ОППОЗИЦИЯ БЫВАЕТ ДВУХ ВИДОВ: ПЛОХАЯ И ЕЩЁ ХУЖЕ

Оппозиция номер один, помимо того, что «плохая», она ещё и «системная», лично и партийно, борющаяся за власть, за депутатские мандаты, министерские, губернаторские, президентские кресла. К ней сегодня в нашей стране кроме «Единой России», обладающей монопольным правом на принятие или отклонение решений в Государственной Думе, принадлежат по сути дела все остальные российские политические партии.

Взаимоотношения между собственно властью, – а это, прежде всего, президентская вертикаль, правительство и парламентское большинство, – и «системными оппозиционными партиями» строятся и развиваются с учётом заранее обговоренного и согласованного регламента, где чётко обозначено кому и что можно, а чего и кому категорически нельзя. Всё это фиксируется в соответствующих нормативно-правовых документах или регулируется партийно-джентельменскими договорённостями.

С моей точки зрения, термин «системная» к той части оппозиции, которая борется за власть, фиксирует лишь её промежуточное, межеумочное состояние. В политическом ранце каждого «системного» оппозиционера, стоит только заглянуть, обязательно обнаружится президентский, губернаторский или депутатский жезл. Поэтому, если не в устоявшемся повседневном политическом обиходе, то хотя бы на экспертном уровне, в интересах истины и чистоты понятий, оппозицию, борющуюся за власть, вкупе с властьимущими, следовало бы называть Совокупной властью.

Вторая часть оппозиции, та, что хуже первой, – за это её «никто не любит, и всё живущее клянёт», – борется не за власть, а с властью. Главное её отличие от первой, совокупно-системной, состоит в том, что такая борьба протекает вне сферы претензий на властные мандаты и полномочия. Здесь редко выбрасывают лозунг «Даёшь!», чаще – «Долой!». Но это вовсе не значит, что такая борьба оказывается вне политики. Борьба с властью такая же неотъемлемая часть политического процесса, что и борьба за власть, за мандаты и кресла. Но протекает она за пределами согласованного регламента и партийно-джентельменских договорённостей. Из-за этого она гораздо чаще оказывается связанной с уличными манифестациями, массовыми акциями протеста, разного рода демонстративными эксцессами.

Они, – эти эксцессы, – и случаются только потому, что полномочная власть, а очень часто оппозиционные деятели, борющиеся за её обладание, почему-то полагают, будто политический процесс не только определяется, но и исчерпывается исключительно борьбой за власть. Принципиальное заблуждение. Большая политика в конечном итоге не дело сотни или даже тысячи-другой уполномоченных политиков, – президентов, министров, депутатов, – а сотен тысяч и миллионов людей, обеспокоенных собственной судьбой, желающих, чтобы их интересы и нужды как можно теснее сочетались с интересами страны и нуждами государства.

Другое дело, что не каждая полномочная власть, не все, кто к ней стремится, обладают политической мудростью и гражданским мужеством, чтобы разглядеть в нападках на власть не диверсию, а реальный процесс, обусловленный не злым умыслом, а конкретными причинами. В одних случаях, связанных с упущениями самой власти, в других – предпосылками более общего характера, нередко вполне объективного свойства.

Поэтому, не только отношения между полномочной властью, но и между двумя оппозициями, той, что борется за власть, и той, что борется с властью, складываются довольно сложно. Борющиеся за власть, не хотят видеть в борющихся с властью союзников. Скорее они им представляются потенциальной угрозой. Причём не только себе, но и обществу в целом. В определенном смысле и в некоторых ситуациях так оно и есть.

Истории известно немало примеров, когда именно из рядов оппозиции, борющейся не за власть, а с властью, вырастали «ниспровергатели государственности», «ликвидаторы идентичности», «разрушители основ». Но признавая очевидное, следует заглянуть и в подоплёку: негативистская революционно-ниспровергающая оппозиция, та, хуже которой не бывает, накапливает потенциал и становится политически активной, там и тогда, где и когда налицо оказываются не альтернативно-качественные, персонально-кадровые или концептуально-партийные, а системные изъяны государственного управления.

В ситуациях, когда людям становится ясно, что сами по себе выборы между различными претендентами на власть к повышению её продуктивности не ведут, механизмы представительной демократии не срабатывают. В результате повышается тяга населения к массовым акциям протестного характера, к инструментам, методам и приёмам улично-площадной демократии, а то и к бунтам, восстаниям и даже революциям.

Те, кто думает, что время революций ушло, скорее всего заблуждается. Есть немало признаков, что не только в России, но и вообще в мире, механизмы традиционной парламентской демократии, насчитывающей несколько веков, исчерпали свой функциональный ресурс. Они уже не могут решать проблемы современного мира, который на главных направлениях своего развития уже не предлагает альтернативного выбора, а требует эффективного управления общественно-политической и социально-экономической моделями существования, основанного на всеохватывающей системе товарно-денежных отношений.

Кстати, одним из первых внимание на проблему неизбежного выхода демократии на критический рубеж собственного преодоления, обратил наш соотечественник Николай Бердяев, который до сих пор слывёт демократом из демократов.

Конечно, Н. Бердяев будучи одним из крупнейших отечественных провидцев и мудрецов даже в предвосхищении будущего забегал вперёд. Процесс «вырождения» и «преодоления» демократии несколько затянулся, а ресурс веры в её «спасительность» ещё не иссяк. Иначе Россия вдогонку за демократией не пустилась бы. Однако, главный вектор не только политического, но и исторического развития мира, Н. Бердяев определил точно: на смену парламентской демократии идёт новая модель управления, основанная не на механизме альтернативного выбора, не на системе «сдержек и противовесов», а максимального сокращения дистанции между возникновением проблем и их решением. Применительно к задачам управления, в том числе государственно-политического, такая модель может быть только конфронтационной, воплощающей диалектический закон единства и борьбы противоположностей.

Не надо думать, что конфронтационная модель – это всегда плохо, что она не имеет никакого отношения к демократии. Эффективность той или иной демократической модели оценивается не столько по внешним признакам, сколько по результатам, по способности удовлетворять объективные конкретно-исторические потребности избирателей, страны, общества. Для тех, кто относится к конфронтационной модели государственного устройства предвзято, напомню, что строя свою политику именно на основе такой модели Россия вошла в число мировых держав, не раз вырывалась на передовые исторические рубежи, удивляла мир своими достижениями, победами и взлетами.

На противоборство друг с другом российская власть и российский народ запрограммированы по сути дела генетически. Фразу «Любая власть для черни ненавистна. Она любить умеет только мертвых», А.Пушкин вложил в уста Бориса Годунова вовсе не ради остро – красного словца. Так Пушкиным была сформулирована одна из важнейших закономерностей исторического развития России. В этих словах ключ к пониманию того, почему наша страна добивалась наивысших успехов именно в те периоды, когда отношения между властью и народом были весьма далеки от пасторальной идиллии, скорее наоборот, находились в состоянии жесточайшей конфронтации.

Не особенно вдаваясь в подробности и детали, перечислю лишь те периоды истории страны, которые принято считать наиболее успешными, даже звездными. Это время Ивана Грозного, эпоха Петра Первого, царствования Екатерины Великой и императора Александра II. И, наконец, самый мощный рывок, пришедшийся на начало XX века, который обычно связывают с именем Петра Столыпина, как и все вышеперечисленные, произошел на фоне мощных народных протестных движений, бунтов, восстаний и даже революций. Все это невольно наводит на мысль, что российская власть только тогда начинает, что называется «чесаться», когда ее «припекает» снизу, как если бы она сидела на раскаленной сковороде.

Всё это дает основания рассматривать это качество российской власти как генетически обусловленное, без учёта которого построить эффективную модель управления обществом представляется затруднительным. Для того чтобы такая модель возникла, наверху должна быть крепкая самодержавная власть, личная или совокупно-системная, (я вообще считаю, что наилучший способ существования России это «борьба с самодержавием» – В.Г.), а внизу – мощный потенциал протеста, широкая народная оппозиция, которая не разменивается на депутатские мандаты и министерские кресла, а держит «верхи» в постоянном страхе, что их полномочия и благополучие всецело зависят от настроения людей, от того, насколько они удовлетворены действиями властей.

Не надо думать, что демократия как форма эффективного управления обществом всегда стремится к минимизации, а то и вообще устранению общественно-политической конфронтации. Вовсе нет. Представить дело, таким образом, хотела бы только власть и те, кто непосредственно обслуживает ее интересы. Но общество в целом вовсе не обязано заботиться о создании комфортных условий существования власти.

Со времен Аристотеля считается абсолютной истиной, которую никто не берется оспаривать: власть – это всегда насилие, а в ее основе лежит страх. Демократия, пришедшая на смену деспотическим формам правления, не изменила, а лишь модифицировала природу власти. На смену насилию по произволу, пришло узаконенное насилие. Закон до сих пор остается одной из форм принуждения. «Страх» как был, так и остался основой власти.

С той лишь разницей, что прежде эффективность управления держалась на страхе народа перед властью, при демократии – на страхе власти перед народом. В этом состоит её, – демократии, – историческая заслуга перед человечеством. Если такой страх присутствует, власть действует эффективно, если нет – она начинает работать только на себя, напрочь забывая о своем функциональном предназначении служить интересам страны и народа.

По сути дела управленческий механизм демократии, все ее формы, нормы, институты и принципы, – настроены именно на то, чтобы достаточно регулярно напоминать власти, что истинным хозяином страны является народ. Это ключевое положение содержат все демократические конституции. В конечном итоге именно ему, – народу, – решать устраивают его действия власти или нет. Во всяком случае, так вопрос ставится в принципе.

Но тут-то как раз и наступает момент «исторической истины» – свергать неугодную власть или не свергать? В предшествующие времена, включая демократические, ответ на этот вопрос в большинстве случаев был однозначным – свергать! Водружая на её место новую. Иногда обретающую полномочия на выборах, а порой в результате примитивного захвата власти по праву сильнейшего или наглейшего. В странах развитых парламентских демократий, вплоть до недавнего времени, этот властно-управленческий механизм срабатывал достаточно надёжно, обеспечивая необходимую общественно-политическою стабильность и социально-экономический баланс сил.

Так бы всё продолжалось и по сей день, если бы в начале 90-х годов мир не перешагнул тот рубеж, о котором предупреждал Н. Бердяев: этап альтернативного демократического развития закончился. Никакой иной перспективной идеи кроме либерально-рыночной у человечества на сегодняшний день не просматривается. Хрестоматийно знаменитая восходящая спираль исторического развития обернулась лентой Мебиуса, где с чего не начни, тем и закончишь – собственность, капитализация, производство, рынок, товар, деньги, прибыль. Выбирать, собственно, стало нечего. Надо исполнять. Оказалось, что демократический парламентаризм к этому не приспособлен. Он глубоко погряз в эволюционных парадигмах.

Для России возникшая ситуация вообще обернулась историческим парадоксом. Она кинулась вдогонку за парламентской демократией, вместо того, чтобы возглавить объективно набирающий силу процесс формирования двухполюсной конфронтационной управленческой модели, основанной не на использовании посреднических возможностей парламентаризма, а улично-площадного потенциала протеста.

Россия для этого приспособлена лучше, чем любая другая страна. Опыт чередования власти и оппозиции у нас отсутствует как таковой. Люди или партии, какими бы на первый взгляд замечательными качествами и политическими устремлениями они ни обладали, едва попав во власть, очень скоро скатываются на самодержавные позиции, как если бы никаких иных методов управления и поведения не существовало. Именно поэтому у нас большевизм был так похож на самодержавие, а нынешний либерализм – на большевизм.

Что за смысл такую власть свергать, если она всякий раз возрождается в своем исконном самодержавном качестве. В этом смысле наш государственный герб скорее легендарная птица Феникс, чем двуглавый орел. Российскую власть нужно постоянно держать в напряжении, если хотите, в страхе перед тем, что ниспровержение возможно, но отнюдь не предрешено. Это ощущение помогает российской власти поддерживать себя в дееспособной форме.

Чтобы понять в каком направлении движется развитие событий в России очень полезно внимательно присмотреться к тому, что произошло в Тбилиси, Киеве и Бишкеке, появились первые признаки того, что на политической повестке дня оказались уже не вопросы борьбы за власть, а борьбы с властью. Один из показанных в телевизионном репортаже из Бишкека участников уличной революции заявил в телекамеру: «Мы завоевали власть не для оппозиции, а для народа». Как это понимать? Наверное так, как это понял своим ироническим умом Михаил Жванецкий: «Народ решил, наконец-то показать, кто в доме и в стране хозяин».

Урок январских протестных выступлений помог не только пенсионерам, а миллионам людей понять, общаться с собственной властью через разного рода посредников – депутатов, чиновников, общественных и политических деятелей, вплоть до криминальных авторитетов, – дело хлопотное и неэффективное. С постсоветскими властями нужно действовать напрямую.

Все больше людей начинают понимать, что за удовлетворение своих требований надо выступать непосредственно, целеустремленно и организованно, объединяя усилия не только по признакам социальной или профессиональной принадлежности, – сегодня пенсионеры, завтра транспортники, послезавтра студенты, – но и выдвигая более общие требования, касающиеся системных вопросов управления, конкретных направлений государственной политики.

В социологии есть закон: если статистически фиксируемые настроения и состояния массового сознания достигают 12-15 процентов, то это неизбежно побуждает носителей этих настроений к самоорганизации, сплочению, координации действий. Сегодня в России, уровень протестных настроений достигает 20-и и более процентов. На этой базе, скорее всего и сформируется революционный полюс конфронтационной политической модели. Его предназначение будет состоять в организационном оформлении широкой народной оппозиции нового типа, которая в отличие от прежних партийно-политических оппозиционеров будет видеть смысл и цель своего существования не в борьбе за власть, а в борьбе с властью.

Отсюда, от этого полюса, должен будет постоянно исходить импульс атаки на любую власть какой бы она ни была по персонально – качественному составу или идейно-политической ориентации. В случае возникновения и организационного оформления этого полюса в России может возникнуть инструмент эффективного, не отягощенного конформизмом посредников, воздействия на власть. На то, как у нас говорят, и щука в реке, чтобы карась не дремал.

Считаю, что перспектива возникновения конфронтационной управленческой политической модели соответствует объективному вызову времени, тому состоянию, на котором находится сегодня уровень развития демократии. Этап, связанный с реализацией ресурсов представительского управления, где всё было построено на использовании возможностей выбора между различными кандидатами и претендентами на власть, себя исчерпал. Сегодня демократия вышла на рубеж, когда во главе угла оказываются не пожелания, запросы, поручения и депутатские самоотчёты, а удовлетворение непосредственных требований, адресованных властям напрямую.

Так что конфронтационная модель, о которой идёт речь по сути дела несёт в себе не разрушительный, а созидательный потенциал. Политика – концентрированное выражение экономики. Нынешняя российская экономика, в силу навязанной ей модели «шокового» становления товарно-денежных отношений обрели по сути дела конфронтационный характер: наверху три-пять процентов богатых и сверхбогатых, внизу, практически безо всякой прослойки 38 миллионов пенсионеров, 30 миллионов бюджетников, влачащих существование где-то на минимальном прожиточном уровне. А разница в доходах между этими категориями российских граждан выражается устрашающей цифрой – 15-20 раз. При таком разрыве в уровне жизни богатых и бедных появление конфронтационной модели представляется не только возможным, а неизбежным.

Поэтому, пора привыкать к тому, что противоборство между властью и народом с использованием методов прямого воздействия на власть, включая манифестации, пикеты, акты гражданского неповиновения, становиться не только делом обычным, но и неотвратимым. Чем скорее эти отношения противоборства формализуются, воплотятся в конфронтационный механизм управления, тем лучше. Хотя я, конечно, понимаю, процесс формирования такой модели, не обойдется без серьезных издержек и потерь.

Но тогда все упирается в вопрос: каким должен быть механизм демократического устрашения власти? В прежние времена достижению этой цели служили стихийные народные бунты, дворцовые перевороты, заговоры, интеллектуальный протест российской интеллигенции против властьимущих. В нынешних условиях демократический механизм устрашения власти в России начинает воплощаться в норму голосования «против всех».

Это не просто графа избирательного бюллетеня, в ней мне видится элемент мировоззренческой, идейно-политической и организационной консолидации оппозиции нового типа, начинающей формироваться снизу.

У нас голосование «против всех» за весьма короткие сроки, всего за три парламентско-президентские избирательные компании, обрело все необходимые количественные и качественные признаки вполне самостоятельного сектора российского общественного мнения и политического поведения граждан. Я нахожу этому феномену только одно объяснение: голосование «против всех» как нельзя лучше соответствует задачам формирования в России широкой народной оппозиции, способной бороться не за власть, а с властью с целью повышения ее эффективности.

Не отрицают этого на уровне констатаций и А. Вешняков с коллегами. По их мнению, помимо того, что голосование «против всех» нередко оказывается эмоционально-поведенческой реакцией избирателей на разного рода организационные и нормативно-правовые казусы избирательных кампаний, вроде снятия кандидатов или партий с регистрации, оно ещё свидетельствует о «недовольстве населения самой системой власти и управления, деятельностью государства в целом».

Приведу лишь некоторые, наиболее характерные объективные статистические данные. С момента включения графы «против всех» в избирательные бюллетени, – а это впервые случилось на парламентских выборах 1995-го года, – активность такого голосования постоянно нарастала. Если в 1995-м году насчитывалось только 65 избирательных округов, где голосование «против всех» заняло лидирующие позиции (с 1 по 4-ое место), то в 1999-м их стало уже 169, а в 2003-м – 205 из 225-ти.

Очень важно иметь в виду еще одну особенность: в России сложились довольно устойчивые анклавы протестного голосования, охватывающие наиболее развитые во всех отношениях мегаполисы и регионы страны. Это – Москва и Московская область, Санкт-Петербург и Ленинградская область, Владивосток и Приморский край, Екатеринбург и Свердловская область, Нижний Новгород и Нижегородская область. В Москве, к примеру, на выборах в Государственную Думу в 2003 году из 15 избирательных округов в 13-ти голосование «против всех» вышло на второе место. Так проголосовал каждый четвертый москвич из числа избирателей, пришедших на избирательные участки.

Не подтверждаются и предположения, что «против всех» голосуют наименее защищённые и наиболее обездоленные слои населения. Вот уже три парламентско-президентские кампании подряд среди лидеров такого голосования оказывается 105 Одинцовский избирательный округ, в который входят знаменитые рублёвско-успенские угодья. Здесь каждый владелец приусадебного участка потенциальный богатей. Сотка тамошней земли стоит до 20 тысяч долларов, а пучок укропа или петрушки – 50 рублей, в пять раз дороже, чем на любом из московских рынков. И вот эти люди приходят на избирательные участки и из раза в раз голосуют «против всех».

Результаты опроса, проведенного в конце 2004 года исследовательской группой ROMIRMonitoring, показали: наметившаяся тенденция набирает обороты. Ровно через год после парламентских выборов о своем решении проголосовать «против всех» заявили более 16 процентов опрошенных. Да и сведения о результатах выборов в субъектах Федерации, состоявшийся в ноябре-декабре 2004 года, и феврале-марте 2005го наглядно это подтверждают. На выборах в законодательное собрание Архангельской области «против всех» проголосовало 15,7 процента избирателей (второе место), Иркутской – 11,4 процентов (третье место), Республики Марий Эл – 13,2 процента (третье место), Корякского автономного округа – 12,68 процента (третье место).

Понятно, что российским властям, ее аналитической и политтехнологической обслуге, инфицированной холуйством и угодничеством растущая активность голосования «против всех» не нравится по определению. Поэтому не стоит удивляться, что с их стороны постоянно предпринимаются попытки нейтрализовать или дискредитировать этот способ выражения гражданами своего отношения к власти и к претендентам на неё. Однако, совершенно очевидно, что процесс формирования устойчивых протестных настроений российских избирателей вспять уже не повернуть.

Иное дело, что реальные события, вроде январских протестных выступлений российских пенсионеров, нередко попадают под парадоксальный ракурс восприятия: со всех сторон, особенно системно-оппозиционных, только и слышишь – настоящая жизнеспособная политическая партия или движение возникают тогда, когда процесс их формирования начинается не сверху, от вождей, уставов и программ, а снизу. Но как только это на самом деле случается, как это происходит с голосованием «против всех», во встречное движение «снизу» как-то не хочет верить. Более того, в поднимающемся снизу политическом движении, что властьимущие, что властистраждущие, видят если не врагов, то смутьянов, наверняка.

Есть целый ряд объективно сформировавшихся признаков свидетельствующих, что избиратели, голосующие «против всех» отнюдь не случайная группа людей, подпавших под влияние негативистских настроений. Достаточно сказать, что среди голосующих «против всех» каждый второй избиратель – человек с высшим образованием.

Голосовать «против всех», не значит «против всего». По моему глубокому убеждению такое голосование следует рассматривать как сигнал о готовности к диалогу, а может быть и конструктивному взаимодействию «протестантов» с властью и партиями системной оппозиции. Более того, контингент избирателей, голосующих «против всех» должен вызывать вовсе не отторжение, как это происходит сейчас, а активную заинтересованность, даже стремление наладить с «противвсешниками» деловые контакты. Любая системно-оппозиционная партия просто обязана рассматривать эту часть избирателей в качестве целевой аудитории первого разряда. Надо работать прежде всего с теми, кто приходит на избирательные участки, а не с теми, кто предпочитает выборам выпивку с приятелями, окучивание дачных грядок, рыбалку или преферанс.

У избирателей, голосующих «против всех», имеются, причем достаточно определенные, представления о том, какой бы они хотели видеть страну и какой российскую власть. В таком голосовании реализует себя плебисцитарная форма недоверия населения к властям, если они не оправдывают своего функционального предназначения. Голосуя «против всех» избиратели заявляют о том, что они неудовлетворенны не столько персональным составом властных органов и структур, сколько неэффективностью самой системы управления.

«INTELLIGENT.RU»,

01.01.1997.

ПОРА ОПРЕДЕЛЯТЬСЯ.