Мегаобучалка Главная | О нас | Обратная связь


Вся моя жизнь блистательно раскинулась позади



2016-01-26 352 Обсуждений (0)
Вся моя жизнь блистательно раскинулась позади 0.00 из 5.00 0 оценок




 

И ладно если бы я записал эту тошнотворную фразу один раз, но я-то вывел ее раз пятьдесят. Да еще и верил в нее. По словам из «Грязного Гарри», я пал ниже китового дерьма. Опустился на дно и не питал надежды подняться. Что подумал бы, увидев меня сейчас, Ронни Раттер? В своих школьных отчетах он был великодушен, и все же, какими бы ни были мои аппингемские горести, в слове «избыток», которое он использовал, описывая мою персону, присутствовало зерно истины. Ныне же эта избыточность покинула меня на веки веков, и вернуть ее мне уже никогда не удастся.

Что и возвращает нас к груде таблеток, пилюль и стакану воды. В последний раз с силой и злостью выбранив весь мир, обратившийся в гниющего крота, в безжалостный круг бессмыслицы, в изнурительное повторение и распад, я проглотил всю груду, выключил свет и заснул.

 

Проснулся я в мире залитой трепетным светом трубчатых ламп белизны, с абсурдной болью в горле и щеках. Изо рта моего торчала какая-то трубка, медицинская сестра хлестала меня по щекам, повторяя, повторяя и повторяя:

– Стивен! Стивен! Очнись, Стивен! Очнись. Стивен, Стивен! Стивен! Стивен! Очнись сейчас же. Попытайся! Очнись. Очнись. Стивен!

Как выяснилось, около полуночи брата разбудил шум – меня рвало. Войдя в мою спальню, он увидел, как я извергаю пенную дугу, дохлестнувшую, в чем он после божился, до потолка. А потолок в моей спальне был очень высокий. Я ничего этого не помню – ни поездки в карете «скорой помощи», ничего. Ничего, происшедшего между щелчком выключателя настольной лампы и внезапным унижением второго рождения: оплеухи, яркий свет, трубки, спешка, настойчивые требования, чтобы я, хоть давясь, да ожил. С тех пор я питаю жалость к новорожденным младенцам.

Как выяснилось, та самая смесь, которая, по моим расчетам, должна была наверняка прикончить меня, как раз спасительной и оказалась. Теперь я уже перестал гадать, понимал ли я это подсознательно или нет. Я просто благодарен удаче, моей подсознательной разумности (если таковая имела место), заботе богов, острому слуху моего милого брата и искусности и неустанной настойчивости медицинских сестер и врачей больницы «Норфолк и Норидж».

Дома мы о случившемся почти не разговаривали. Да разговаривать было особенно и не о чем. Два дня спустя один из людей, работавших с отцом – работавших еще с чешэмских времен, – остановил меня на улице и задал мне самую жестокую за всю мою жизнь словесную трепку. То был пугающе сильный мужчина по фамилии Тейлор, внешне он походил на видавшего виды малайского плантатора и, как я подозревал (вероятно, из-за его в точности таких, как у Мосли, усов), придерживался крайне правых политических взглядов. Полагал он или не полагал проделанное им психологически правильным, я не знаю. Вся его тирада вращалась вокруг страданий, которые я причинил моим бедным отцу и матери. Я хоть немного об этом задумывался?

– Они несчастны из-за меня? – спросил я.

– Конечно несчастны, мелкий ублюдок! – рявкнул он.

– Настолько, чтобы покончить с собой?

– Нет. – И он крикнул мне, уже уходившему, в спину: – Потому что у них больше мужества.

 

Полагаю, отец догадался, что причина всему – любовь, потому что я помню, как он поднялся ко мне в комнату (едва ли не впервые в жизни) и поведал запутанную историю о том, как он консультировался у предсказателя по картам Таро и тот сказал, что я несчастен в любви. Уверен, так он косвенно давал мне понять, что готов выслушать любое мое признание. Конечно, я ни в чем признаваться не стал. Может, я и выдумал это воспоминание. Таро и отец как-то не сходятся друг с другом.

Не могу не думать и о том, как все это топанье ногами, крики и рыдания отразились на моей бедной сестре Джо. Мы с ней редко говорим о том времени, а если и говорим, то удрученно улыбаясь и заводя брови. Как, наверное, обрадовались мои родители, когда для меня настало время вернуться в Линн на последний мой триместр, триместр экзаменов повышенного уровня. Обрадовались, собственно, тому, что я больше не буду путаться у них под ногами, поскольку сознавали: возвращение мое туда – затея пустая. Они знали, знали: я уже ни на что не годен.

Жизнь моя сводилась теперь к картам в «Мешке с шерстью» и «пинболу» в «Студенческом союзе», к «Вечеринкам парадоксов» и Кэтлин, к вечному страданию, а хоть как-то притворяться занятым учебой я попросту перестал. К концу второго года мне и всем прочим стало ясно, что все экзамены я провалю. Я не могу припомнить мое тогдашнее психическое состояние, под «припомнить» я разумею просто, что не могу мысленно вернуться в него с той точностью, с какой оживляю эмоции более ранние, приведшие меня к жалкой попытке самоубийства. Я помню Кэтлин и компанию поклонников Корво, помню Фила, Дэйла и карточную игру, помню, как организовывал показ фильмов в «Кинообществе», как пытался танцевать на дискотеках «Союза» под музыку «Слэйд» и Элтона Джона, как приезжала, чтобы дать концерт, никому не известная группа «Джудас Прист», смутно помню, как играл на сцене.

Как ни странно, самые сильные стимулы к учебе я, похоже, получал в то время от истории искусств. В частности, я слегка помешался на архитектуре, на греческом и готическом ордерах, на Микеланджело, потом на «английском доме», неоготике и викторианцах. Моей Библией стал Бэннистер Флетчер, моим Богом – Айниго Джонс.[296] Стыдно сказать, я не помню даже, какие произведения мы проходили по английской и французской литературе. Хотя, постойте… по французской это снова была «Антигона» Ануйя.

Я отсидел экзамены повышенного уровня – большую их часть, от финальных письменных работ по двум литературам я уклонился. Все та же боязнь провала:

Конечно, провалил! Да я на них вообще не ходил!

Вот тогда, в пору липового ожидания результатов, которые, как все мы знали, окажутся ужасными, я снова начал красть, и с еще большим рвением. Мама уже привыкла к набегам на ее сумочку, Не могу понять, как ей удавалось вообще смотреть на меня, я же опять ощущал при мысли о себе тошноту – не такую сильную, как сейчас, но тем не менее тошноту.

Я торчал дома, зная, что к концу августа, к восемнадцатилетию, приду без сданных экзаменов, без друзей, без цели в жизни – без ничего, если не считать перспективы вечных неудач и утраченных возможностей. Еще в Кингс-Линне я начал навещать время от времени общественные уборные, «коттеджи», как их именуют в мире геев, и видел в будущем лишь место помощника библиотекаря в каком-нибудь заплесневелом городишке да время от времени минеты, совершаемые в общественных сортирах. Каждые четыре-пять лет меня будут пару раз арестовывать, а кончу я тем, что засуну голову в духовку газовой плиты. Не такая уж редкая в то время судьба – да и в это тоже. Жизнь, способная осыпать человека великолепными дарами, с неослабной жестокостью относится к тем, у кого опускаются руки. Слава богам, существует такая вещь, как искупление, – искупление, которое является тебе в обличье других людей в тот самый миг, в который ты ощущаешь в себе готовность поверить в их существование.

Помню эпизод из «Звездного пути», завершающийся тем, что Джим поворачивается к Мак-Кою и говорит: «Вон там, Боунс, кто-то произнес три самых прекрасных в Галактике слова». Я с уверенностью ожидал, что услышу тошнотворно очевидное «Я люблю тебя», однако Керк повернулся к экрану, взглянул на звезды и прошептал:

– Пожалуйста, помогите мне.

Странное могущество дешевого телевидения.

Искать чьей-то помощи у меня и в мыслях не было. К покорному отчаянию родителей, я подал заявление о предоставлении мне пособия по безработице, получил его и в июле поехал с почтовым аккредитивом в кармане в Кингс-Линн – на последнюю «Вечеринку парадоксов», после которой должен был встретиться с Джо Вудом и отправиться в Девон, в летний лагерь отдыха.

В следующий раз я вернулся в Бутон уже получившим срок уголовным преступником.

 

 

Одним из самых постыдных поступков, не считая тех, что мне еще предстояло совершить, была кража пенсионных денег из сумочки, принадлежавшей бабушке молодого человека, в доме которого происходила «Вечеринка парадоксов». Мало есть на свете преступлений более гнусных, и ничто из того, что я здесь пишу, не способно облегчить, притупить или смягчить страдания и гнев, которые оно породило в той семье.

Я поехал поездом в Девон, исполнил довольно унизительную процедуру, связанную с еще одним почтовым аккредитивом, посланным мне матерью по телефону, и отправился с Джо Вудом в пеший поход по окрестностям Чагфорда и иным живописным местам, а потом для Джо настало время возвратиться домой в Саттон-Колдфилд.

Я поехал с ним. И следующие два месяца разъезжал по стране, пытаясь отыскать в моем прошлом хоть что-то, способное дать мне ключ к будущему.

Весьма, вообще говоря, странный способ описания того, что со мной происходило.

Нет, право же, очень странный.

И тем не менее правдивый, ибо под конец этих двух месяцев я обнаружил, что приближаюсь к Чешэму, охваченный страстным желанием снова увидеть город, который я почти не помнил, который не видел с семи лет и в который меня, однако же, тянуло точно магнитом. Я отправился в Йоркшир и прожил недолгое время в семье Ричарда Фосетта. Отправился в Ули и повидался с Систер Пиндер, девицами Ангус и пони по имени Тучка, еще живой, – млечно-белый живот ее теперь почти доставал до земли. Поехал на рок-фестиваль в Ридинг, поскольку до меня дошел слух, что там может оказаться Мэтью. Я знал, что это будет не тот Мэтью, не настоящий, но мне хотелось поискать в нем следы прежнего и, может быть, рассказать ему наконец и освободиться от всего.

Несколько менее странный способ описания происходившего со мной состоит в том, чтобы сообщить следующее: я разъезжал по Британии, совершая кражу за кражей, пока меня не схватила полиция.

Джо жил в Саттон-Колдфилде с матерью, сестрой и двумя братьями. Я украл кое-какие деньги у гостей, которых они пригласили, как и меня, на вечеринку, и устремился в Шеффилд, где остановился у Ричарда Фосетта и его родителей. Все были очень добры ко мне. Мы с Ричардом болтали, рассказывая друг другу о том, что происходило с нами в последние годы, однако ноги мои зудели, меня обуревало желание возвратиться, вернуться назад, к самому началу. Не думаю, что я украл что-либо у Фосеттов, хотя, может быть, и украл.

Следующей моей целью был Чешэм – Бруки и Попплуэллы. Аманда Брук – лимонная эмблема «Дома Флоренс Найтингейл», джемпер овечьей шерсти, прямые черные волосы – состояла в моих подружках, когда нам с ней было по пять и по шесть лет. У Попплуэллов имелось четверо сыновей, и каждый добился потрясающих успехов в крикете, да и во всем остальном. На Рождество Попплуэллы рассылали вместо открыток подобие циркулярного письма с внушающими зависть описаниями блестящих достижений их сыновей в учебе и спорте. «Александер получил стипендию “Чартерхауса”, Эндрю – высшие оценки в скрипичном классе, Найджел вошел во вторую сборную Гемпшира, написанное Эдди-Джимом в приготовительной школе сочинение “Как я провел каникулы” попало в шорт-лист Букеровской премии…» – примерно в таком роде. Наша семья в редкие ее моменты общей веселости могла бы сочинить иронический фраевский эквивалент такого письма: «Стивена исключили уже из третьей школы, он по-прежнему врет и ворует. Джо демонстративно мажет тушью свои десятилетние ресницы и выглядит хуже некуда, командир Роджера пишет, что он – человек слишком тактичный и покладистый для того, чтобы сделать успешную офицерскую карьеру. Температура в доме упала ниже той, какую способен сносить эскимос». Мы понимали, что рождественские письма Попплуэллов никакого хвастовства или самолюбования не содержат, и тем не менее они действовали на нас, как лимонный сок на влагалище.

Маргарет, перед которой я навеки в долгу за подаренную ею первую мою книгу Вудхауса, училась с мамой в школе. Муж Маргарет, Оливер, состоявший вместе с Питером Мэем и Джимом Прайэром в той самой крикетной сборной «Чартерхауса», которую обессмертил Саймон Рейвен,[297] играл затем в кембриджской сборной, а после стал юристом. Однако связей с миром крикета он не утратил и всего лишь в прошлом году завершил двухлетнее служение на посту президента «Марилебонского крикетного клуба»; теперь он снова судействует только в судах. Одно из величайших упущений моей жизни состоит в том, что я отверг его предложение о членстве в МКК. Почему я так поступил, не знаю, – полагаю, из стеснительности. Два года спустя я передумал, однако к тому времени список кандидатов претерпел участь сверхновой, так что возможность эта была мной утрачена. Оливер, пытался ли он обучить меня, тогда еще малыша, и своих сыновей игре в крикет, или позже, уже в качестве шкипера, – азам парусного спорта, неизменно сохранял грубоватую мину человека, состоящего в клубе «Хокс»,[298] – нам-эти-интеллектуальные-штучки-и-на-фиг-не-нужны, – под которой крылась, как мы еще увидим, высокая интеллигентность и подлинная чуткость. Старший его сын, Найджел, самый близкий ко мне по возрасту, также вошел в кембриджскую сборную, говоря точнее, в две, а после играл за Сомерсет в завоевавшей кубок команде, включавшей Йена Ботэма, Джоэля Гарнера и Вива Ричардса. Он тоже стал юристом.

Мама рассказывает, что в пятилетнем возрасте я как-то под вечер вернулся домой от Попплуэллов, в парке которых упражнялся в бросках, отбивках и пробежках, и спросил:

– Мам, а ты сама выбирала мужа?

– Конечно, милый, а что?

– Ты хочешь сказать, что могла выбрать мистера Попплуэлла, а выбрала папу? – с негодованием и недовольством воскликнул я.

Многие годы Попплуэллы олицетворяли для меня все, связанное с успехом, цельностью и божьим даром безнатужного достижения цели. Более того, их нельзя было не любить: они доказывали мне, что человек может приспособиться к обстоятельствам и преуспеть, не теряя цельности, чести, обаяния и скромности. Мне всегда казалось, что и отец, при всей его утомительной, тягостной честности и патологически острой неприязни к суетным благам, непременно полюбил бы Попплуэллов, если бы только не сбежал в удаленную, легко обороняемую твердыню сельского Норфолка.

Возможно, я верил, что возвращение в Чешэм поможет мне отменить все неудачи, которые я связывал с Бутоном и «Аппингемом». Прежде всего, если бы меня не увезли из Чешэма в Норфолк, я мог бы, подобно Брукам и Попплуэллам, добиться блестящих успехов, автоматически присоединившись к прочим людям. Я вырос бы здоровым, разумным, одаренным, законопослушным и честным, а не обратился бы в нынешнее вместилище хаотического безумия. Не знаю, думал ли я именно так, однако Бруки и Попплуэллы приняли меня с огромным радушием и добротой, – они либо поверили моим россказням о том, что я-де просто отдыхаю, разъезжая по Англии в ожидании результатов экзаменов повышенного уровня и поступления в университет, либо тактично предпочли не вдаваться в подробности. У Попплуэллов гостили два игрока австралийской крикетной сборной, Росс Эдвардс и Эшли Маллет, при знакомстве с ними я только что пену изо рта не пустил от восторга: крикет уже овладел моей душой окончательно. Эшли Маллет сказал мне одну вещь, в которую я не захотел поверить, нечто сильно меня встревожившее. Он сказал, что профессиональный крикет – это полный ад, потому что, проигрывая матч, ты испытываешь страдания, намного превосходящие радость победы. Эдвардс с ним заспорил, однако Маллет твердо стоял на своем. Как я теперь понимаю, дело тут было попросту в расхождении персональных взглядов, однако для меня оно имело значение фундаментальное. Один из них наверняка прав, другой наверняка ошибается. Действительно ли боль от провала сильнее радостей успеха? Если так, Роберт Браунинг и Андреа дель Сарто заблуждались: способность человека достичь большего, чем ему дано, не подтверждает существование рая, но доказывает существование ада.

После недели с чем-то, проведенной в веселом, суматошном, полном радости доме Бруков, я, до крайности очарованный и благодарный, уехал.

С собой я увез принадлежавшую Патрику Бруку карточку «Обеденного клуба», и после этого безумие овладело мной окончательно.

В те дни для совершаемой с использованием кредитной карточки покупки на сумму не более пятидесяти фунтов достаточно было росписи и маркировочного аппарата. Ни считывателей, ни мгновенных компьютерных соединений не существовало. Я утешал себя и оправдывал мыслью о том, что, когда мистер Брук сообщит об утере карточки, потраченные мной деньги будут сняты только со счета, открытого им в компании, выпускавшей эти кредитки, а прочие его счета останутся нетронутыми. Но что это, собственно, значило? Я крал деньги из сумочки пенсионерки, крал у кого угодно – разве мог я сказать себе, что в моих поступках присутствуют хотя бы крохи достоинства, любви или уважения к людям?

Следующие несколько недель прошли у меня в какофонической, если существует такое слово, суете – то есть в никакой радостью не отмеченном эйфорическом буйстве, которое психиатр назвал бы припадком маниакальной депрессии или биполярной циклотимии, шут их знает, как они это теперь обозначают. Иными словами, то была функциональная противоположность апатичных страданий, которые несколькими месяцами раньше заставили меня самоубийственно проглотить целую миску таблеток. Я помню, что поехал в Лондон, где переложил немногие мои пожитки (главным образом книги) из скатанного спального мешка в новенький чемодан. Я прожил некоторое время в отеле «Империал» на Рассел-сквер, попытался получить работу чтеца «говорящих книг» для слепых, регулярно навещал «Американский бар» отеля «Ритц», в котором подружился с барменом Роном, питавшим страсть к ренессансной живописи. Он хорошо помнил потягивавшего в углу коктейль П. Г. Вудхауса, пьяного в стельку Ф. Скотта Фицджеральда, перегибавшегося через стойку и хватавшего бутылку виски, которой он потом размахивал, точно лесоруб топором, – много всяких дивных, пикантных моментов. Однако в сравнении с Дуччо или Донателло, они ничего для Рона не значили. Он показывал мне слайды с полотнами Мантеньи и Корреджо, фресками Мазаччо и Джотто – и сами слайды и просмотровый аппарат Рон держал под стойкой – и рассказывал о главной книге его жизни, величайшей из когда-либо написанных книг об искусстве, говорил он, об «Экономике вкуса» Ретлингера. Беседуя со мной, делясь своими восторгами и показывая слайды, Рон кормил меня даровыми орешками, оливками и корнишонами, а я, облаченный в новый синий костюм, слушал, пил стаканами томатный сок, курил сигары «Эдуард VII», чувствуя себя – чувства этого хватило ненадолго – попавшим в самое для меня подходящее место. Теперь «Американский бар» отеля «Ритц» заместился казино-клубом, в членах которого я, как это ни удивительно, состою. Время от времени мы с Хью Лаури заглядываем туда и проигрываем в очко минимальную ставку – пятьдесят фунтов. Однажды я привел в этот клуб Питера Кука, которому попытались торжественно всучить при входе пару туфель – дабы он заменил ими свои белые кроссовки.

– Что? – сказал Кук. – Снять мои счастливые «рибуки»? Вы спятили?

И мы удалились в «Крокфордз».[299]

Впрочем, Лондоном я вскоре пресытился. Довольно неприятный, то и дело хихикавший мужчина лет пятидесяти попытался, и с немалой настойчивостью, «снять» меня в игровой аркаде на Пикадилли, и мне это совсем не понравилось – не понравилось, собственно, то, насколько близко я подошел к тому, чтобы принять предложение поехать к нему домой. Мы с ним дошли до стоянки такси на Риджент-стрит, и там я сбежал, помчавшись по Шервуд-стрит в глубины не знакомого мне Сохо, уверенный, что он идет по моим следам и что каждый владелец здешних секс-шопов – его друг, готовый сцапать меня и вернуть в его лапы. А бедолага, скорее всего, уже летел в такси домой, трясясь от страха и не меньшей уверенности, что я направился прямиком в центральный полицейский участок Вест-Энда и снабжаю сейчас полицию доскональным его описанием.

Я решил, что судьба требует от меня посещения Ули. Может быть, именно там я смогу отыскать хоть что-то – все равно что. Ключ. Возможность угомонить неведомое мне привидение.

Не могу сказать, что именно я рассчитывал найти. Могу лишь подтвердить, что, как и в романе, история человеческой жизни достигает кульминации в тех же местах, в каких начинается. Жизнь обзаводится временами сходством с романом, посмеиваясь над усилиями писателей, которые, пытаясь сообщить своим сочинениям правдоподобие, отвергают простую симметрию и дешевые резонансы реальности.

Итак, я поехал в Ули и увиделся с теми работниками школы, которые предпочли остаться в ней на летние каникулы. Я остановился на несколько дней в коттеджике Систер Пиндер, пил в баре пиво с Падди и Йеном Скотт-Кларком. Делать мне в Ули было решительно нечего. И все это хорошо понимали.

Меня исключили из «Аппингема», и в Ули, надо полагать, гадали о том, что я думаю делать дальше. Невыносимое чувство унижения, которое внушало мне безоговорочно, безусловно доброе отношение этих людей, заставило меня снова пуститься в путь – на сей раз к костуолдским деревням Бортонна-Уотрере и Моретонна-Марше.

Как раз в моретонском пансионате я и наткнулся на вторую мою пластиковую карточку; она мирно лежала во внутреннем кармане висевшего в вестибюле пиджака, прямо-таки ожидая, когда ее уворует кто-нибудь вроде меня. На сей раз это была карточка «Эксесс», куда более простая в использовании, да и подпись, на ней стоявшая, воспроизводилась намного легче, чем росчерк Патрика Брука.

У меня имелся чемодан, купленный в Лондоне костюм, еще кое-какая одежда, несколько книг и ничем не ограниченная покупательная способность. Пришло время отправиться на Ридингский фестиваль, навстречу захватывающей, потрясающей возможности увидеться с Мэтью.

Поездка в Ридинг прервалась в городке, коего я и имени-то сейчас припомнить не могу. Я остановился на ночь в отеле «Пост-Хаус», самом безотрадном, какой вам случалось когда-либо видеть – даже в ночном кошмаре. Собственно, худшие ваши ночные кошмары и служат источниками вдохновения для проектировщиков такого рода отелей. Они, подобно суккубам, крадут эти кошмары и разбрасывают их по окраинам умирающих городков.

И только приканчивая в ресторанном зале этого безрадостного совокупления тусклых пигментов мой состоявший из бифштекса, салата и пива обед, я сообразил, какое нынче число – двадцать четвертое августа 1975 года. День моего восемнадцатилетия.

Мне исполнилось восемнадцать. Я стал совершеннолетним – здесь, в этом месте. Восемнадцать. Я уже не пятнадцатилетний юноша, открывающий для себя поэзию, красоту алгебры и ужасы взросления. Не страдающий четырнадцатилетний отрок, в жизнь которого вторглась любовь. Не дрянной двенадцатилетний мальчишка, пересекающий границу школы, чтобы посетить кондитерскую лавку. Не чувствующий себя взрослым восьмилетка, утешающий в поезде новичка. Не смешной мальчуган, плакавший, когда его крота победил ослик, и не решавшийся из страха перед мальчиками постарше зайти в класс директора школы. Не испорченный постреленок, снимавший штанишки, чтобы поиграть в «дикарство» с мальчиком по имени Тим. Восемнадцатилетний молодой человек, сбежавший из дома. Теперь уж не малолетний преступник. Мелкий вор, портящий людям жизнь кражами, предательством, трусостью и презрением. Мужчина. Мужчина, несущий полную ответственность за каждый свой поступок.

Я заказал в номер полбутылки виски и впервые в жизни напился. Напился в самом гнетущем, пугающем одиночестве, какое только можно представить. В сооруженном из матового стекла и бетона прибежище коммивояжеров, посреди апокалипсиса оранжевых диванных подушек, коричневых занавесей и нейлоновых простыней с резиновыми уголками. Едва успев наглотаться основательно разбавленного водой виски, я тут же начал стравливать в туалетную раковину кислую рвоту, волну за волной.

Позже сестра говорила мне, что день моего восемнадцатилетия был худшим, самым худшим из всех бутонских дней. Первым днем рождения, который я провел вне дома, да еще и днем совершеннолетия. Родители не знали, где я и что я. С того времени, как я уехал от Бруков, они ничего и ни от кого обо мне не слышали. Они зарегистрировали меня как пропавшего без вести, однако понимали, что в Англии, описанной в книге «Джонни, вернись домой», в Англии, где подростки каждый час толпами сбегают из дома, это были попросту пустые хлопоты. И, однако же, все двадцать четвертое августа, день моего рождения, моего восемнадцатилетия, мама, по словам Джо, шмыгала носом и плакала, точно потерявшийся ребенок, – как, боюсь, сейчас, вводя эти слова, шмыгаю носом и плачу я. Плачу от стыда, от утраты, от жестокости, безумия и опять-таки стыда. Плачу о всех матерях, вчерашних, сегодняшних и завтрашних, одиноко сидящих дома в дни рождения их детей, не знающих, где сейчас их любимый сынок или милая дочка, с кем они, что с ними. Плачу о взрослых детях, настолько потерявших самих себя и любую надежду, что в день своего восемнадцатилетия они бессмысленно переминаются у каких-то чужих подъездов, лежат на кроватях, уставясь в пьяном или наркотическом оцепенении в потолок, или сидят в полном одиночестве, доедаемые отвращением к себе. И плачу о смерти отрочества, смерти детства и смерти надежды; чтобы оплакать эти кончины, не хватит никаких слез.

Виски свою работу выполнило, виски это умеет. Оно отупило меня достаточно для того, чтобы не подпустить мое сознание к малинникам Бутона, не дать ему увидеть, как мама и Джо собирают крыжовник, избавить его от образа красных рук миссис Райзборо, месящей тесто, томящей груши, срезающей с почек жир. От сцен детства, которое я ненавидел и по которому безумно тосковал, глядя на потрепанный снимок ненавистной домашней тюрьмы, который я возил с собой повсюду, – с наклеенным на оборотную его сторону прелестным овальным портретом Мэтью. Без цепенящей стены, которую виски воздвигло между моей головой и сердцем, все это могло окатить меня такими воющими валами горя, что и я, и окружавшая меня бетонная гнусность развалились бы на куски.

 

Назавтра наш восемнадцатилетний джентльмен, восстав поутру, повлек свою головную боль, чемодан и кредитные карточки в Ридинг. Фестиваль был слишком огромен и страшен, чтобы лезть в самую его гущу, поговаривали, однако, будто вскоре на Солсберийской равнине должно состояться нечто, будто группа «Стилай Спэн»[300] может дать концерт в тени Стонхенджа. И если Мэтью был где-то там, искать его следовало неподалеку от «Стилай Спэн» и Мэдди Прайэра.[301]

Существуют документальные свидетельства – и никуда от них не денешься, – согласно которым прошло целых две недели, прежде чем я, направлявшийся в Солсбери, остановился в Суиндоне. По моим-то воспоминаниям, это случилось через день-другой, – возможно, я так и провел те две недели в затянувшемся оцепенении.

В Суиндоне имелся импозантный отель, называвшийся, если не ошибаюсь, «Уилтшир» или «Графство Уилтшир». На его входном навесе были изображены четыре звезды, а я полагал, что жизнь задолжала мне никак не меньше четырех.

Я поселился в нем – уже хорошо знакомый с потребной для этого процедурой – солнечным утром девятого сентября.

– Эдвард Бриджес, – сказал я девушке-портье, – у вас найдется номер на сутки?

Будем считать, что человека, чью карточку «Эксесс» я украл, звали Эдвардом Бриджесом: настоящий «Эдвард Бриджес», ни в чем не повинная жертва, отнюдь не нуждается в том, чтобы его имя припуталось к этой грязной истории.

Мы прошли через обычный ритуал: я расписался, мой гибкий друг получил шлепок от маркировочного аппарата, мне протянули, лучезарно улыбаясь, ключи.

– Очаровательно, – сказал я, оглядев номер, носильщику, внесшему в него мой чемодан. – Просто очаровательно.

Я выдал ему пятьдесят пенсов и растянулся на кровати.

Завтра Стонхендж. Почему-то я знал – ведь бог любви своенравен и дерзок, – что встречу там Мэтью. Мэтью, отрастившего, вне всяких сомнений, бачки, Мэтью, обзаведшегося литой мускулатурой, и все-таки Мэтью. Скорее всего, мы с ним напьемся и в какой-то благоприятный, смешливый момент я, весь пузырясь от веселья, признаюсь, что вот уж четыре года, а то и больше, схожу по нему с ума.

– Псих ненормальный, а? – с нарочитой медлительностью произнесу я, и мы расхохочемся, и станем подшучивать друг над другом, и хохотать снова.

Да, вот так я все это завтра и разыграю.

Я хмурился, то так, то этак перекрещивая ноги.

Уж эти мне башмаки. Нет, ну честное же слово! Единственное, чем я, со всеми моими крадеными деньгами и кредитками, не смог обзавестись, это приличной обувкой. При ступнях размером в двенадцать с половиной это вообще дело непростое. Может быть, в Суиндоне отыщется то, в чем отказали мне другие города. Как знать. Я встал, разгладил мой шикарный синий костюм, подмигнул своему отражению в зеркале и вышел из номера.

– Ну всё, пошел! – Я произнес это, опуская ключи на стойку портье, в дурацкой, развеселой английской манере.

И поверите ли? – первым, что я увидел в отличнейшем обувном магазине, были словно дожидавшиеся меня, фантастически прочные полуспортивные ботинки ровно двенадцатого с половиной размера. Великолепно. Полный блеск.

Я надел их, прошелся взад-вперед, поглядывая в наклонное зеркало.

– Знаете, – сказал я, протягивая продавцу карточку «Эксесс» и бросая сокрушенный взгляд на пару лежавших поверх ковра растрескавшихся старых башмаков, выглядевших так, точно они только Годо и ожидают, – эти башмаки настолько мне впору, что я, пожалуй, в них и уйду!

Рядом с обувным магазином стоял небольшой ювелирный, и мне вдруг стукнуло в голову, что мои наручные часы заурядны и уродливы.

Чрезвычайно услужливый продавец показал мне для начала изящные новенькие часики «Ингерсолл», по-своему очаровательные, однако стоившие меньше десяти фунтов.

– А чего-нибудь более стильного у вас не найдется? – нахально осведомился я.

Маленький человечек полез под стойку за планшеткой с часами, а я выскочил из магазина, с «Ингерсоллом» на запястье.

Весьма удовлетворительное закупочное утро, думал я, улепетывая из торгового центра, но каких оно мне стоило нервов! Пожалуй, пора вернуться в отель – к телевизору и блюду с многоэтажными бутербродами.

Я взял у портье ключ и весело поскакал по лестницам наверх. Мне, может, уже и восемнадцать, сокрушенно сказал себе я, но это вовсе не означает, что я нуждаюсь в лифтах. Кое-какие силы у меня еще сохранились.

Я отпер дверь и удивленно уставился на сидевшего в моем номере мужчину.

– Нет, я не против, – сообщил я, входя. – И, однако же, не могли бы вы заняться уборкой чуть позже? Примерно через час я этот номер покину.

Из ванной комнаты бочком выступил второй мужчина. Так их тут двое. И оба в серых костюмах.

– Мистер Бриджес? – спросил первый.

– Да.

– Мистер Эдвард Бриджес?

– Все верно…

Господи, до какой же тупости способен дойти человек. Пока эти двое не представились, мне и на миг не пришло в голову, что они могут быть не странно одетыми горничными непривычной половой принадлежности, а кем-то еще.

– Мы из полиции, сэр. У нас имеются основания полагать, что вы, возможно, используете краденую кредитную карточку, принадлежащую мистеру Эдварду Бриджесу из Соулихолла.

– А, – произнес я и улыбнулся.

В единый миг из моего организма испарились сотни тысяч галлонов кислого яда и сотни тысяч фунтов свинца свалились с моих плеч.

– Да, – сказал я. – Да. Боюсь, вы абсолютно правы.

– Вы не согласитесь пройти с нами, сэр? Я арестовываю вас прямо здесь, а официальные обвинения будут предъявлены вам чуть позже, в участке.

Я был так счастлив, так блаженно, лучезарно, бешено счастлив, что, умей я петь, запел бы. А умей танцевать, пустился бы в пляс. Я был свободен. Наконец-то свободен. Я отправлялся в путешествие, в котором каждое решение буду принимать не я, а кто-то другой, каждая мысль будет думаться за меня кем-то еще и каждый мой день будет планироваться другими. Я возвращался в школу.

Я почти захихикал от восторга, увидев телевизионный шик наручников – одно их кольцо застегнулось на моей правой руке, другое на левой руке полицейского.

– Будьте добры, сэр, опустите руку в карман моего пиджака, вот так…

Ну да, конечно, отель. Зрелище уводимого в наручниках молодого преступника вряд ли станет хорошей рекламой для суиндонского отеля «Уилтшир». Скованные одной цепью, мы двое, державшие по руке каждый в его левом кармане, спустились по лестнице за вторым полицейским, молчаливым, несшим мой чемодан.

Две женщины-портье, приподнявшись на цыпочки, следили за тем, как меня уводят. На прощанье я улыбнулся им – коротко, грустно и ласково. И знаете что? Одна из них, та, что постарше, быть может, сама уже ставшая матерью, улыбнулась в ответ. Самой теплой улыбкой, какую я когда-либо видел.

Я ожидал, что меня затолкают в стоящую на улице полицейскую машину, но нет, мы пошли пешком, и вскоре я понял почему. Прямо напротив дверей отеля, ярдах в тридцати, стояло большое здание с синей вывеской:

 

УИЛТШИРСКАЯ ПОЛИЦИЯ

 

– Надеюсь, мне выйдет поблажка, – сказал я, – за то, что я пришел в полицию на своих двоих.

Второй, не прикованный ко мне полицейский улыбнулся. Я тоже, мы все улыбались. Что за славный денек.

– Поблажка за то, что вам хватило нахальства совершить уголовное преступление прямо под носом у полиции? – сказал полицейский. – Скорее уж добавочный срок. Нам, знаете ли, нравятся заковыристые дела.

 

Самое главное, единственное, что меня заботило, – это сохранение моего имени в тайне. Кто я такой? – имярек, Джон, родства не помнящий. Настоящего имени они узнать не должны. Да и как они смогут его узнать? – говорил я себе. Уже несколько недель я разъезжал по стране, называясь Эдвардом Бриджесом. Как им удастся связать это бесплотное существо со Стивеном Фраем из Бутона, графство Норфолк?

Я сидел в махонькой камере полицейского участка и мурлыкал какую-то песенку. Мне представлялось, что сумма хищений, произведенных мной с помощью карточки «Эксесс», потянет года на два тюрьмы. Два года, за которые я смогу написать нечто значительное, а может, и сдать заново экзамены повышенного уровня. Я выйду на свободу с дипломом об образовании, пошлю родителям открытку – пусть знают: со мной все в порядке – и начну новую жизнь. Правильную.

В комнате для допросов все те же полицейские, констебль и сержант уголовной полиции разыграли злодейскую ролевую игру, в которой каждый из них занимал в отношении обвиняемого свою, особую позицию. В их версии это выглядело так: Коп Приятный и Коп Приятный Во Всех Отношениях, и каждый норовил отобрать у другого роль копа, приятного во всех отношениях. При таком хитроумно злонамеренном обращении раскололся бы и самый закоренелый преступник.

– Стало быть, так, вы симпатичный, умеющий хорошо говорить молодой человек, – начал приятный коп.

Ах, этот чудный английский эвфемизм, «умеющий хорошо говорить». Говорить-то хорошо я умел, вот только обо мне хорошего сказать было нечего.

– Родители у вас наверняка люди разумные, чуткие, – прибавил коп, приятный во всех отношениях. – Они, должно быть, очень волнуются за вас.

– Может быть, вы даже числитесь в пропавших без вести, – сказал приятный. – Рано или поздно мы это выясним, хоть оно и потребует времени.

– Попробуйте эти, – сказал, протягивая мне пачку «Бенсон энд Хеджез», приятный во всех отношениях. – Думаю, они вам понравятся. Не так дерут горло, как ваше «Посольство».

– Понимаете, я и без того уж доставил родителям немало хлопот, – сказал я. – Мне восемнадцать лет, и я хочу сам отвечать за мои поступки.

– Ну что же, – согласился приятный, – позиция весьма похвальная. Однако давайте вместе подумаем вот над чем: если вам не хочется доставлять родителям новые хлопоты, так позвоните им прямо от нас. Я полагаю, это будет правильно.

– Вы не знаете, что это за люди! – ответил я. – Они примчатся сюда с толпой адвокатов, и я… нет, я этого просто не вынесу.

– Ладно, по-моему, нам не помешает выпить по чашке чая, – сказал приятный в<



2016-01-26 352 Обсуждений (0)
Вся моя жизнь блистательно раскинулась позади 0.00 из 5.00 0 оценок









Обсуждение в статье: Вся моя жизнь блистательно раскинулась позади

Обсуждений еще не было, будьте первым... ↓↓↓

Отправить сообщение

Популярное:
Почему двоичная система счисления так распространена?: Каждая цифра должна быть как-то представлена на физическом носителе...
Почему человек чувствует себя несчастным?: Для начала определим, что такое несчастье. Несчастьем мы будем считать психологическое состояние...
Личность ребенка как объект и субъект в образовательной технологии: В настоящее время в России идет становление новой системы образования, ориентированного на вхождение...



©2015-2020 megaobuchalka.ru Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. (352)

Почему 1285321 студент выбрали МегаОбучалку...

Система поиска информации

Мобильная версия сайта

Удобная навигация

Нет шокирующей рекламы



(0.017 сек.)