого конституировать меня в объект таким способом, чтобы я нететически постигал свою субъективность в качестве ничто в присутствии в - себе, которое я представляю в глазах другого. Он характеризуется как некоторого рода головокружение – головокружение не перед земной пропастью, но перед бездной субъективности другого».

Сартр, таким образом, оценивает мазохизм как поражение. Для того чтобы очароваться своим я - объектом, мне необходимо осуществить интуитивное восприятие этого объекта, каким он является для другого. Но это в принципе невозможно реализовать. Таким образом, я оказывается предельно отчужденным. В этом варианте невозможно даже приступить к процессу очарования своим я. Даже это оказывается непостижимым. Сартр отмечает, что мазохист может прекрасно ползать на коленях, показывать себя в смешных нелепых позах, позволять использовать себя как простое неодушевленное орудие. Однако может ли другой принять это за очарование? Нет, напротив, для другого всё это покажется непристойным или просто пассивным. Эти позы не нужны самому мазохисту. Но и другим тоже ни к чему. Однако став на этот путь, мазохист будет всегда оставаться заложником этих поз, интонаций, поступков.

Превозможение себя, станет для мазохиста невозможным. Ведь по существу он к этому не способен. Чем больше он будет пытаться получить наслаждение от своей объективности, тем сильнее проступит в нем тревога. Допустим, мазохист, который платит женщине, чтобы она наказывала его плетьми, превращает эту женщину в инструмент. Поэтому он размещается в ее трансцендентности. Мазохист в процессе развития его невроза превращает другого в объект и трансцендирует его к его собственной объективности.

В качестве иллюстрации Сартр ссылается на австрийского писателя Леопольда Захер-Мазоха. Вероятно, французский философ полагает, что этот автор изобразил в своих произведениях себя самого. Он пишет о терзаниях Захер-Мазоха, который чтобы сделать себя презираемым, оскорбленным, доведенным до униженного состояния, вынужден был пользоваться большой любовью, которую предлагали ему женщины. Однако правомерно ли отождествлять автора литературного произведения с персонажами, которые созданы его фантазией. Да, действительно, в сочинениях Захер - Мазоха действуют победоносные роковые женщины. Они мучают несчастных влюбленных мужчин, готовых обслуживать их прихоти и фантазии. Герой романа «Венера в мехах» Северин, возможно, действительно мученик мазохизма. Однако он все-таки не Захер - Мазох.

Пылкая страсть Северина к очаровательной и прелестной молодой вдове Ванде может действительно служить для Сартра иллюстрацией добровольного мазохизма. Ванда предлагает Северину нескончаемых поток унижений. Она буквально истязает своего возлюбленного. В результате он превращается в безмолвного невольника, раба. Но в том-то и сущность характера, что Северин не пытается освободиться от наваждения, стать независимым. Он растворяется в своей возлюбленной, настолько сильно привязывается к ней, что даже получает удовольствие от своих мучений. Дело даже в зовах плоти, не в накатах собственных желаний, а в самой психологической структуре Северина, который готов к страданиям и жестокости.

Человеческая жестокость не знает границ. Все произведения Захер - Мазоха пропитаны этой лютостью. Не только в названном произведении, но и в других сочинениях, в частности, в рассказах, роковые женщины подвергают мужичин разного рода унижениям. Захер - Мазох с огромной психологической тонкостью показывает сам процесс превращения представителей сильного пола в невольников, рабов своей страсти. Известно, что психиатр Крафт - Эббинг посвятил свою книгу «Половая психопатия» разным сексуальным перверсиям. Опираясь на австрийского писателя, он назвал описанную им деформацию личности мазохизмом.

Парадокс заключается в том, что заложники этой перверсии даже испытывают удовольствие от своих мучений. В сочинениях Л. Захер -Мазоха нет кошмаров, которые леденят душу жестокостью. Если маркиз де Сад описывает страсти с предельным натурализмом, воспроизводя тончайшие подробности садистского деспотизма, то Захер - Мазох, напротив, изображает страсти изящно, акварельно, не прибегая к нагнетанию ужасов. Он, к примеру, пишет: «…на большой картине, написанной маслом… Прекрасная женщина, совершенно обнаженная под накинутым сверху меховым манто, расположилась на кушетке, облокотившись на нее левой рукой. Ее губы тронуты игривой улыбкой, ее густые полосы стянуты в греческий узел и покрыты белоснежной пудрой. Ее правая рука играет хлыстом, тогда как левая рука бесстрастно покоится на лежащем у ее ног мужчине, похожем на преданного раба, на верного пса. Хорошо очерченная поза прекрасно сложенного мужчины говорит о его безропотной меланхолии и беспомощной страсти; он смотрит на женщину фанатичным горящим взглядом мученика».

Эта картина сама по себе кажется выполненной средствами живописи. Обнаженная женщина в мехах полулежит на кушетке с хлыстом в руке: «мазохизм» пробуждается не в стереотипном образе садиста, а в виде соблазнительной, властной богини. «Мазохист» принимает образ распростертого почитателя и смиренного раба, полностью увлеченного и поглощенного этим воплощением величия, сходным с олимпийским, когда «беспомощная страсть» еще не превратилась ни в «психическую импотенцию», ни в меланхолическую приверженность сексуальному «подчинению».

Между тем мужчины в произведениях австрийского писателя пребывают в мучительных состояниях. Они буквально проваливаются в бездну. Герой Захер - Мазоха вынужден, по словам Сартра, действовать на женщин, воспринимая их как объект. «Так объективность, во всяком случае, ускользала от мазохиста, ‑ пишет Сартр, ‑ и могло даже случиться и часто случалось, что, стремясь постигнуть свою объективность, он находил объективность другого, которая, вопреки его воле, высвобождала его субъективность». Не зря З<