Июль-1992 08:23 От: «Интерьеры Онслоу Лтд» Для. тел. 0653378552 С: 01 из 01 3 страница

– То есть, разумеется, если ты намереваешься участвовать в рождественской охоте.

– Папочка! – от восторга Саймон даже засучил ногами по гравию. – Здорово, здорово, здорово!

Лорд Логан слегка подбросил Дэвида, поудобнее устраивая его на плечах.

– Уф! Староват я уже для этого, Дэви.

Но Дэвид знал, что, хоть ему скоро и будет двенадцать, для своих лет он легок и малоросл и отец может преспокойно протащить его целых пять миль.

Две недели спустя Дэвид лежал в своей кровати и глядел в потолок – как и в прошлую ночь. Прошлой ночью был канун Рождества, когда никто из детей не спит, стараясь застукать родителей. Правда, Саймон сказал, что сам лорд Логан этими делами заниматься не будет.

– Попросит Подмора переодеться и разнести их по нашим комнатам.

– Нет, спорим, папа сам все сделает. Он это любит.

Впрочем, Дэвиду не удалось вчера прободрствовать так долго, чтобы установить, кто из них прав. Зато уж сегодня он точно не заснет. Это абсолютно необходимо.

На столике у кровати тикал новенький будильник, рождественский подарок тети Ребекки.

Половина второго.

Самое главное – не разбудить близнецов. Им чуть больше года, и после того, как умолкли часы над конюшнями, они, по словам нянюшки, стали спать как убитые. И все-таки никогда ведь не знаешь, чего от них ожидать. Могут и разораться. Дэвид, чтобы как следует измотать близнецов, провел этим вечером целый час у их кроваток. Он рисовал им мелками картинки, корчил рожи, пел песенки и отплясывал, дурак дураком, по их комнате, пока не пришло время нести близнецов к родителям – прощаться на ночь.

– Какие-то они горяченькие, Шейла.

– Да, леди Энн. Это их Дэвид разгулял.

– Дэви?

– Я просто читал им, мам.

– А. С чего это вдруг? Ну ладно, по крайней мере спать будут крепко. Правда, дорогие мои? Спокойной ночи, Эдвард. Спокойной ночи, Джеймс.

Без четверти два.

Дэвид встал и натянул прямо поверх пижамных штанов другие, из коричневого вельвета. Надел школьный спортивный свитер, темно-синий, с отложным воротником, добавил к нему шерстяную шапочку и черные парусиновые туфли, тоже школьные.

Взглянув на себя в зеркало, он подумал: может, вымазать лицо сапожным кремом? Нет, не стоит. Вдруг крем завтра утром не смоется и все увидят его следы на лице, это будет просто катастрофа.

Два часа.

Он выглянул в окно. Пока сухо. Ясная в общем-то ночь, почти без тумана. А это значит – крепкий морозец и никаких следов на земле. Бог на его стороне. Бог и Природа.

Дэвид вернулся к кровати, стянул с подушки наволочку, аккуратно сложил ее и сунул под свитер, старательно заправив под пижамные штаны.

После чего открыл дверь и на цыпочках двинулся по коридору.

Дверь напротив, ведущая в спальню близнецов, была приоткрыта, двадцативаттная лампочка ночника изливала в коридор желтоватый свет. Дэвид слышал, как близнецы в унисон посапывают во сне.

Дверь прежней комнаты Саймона Дэвид миновал, держась поближе к стене, чтобы не наступить на расшатавшуюся доску в середине коридора. Из взрослых поблизости спала только нянюшка, но она обладала способностью просыпаться при малейшем шуме, поэтому идти следовало с великой осторожностью.

Дэвид медленно продвигался вдоль стены к двери в главную часть дома. Днем он мог лупить мячом о стену, хлопать дверцами буфетов, орать и визжать в детском крыле, и никто бы его не услышал, однако ночью малейший звук обращается в дикий шум. Стены, ковер, потолок, отопительные трубы – все двигалось, пощелкивало и погуживало, точно части единого механизма.

Он открыл дверь. Легкий запах сигарного дыма донесся до него, слышалось важное тиканье напольных часов. Перед Дэвидом простирался северный коридор, на другом конце которого находилась лестница. Он тихонько притворил за собой дверь и начал семимильными шагами красться по коридору. Сколько гостей сейчас в доме, Дэвид точно не помнил, вроде бы человек двенадцать – и еще десять-одиннадцать приедут завтра, чтобы участвовать в охоте. Для полной уверенности в успехе продвигаться мимо спален следовало так, словно за каждой дверью чутко спит человек.

Теперь Дэвид шел по середине коридора, поскольку знал, что вдоль стен стоят горки и столики с фарфором, серебром и стеклом, – налетишь на такой, шуму не оберешься.

Он уже прошел половину коридора и начал различать впереди мраморное мерцание лестницы, когда внезапно раздавшийся звук заставил его остановиться. Желтая полоска света появилась под дверью, мимо которой он проходил, – дверью в комнату Хобхауса[24]. Замерев на одной ноге – рот открыт, кровь гудит в ушах, – Дэвид прислушался. И уловил шелковый шелест надеваемого халата.

С внезапным испугом Дэвид сообразил, что в комнате Хобхауса нет уборной. В панике он проскочил остаток коридора и, остановившись в самом конце, вжался за напольными часами в стену. Он старался дышать как можно тише, подлаживая вдохи и выдохи к размеренному уханью маятника, раскачивающегося внутри футляра.

Дверь комнаты Хобхауса отворилась, по коридору начали приближаться чьи-то шаги.

Он не мог понять, что происходит. Ему хотелось завопить: «Уборная в другой стороне!»

Шаги все приближались. Дэвид затаил дыхание и крепко зажмурился. Вибрация часов пронизывала все его тело, каждое тиканье казалось ударом электрического тока.

Шаги замерли. «На меня смотрит, – подумал Дэвид. – Я даже его дыхание слышу».

Затем раздалось негромкое постукивание ногтями по дереву. По другую сторону часов находилась дверь в спальню – в комнату Лейтона[25], где всегда останавливалась тетя Ребекка. Дэвид услышал ее шепот:

– Макс? Это ты?

Мужской голос, хриплый и раздраженный, ответил совсем близко от Дэвида:

– Впусти меня, тут дьявольски холодно. Дверь открылась и снова закрылась.

Дэвид ждал. Из комнаты Лейтона доносился смех, еще какие-то звуки. Он знал, что тетя Ребекка падка до всяких игр, и потому решил рискнуть – в надежде, что она и этот мужчина, Макс, на какое-то время останутся в комнате. Он глубоко вздохнул, вышел из-за часов и направился к лестнице.

Маршрут его был скрупулезно спланирован и довольно сложен. Сначала надо попасть в библиотеку, из нее в кухню, оттуда выбраться через судомойню на конный двор и, наконец, возвратиться назад, опять-таки через кухню и библиотеку.

На лестнице было совсем темно. Дэвид снял туфли, опасаясь, что их резиновые подошвы будут повизгивать на мраморе. Он медленно спускался, нащупывая углы рам, в которых на стене висели картины. Вот и последняя, огромный Тьеполо[26], Дэвид наизусть знал в нем каждый дюйм, – значит, осталась одна ступенька. Соступив с нее, он повернул налево и кратчайшим путем – через большой зал – направился к библиотеке.

В самой середине зала он вдруг налетел на что-то огромное, острое и щетинистое, охватившее его лапищами и ужалившее в лицо. Потрясение было так велико, ощущение, что он попал в лапы не то привидению, не до дикому зверю – потому что кто же еще это мог быть? – настолько сильно, что Дэвид невольно вскрикнул, вернее, коротко взвыл от боли и ужаса.

И, взвыв, тут же понял, что столкнулся всего-навсего с рождественской елкой. Испытывая к себе отвращение за трусость, он выплюнул набившиеся в рот иголки, шагнул назад и прислушался. Наверху все было тихо – ни криков, ни сонного ропота, ни писка близнецов. Лишь тоненькое позвякивание игрушек на приходившей в себя после столкновения елке. Похоже, панический вопль прозвучал не так уж и громко. Мысленно воспроизведя его, Дэвид понял, что всего лишь хрипло ахнул, не более.

Осторожно обогнув елку, Дэвид вошел в библиотеку.

Запах сигарного дыма, стоявший там, был так силен, что у Дэвида закололо в корнях волосков на ногах. И до чего же здесь тепло. Неяркое оранжевое свечение в камине свидетельствовало, что огонь еще не погас совсем. Дэвид закрыл за собой дверь и нащупал выключатель.

Проморгавшись от ударившего в глаза света, он огляделся. Ставни закрыты, это хорошо. Это означает, что никакие длинные полосы света не упадут на Южную лужайку, где их сможет увидеть всякий, кто глянет в окно одной из спален.

На пятой полке, прямо за огромным письменным столом лорда Логана, аккуратным рядком стояли двенадцать старинных томов, озаглавленных «Крэбшоу: история графства Норфолк». Тома были переплетены в песочного цвета кожу с золотым тиснением.

Дэвид прошелся пальцем по их корешкам – ни дать ни взять, выбирающий себе чтение завсегдатай книжного магазина, – дошел до тома VI, вытащил его и положил на стол. Затем сунул в образовавшуюся щель руку, нащупал рычажок, с силой дернул за него и перепугался, услышав резкий звон освобождающей запор пружины. Днем этот механизм, казалось, всего лишь тихонько шептал.

Целая секция книжных полок повернулась вокруг оси, и Дэвид через потайную дверь проник в следующую комнату.

Здесь отыскать выключатель ему не удалось, пришлось обходиться светом, лившимся из библиотеки. Впрочем, Дэвид видел достаточно, а ощущал и того больше: головы лисы и оленя, глядевшие на него со стен, легкий запах ружейного масла, буханье еще одних напольных часов.

Он подошел к маленькому бюро, стоявшему у стены, между двумя ружейными шкафами. На бюро лежала большая пухлая книга в кожаном переплете, купленная на Бонд-стрит у «Смитсона»[27]. «Книга охотной потехи» – так она называлась. Два года назад Саймон подарил ее папе на Рождество. Дэвид помнил, с каким волнением просил разрешения заглянуть в нее, полагая, что это некое подобие Хойла[28]– энциклопедия или словарь, посвященный карточным играм и прочим увеселениям. Его ожидало разочарование – страницы книги оказались пустыми, всего лишь разбитыми на графы с заголовками «Дата», «Порода», «Ружья», «Сколько добыто» и так далее.

Прямо за книгой помещался маленький ящик. Дэвид выдвинул его и поворошил пальцем содержимое, пока не нашел – среди круглых резинок, блесен и квадратиков корпии – ключ, вокруг которого ладонь Дэвида сомкнулась удовлетворенно и крепко. Можно отправляться на кухню.

Снова пересекая зал, он осторожно обошел елку стороной. Теперь, когда Дэвид знал, что елка здесь, он, разумеется, совершенно ясно видел ее – стоит точно в карауле перед лестницей, похожая на огромного косматого медведя.

Дэвид открыл обитую красным сукном дверь и, вздрогнув от неожиданного дуновения теплого воздуха, направил стопы к кухне.

Лунный свет проливался через высокие полукруглые окна, играл на больших, накрытых крышками плетеных корзинах, уже приготовленных для многолюдного завтрака. Обогнув центральный стол, Дэвид присел в кресло у плиты и обулся. Локоть его коснулся вощеной бумаги, которая покрывала блюдо, стоявшее на столе. Отогнув уголок, Дэвид принюхался: копченый окорок. Горло мальчика сразу же начало судорожно сжиматься. Он отвернулся, глубоко вдохнул – и все равно пришлось уткнуться лицом в сгиб локтя, чтобы заглушить звук сухой рвоты. Спустя недолгое время Дэвид выпрямился и отер с глаз слезы.

Дверь в дальнем конце кухни вела к буфетным и судомойням. Дэвид прошел туда и включил свет.

В холодильной камере что-то негромко урчало, большой черный кот, вытягивая на ходу лапы, устремился к Дэвиду из дальнего конца коридора.

– Чш! – прошептал Дэвид.

Кот потерся о его ноги и замурлыкал.

– Ну ладно, тогда пошли, – сказал Дэвид и направился к кладовке.

На второй полке размещались в строгом порядке сахар, мука, жестянки с содой, пакетики дрожжей, плиточки желатина, пряности, всякая всячина для украшения тортов, картонки с цукатами – все это в больших упаковочных коробках. Были здесь и салфетки для детских пикников, коробки с меренгами, мешочки с конфетти, сделанные из вощанки формочки для желе и жестянки с печеньем «Плэйбокс».

Дэвид вытащил из-под свитера наволочку и принялся наполнять ее. Он бросил коту кусочек засахаренной ангелики, кот понюхал его, перевернул лапой и с отвращением на мордочке удалился.

Когда все, что требовалось, оказалось в наволочке, Дэвид покинул кладовую, выключил в коридоре свет и вернулся в кухню.

Из нее он вышел через заднюю дверь, походя, с набитой наволочкой за плечом, на Деда Мороза.

Дэвид шел в ночи, облачка пара вырывались у него изо рта и ноздрей. Он чувствовал себя счастливым, полным энергии и сил.

Флигель, к которому он направлялся, был некогда частью большой прачечной и располагался между конюшнями и коттеджем егеря. Саймон называл его «Флигель 33», имея в виду загонщиков и заряжающих.

Луна высоко стояла в звездном небе, свет ее серебристо сиял на двери флигеля, на железном висячем замке. Дэвид извлек из кармана ключ и отпер замок.

Далеко, в рощах и перелесках, переступали с ноги на ногу спящие на ветках фазаны. Кролики неслись, спасаясь от тявкающих лис, совы падали на удирающих полевок, а во дворе черный кот, незаметно для Дэвида выскользнувший за ним из кухни, перебрасывал с лапы на лапу умирающую мышь.

Дэвид уселся, придавив своим весом крышку, на большой ящик с надписью «Элей»[29]. Он оттянул на себя медный рычажок и, что-то негромко напевая, нажал на педаль.

 

II

 

Саймон вместе со своей спаниелихой Содой выпрыгнул из «рендровера» и оглядел толпу загонщиков, отыскивая брата. Дэвид стоял чуть в стороне от всех, поглаживая по голове Лабрадора. Услышав свисток Генри, подручного егеря, пес повернулся и скачками понесся к уже готовой выступить группе подносчиков убитой дичи. Оставшийся в одиночестве Дэвид глянул в сторону Саймона. Саймон немедля притворился, будто озирает небо и принюхивается к ветру.

Перед ним простиралась просека – длинная аллея буков, дубов и ильмов. Саймон поднял ружье к плечу и прицелился в воздух над деревьями.

– Бах! – прошептал он. – Бах!

Огромная ладонь легла ему на плечо.

– Если хочешь ты к ловитве пристраститься с ранних лет, то запомни, как молитву, мой родительский совет: никогда не цель без дела…

Саймон подхватил стишок:

– …В человеческое тело. Если изгородь какая попадется на пути, то, ее перелезая, ты оружье разряди.

Лорд Логан кивнул.

– Прости, пап, – сказал, переламывая ружье, Саймон. – Я просто… ну, ты понимаешь.

Отец улыбнулся и пожал плечами. Затем, заговорщицки оглянувшись, вытащил из кармана куртки плоскую серебряную фляжку.

– «Чивас Ригал»[30], – сказал он. – Один глоток, не больше. И ни слова маме.

Виски обожгло Саймону горло, слезы выступили на глазах.

– Ух! Спасибо, пап.

Лорд Логан, завинчивая колпачок фляжки, опустил взгляд на собаку Саймона.

– Виски и Сода, – сказал он и подмигнул.

Саймон расхохотался. Он был сегодня единственным стрелком, при котором состояла собственная собака. Всем прочим оставалось полагаться на подносчиков. А Сода принадлежала Саймону, и приносить убитых им фазанов она будет лично ему.

– Восемь номеров, – прокричал Генри, – по двое на каждый!

Лорд Логан взглянул в сторону просеки, по которой уже растянулась цепочка охотников.

– Ты номер тянул? – спросил он. Саймон отрицательно покачал головой.

– Отлично, – сказал отец. – И правильно сделал. Пусть этим стрелки постарше занимаются, верно? А тебя мы поставим за Конрадом.

У Саймона вытянулось лицо.

– Но я хочу впереди!

– Конрад стрелок никудышный. Так что все у тебя будет отлично.

И лорд Логан, поджав губы, соорудил гримасу, которой он обычно реагировал на хныканье и нытье. Саймон покраснел:

– Спасибо, пап.

– Вот и ладно. Тогда к бою.

Саймон приотстал от отца на несколько шагов – ему хотелось посмотреть, какое впечатление тот произведет на основную группу стрелков. Мужчины и женщины расступались, освобождая отцу дорогу, искоса, украдкой поглядывая в его сторону. И все улыбались. Саймон знал, что многие из этих улыбок вызваны абсурдной чистотой и опрятностью отцовского одеяния, его сверкающими ружьями «Перде», блестящей новенькой кожей, превосходной шляпой от «Локс»[31], перчатками, патронташем, сшитой на заказ твидовой курткой и сужавшимися книзу, тесными, плотными гетрами – темными чулками, надетыми поверх молескиновых брюк. Папа тоже все это знал и не обращал внимания. Он любил все самое лучшее – сам так не раз говорил. Родственники и мамины друзья щеголяли в изодранном старом твиде и грязнющих сапогах и потому держались о себе самого высокого мнения. Пусть улыбаются, папа не против. Он не в первый раз давал повод для улыбок.

Дэвид и прочие загонщики уже сошли с просеки в лес. Стрелки и заряжающие, все сплошь мужчины, занимали позиции – два человека на каждый колышек с номером. Саймон подошел к одному из заряжающих.

– Вы мне просто дайте несколько коробок с патронами, – сказал он.

У каждого взрослого был свой заряжающий и по паре ружей, так что они могли стрелять из одного, пока заряжается другое. У Саймона имелось два собственных ружья двенадцатого калибра, однако одно было с вертикальным расположением стволов, один над другим – подарок тети Ребекки, которая, как и всякая женщина, совершенно не понимала, что такой дробовик ни на что не годен, из них и стреляют-то одни иностранцы, вооруженные грабители да ничтожества, развлекающиеся пальбой по уик-эндам. У порядочного дробовика, как известно всякому, стволы должны располагаться в ряд. Хуже того, затвор ружья был откидным, а не скользящим, что и вовсе выходило за рамки приличия. Поэтому, как ни красиво было это ружье и как ни интересно было бы поохотиться с ним в одиночку, без всяких загонщиков, Саймон оставил его дома. Он только молился, чтобы тетя Ребекка, которая переминалась с ноги на ногу где-то позади, вместе с дядей Тедом и подошедшими из деревни женщинами и зеваками, ничего не заметила. Было у Саймона и другое ружье, калибра четыре-десять, Саймон все свое детство лупил из него по воронам и кроликам, и однако же, после долгих внутренних препирательств, он решил взять на охоту лишь старый надежный дробовик двенадцатого калибра и заряжать его самостоятельно.

Он набил карманы куртки барбур[32]патронами. Сода приплясывала вокруг, открыто выражая все то возбуждение и удовольствие, которые Саймон так старался скрыть.

Он отыскал глазами своего семнадцатилетнего кузена Конрада, стоявшего на третьем номере, подошел и остановился позади него.

– А черт, – сказал Конрад. – Не стой сзади. Мне еще жить охота.

Саймон покраснел.

– Я хорошо стреляю, – пробормотал он.

– И убери свою чертову собаку, понял? Очень мне надо, чтоб она тут гавкала.

– Не станет она гавкать, – гневно ответил Саймон.

– Вот и хорошо, целее будет.

– Чш! – Пожилой лорд Дрейкотт, стоявший чуть дальше в линии стрелков, бросил на Конрада сердитый взгляд из-под широкой матерчатой кепки.

Конрад презрительно фыркнул:

– Господи боже, это ж фазаны! Они ничего толком не слышат.

– Это дикие птицы, Конрад, – прошептал ближайший к Конраду мужчина, в котором Саймон узнал друга отца, Макса Клиффорда. – Птицы, на которых охотятся. Их очень легко спугнуть. Здесь не Гэмпшир[33], они не приручены.

Макс говорил очень тихо, и все-таки в слове «Гэмпшир» прозвучало нечто до ужаса оскорбительное. Конрад побагровел и отвернулся. Саймон занял отведенное ему место. Сода уселась с ним рядом, вывалив язык и отдуваясь. Наступила тишина.

Саймон принялся шепотом повторять «Родительский совет»:

– Встал на место – стой потише. Зверь все видит, зверь все слышит. И не жадничай, мой свет, пусть стреляет и сосед.

Из леса на просеку вышел фазан и, громко клохча, прогулочным шагом направился к охотникам. Кто-то засмеялся.

Саймон нашарил в кармане два патрона, вытащил их.

– Меж соседом и тобой может зверь промчать стрелой. Затверди же назубок: никогда не целься вбок.

Фазан так и вышагивал по просеке, высокомерно покачивая взад-вперед головой.

Саймон вложил патроны в стволы, сомкнул ружье.

– Кто укрыт листвой – стрелок иль загонщики и звери? Осторожность не порок – не стреляй, не видя цели.

Самодовольная поступь фазана замедлилась. Он явно вглядывался вперед и, похоже, начинал постепенно осознавать, что перед ним – череда розовых лиц, коричневых, зеленых и красноватых твидовых курток, нацеленных на него поблескивающих ружей. Наконец он остановился и, выпучив не верящие увиденному глаза, вытянул вперед шею, – ни дать ни взять, подумал Саймон, косоглазый бармен из фильмов Лорела и Харди[34].

Саймон тяжело задышал через нос и сглотнул слюну.

– Попади или мазни, – шептал он, – но одно запомни туго: все на свете фазаны все ж не стоят смерти друга.

Фазан оглянулся на только что покинутую рощицу. Саймону показалось, что птица наконец сообразила, что к чему. Со все нарастающим обиженным криком – словно посылая оставшимся в лесу друзьям и родственникам отчаянное предупреждение, – фазан взметнулся в воздух.

В тот же миг лорд Логан поднес к губам серебряный свисток и дунул в него. В глубине леса поднялся громовый шум – это загонщики затопали и заколотили по земле палками.

Саймон облизал губы, расставил положенным образом ноги – правую немного позади левой, в четверть оборота, – взвел большим пальцем правой руки курок. Прочие ружья тоже поднялись на их подпорках. Сода выпрямилась.

Внезапно воздух наполнился целыми эскадрильями взлетающих фазанов. Отовсюду, сливаясь в подобие жестокого кашля, загрохотали выстрелы, облачка белого дыма распустились над землей.

Саймон уже столько раз прокручивал все это в уме. Птицам предстояло подняться из-под деревьев, отчего, собственно, позиции стрелков и находились там, где находились. Однако летят фазаны стремительно, а взмывает их по три-четыре сотни за раз. Ко времени, когда Саймон сумел прицелиться, они уже были над его головой. Одну из птиц он провожал стволом от самого леса и теперь, когда ружье задралось вверх почти вертикально, выстрелил. И сразу за тем уронил ствол на пятьдесят градусов вниз, поймал на прицел еще одного фазана и снова выстрелил, целя ему в клюв.

Он переломил ружье и наспех перезарядил его, когда из леса послышался крик:

– Хорош, тпру, тпру! Стой!

Последние несколько фазанов пропорхнули мимо, и Саймон услышал эхо заключительных залпов, раскатисто вернувшееся от кирпичных стен и оконных стекол дома, стоящего за спинами охотников в полумиле от них. Первая стая пронеслась секунд за сорок, а он только и успел, что пальнуть из двух стволов. Конрад расстрелял четырнадцать патронов. За деревьями поднялся визг и лай.

– Пошла, Сода! – закричал Саймон. – Пошла, девочка!

Сода рванулась вперед и понеслась к лесу: Саймону казалось, что вторым выстрелом он сумел-таки свалить птицу. Ничего, Сода разберется.

Снова поднялся крик:

– Смотрите! Смотрите!

Саймон посмотрел и, поскольку пороховой дым уже рассеялся, увидел, что воздух между охотниками и лесом наполнен чем-то схожим с осыпающимися лепестками. Собаки, поскуливая, в растерянности крутились среди завихрений разноцветной метели.

Саймон услышал голос тети Ребекки:

– Это же… Господи боже… Это же конфетти!

– Браво! Очаровательно! – воскликнул дядя Тед.

– Черт знает что! – сказал Конрад.

Сода трусцой выбежала из леса, таща в зубах фазана, которого и сложила к ногам хозяина.

Саймон с отвращением пригляделся к птице.

– Подранок, – сказал он.

Фазан был еще жив, клюв его открывался и закрывался, кривые, морщинистые лапки отчаянно дергались. Саймон поднял птицу и стал выкручивать ей шею, пока не раздался треск.

Вокруг него уже столпились другие охотники.

– Какого дьявола тут происходит?

– Вот вам и вся добыча!

Саймон недоуменно оглядел сгрудившихся вокруг людей.

– Что вы этим хотите сказать? – спросил он.

– Мы хотим сказать, – ответил Конрад, – что никто больше не подстрелил ни единой треклятой птицы. Вот что мы хотим сказать.

Саймон не понял, о чем он. Первая стая шла плотно, а это означало, что убитыми должны были оказаться никак не меньше сотни фазанов.

Лорд Логан взял фазана из рук Саймона. Генри, подручный егеря, поспешал к ним, лицо его выражало сразу и бешеный гнев, и совершенное недоумение.

Лорд Логан разглядывал фазана. В шейном оперении птицы застряли маленькие серебристые шарики.

– Серебряная дробь? – воскликнул кто-то. – Это уж слишком, Майкл, даже для вас.

Саймон заметил, как глаза отца на миг блеснули под густыми бровями.

– Это не дробь, – сказал он, перекатывая один из шариков между большим и указательным пальцами. – И не серебро.

Он вложил шарик в рот и раздавил его зубами.

– Сахар! – мрачно сообщил он. – Просто-напросто сахар.

Саймон достал из кармана неиспользованный патрон, выковырял пыж и высыпал на раскрытую ладонь отца кучку цветного сахарного горошка, серебристых сахарных шариков, риса и конфетти.

– Господи Иисусе! – сказал Конрад. – Саботаж. Это же чертов саботаж.

– Саботаж? – переспросил Саймон. – Но как же…

– Саботаж! Саботаж! Нас обвели вокруг пальца.

Поднявшийся крик быстро разросся до гневного рева, который смешался с квохтаньем возвращавшихся по своим местам фазанов и подвывающим, безудержным хохотом одного из загонщиков, отставшего от своих товарищей и лежавшего теперь на земле в глубине леса, корчась от счастья и, как того требовал род его занятий, колотя, колотя, колотя по земле маленькими кулаками.

 

 

Глава третья

 

I

 

Дорогой дядя Тед!

Пишу, чтобы поблагодарить Вас за подарок. Мне очень жаль, что Вы не смогли приехать на церемонию, но я понимаю, как ужасно Вы заняты.

Мистер Бриджес, наш преподаватель английского, говорит, что присланная Вами книга – это первое издание, чрезвычайно ценное. Я очень тронут Вашей щедростью. Я пока еще не читал «Четыре квартета», хотя мы разбирали, когда готовились к экзаменам, «Бесплодную землю»[35], и она мне очень понравилась, так что мне не терпится прочесть эти новые для меня стихи и понять их. Интересно, они как-то связаны с квартетами Бетховена?[36]Сейчас мой любимый поэт – Вордсворт[37].

Конфирмация прошла великолепно. Епископ Сент-Олбанский предварительно побеседовал со всеми нами, напомнив о важности предстоящего события. Когда ему пришло время возложить руку на мою голову, я почувствовал, что плачу. Надеюсь, Вам это не покажется странным. Думаю, меня сильнее всего растрогала мысль о передаче апостолической благодати. Христос возложил руку на голову Петра, а Петр стал епископом Римским и возлагал руку на головы тех, кто в дальнейшем сам становился епископом. И хоть мы порвали с Римом еще в шестнадцатом веке, епископы англиканской церкви по-прежнему могут проследить последовательность таких возложений, восходящую к самому Христу.

Когда я надкусил облатку, то удивился тому, какая она вкусная. Все уверяли меня, будто вкус у нее отвратительный – вроде картона. Мне она показалась похожей скорее на рисовую бумагу, которой выстилают изнутри коробки с миндальным печеньем. Вино было очень сладкое, но я как раз такое и люблю.

Вы написали о Вашей надежде на то, что конфирмация оправдает свое название и не только публично подтвердит мою веру, но и подтвердит нечто во мне самом. Что ж, по-моему, так оно и вышло. Все мы согласны в том, что мир наш с каждым годом приходит в упадок. В нем становится все больше преступлений, все больше нищеты, пороков, бедствий. Мне кажется, Благодать, о которой мы так много говорили в конфирмационных классах, – это, вероятно, единственное, что способно спасти мир. Я знаю, это очень идеалистическая мысль, но, по-моему, в ней больше логики, нежели в чем бы то ни было другом. Благодать ведь связана со способностью вникать в свой внутренний мир, а не только во внешний. Если бы каждый из нас вгляделся в свою собственную душу, или в дух, или – не знаю, какое слово кажется Вам более предпочтительным, – то все грехи мира развеялись бы как дым. Если бы мы все смогли воздеть руки и произнести: «Во всех проблемах повинен я», то никаких проблем и не осталось бы.

Саймона избрали на этот триместр председателем школьного комитета, он первый по всем предметам, и мы очень им гордимся. После школы он собирается в армию, но папа хочет, чтобы он попробовал поступить в Оксфорд. Я пока что не знаю, чем буду заниматься, однако в армию мне уж точно идти неохота. Больше всего мне хочется стать поэтом, как Вы.

В конце концов, разве есть на свете занятие более достойное?

 

Господень мир, его мы всюду зрим,

И смерть придет, копи или расходуй.

А в нас так мало общего с природой,

В наш подлый век мы заняты иным.[38]

 

С подготовкой домашних заданий я на сегодня уже покончил и вот только что нашел в «Четырех квартетах» по-настоящему чудесную строку о том, что камни дома не отражают свет, но на самом деле поглощают его[39]. Я думаю, это говорит нам нечто о любви Господней.

Надеюсь, и Вы «поглотите» мою любовь. Еще раз спасибо за чудесный подарок.

С огромной любовью и множеством поцелуев,

Дэвид.

 

Я напряг все силы, стараясь припомнить, был ли и я в его годы вот таким же набожным паинькой, мелким дерьмом, которому так и хочется заехать в рыло. Я вспомнил, как слушал запретный джаз и забирался по приставной лестнице, чтобы подглядывать за раздевающейся дочкой директора школы; вспомнил все потасовки, весь пердеж и всю бестолочь стандартно-трясинного британского образования; вспомнил, как выл от несправедливости, ревел от страсти и кряхтел от одиночества; вспомнил и разговоры о поэзии, а как же, и свои заверения, что поэты будущего сграбастают человечество за яйца и вывернут их с такой силой, что весь род людской завопит, моля о пощаде. Но онанировать при мысли о грехе и благодати? Пикать вордсвортовскими сонетами? «Епископ Сент-Олбанский предварительно побеседовал со всеми нами, напомнив о важности предстоящего события», это что же такое, а? Или эта фарисействующая спринцовка сочиняла не письмо к крестному отцу, а статейку для школьного журнала? «Больше всего мне хочется стать поэтом, как Вы». Означает ли это, что он хочет стать, как и я, поэтом? Или он раболепен (и слабоумен) до такой степени, что подразумевает под этим желание стать таким же поэтом, каким был я? Христос хладоносный и трудоемкая Троица, ну и анус.