Июль-1992 08:23 От: «Интерьеры Онслоу Лтд» Для. тел. 0653378552 С: 01 из 01 8 страница

Орошая ни в чем не повинный матрас.[123]

 

Саймона нарисованная мною картина очаровала:

– Это что, правда случается?

– Ты насчет промазать мимо щелки? Разумеется. Каждый раз.

Незнание столь элементарных вещей означает, как мне представляется, что этот юноша либо еще не расстался с невинностью, либо был совращен женщиной достаточно сведущей, чтобы помочь ему попасть куда надо почти без задержки. Повезло паршивцу.

Поездка из Питерборо домой оказалась, как это часто бывает, гораздо менее длительной, чем езда в направлении противоположном.

Дэви, воспроизводя обстановку моего воскресного появления, уныло восседал на ступенях парадной лестницы.

– Здорово, юное животное. А где же твоя подружка?

Он отвернулся в сторону, отвергая таковое обозначение.

– Мы явились с дарами, – продолжал я. – Вот этот для тебя – жирная свинка, изготовленная из редчайшей домотканой материи и набитая наитончайшей ватой.

Подарок Дэви принял.

– Забавная, – сказал он. – Спасибо.

– Женщина, которая мне ее продала, поинтересовалась, не я ли позировал создавшему этот шедевр художнику. Что было несколько смешно, потому что сама она больше всего смахивала на обыкновеннейшую обжору или баклана, барахтающегося посреди нефтяного пятна. Тем не менее ты, полагаю, согласишься с тем, что между этой великолепной свиньей и моим премудрым и порочным «я» имеется сходство далеко не случайное. Если бы ты воткнул в нее булавку, я завопил и подпрыгнул бы.

– Знаете, я жалею, что не поехал с вами.

Ха! Куда он девается, всеведущий советчик с дипломом Данстеблского[124]университета и правительственным грантом, когда мы нуждаемся в нем сильнее всего? Я подождал, пока Саймон и Сода удалятся на достаточное расстояние, утешил душу Дэви рассказом о том, как бестолково и неинтересно провел я этот день, и поволокся в дом, чтобы переодеться к обеду. Ибо сегодня вечером Логанам предстояло принимать у себя местную знать – вход только в вечерних костюмах.

Никто мне по дороге не повстречался, и потому я так и не узнал, пока все мы не сошлись на вечернюю сходку, что нам составит компанию Матушка Миллс.

Оливер Миллс. Не знаю, знакома ли ты с ним. В те дни, когда мы отбывали воинскую повинность, он был падре нашего полка. С той поры он изведал немало печалей и в итоге снял с себя сан. Во всяком случае, так он говорит; по моему же основанному на вздорных сплетнях мнению, его просто-напросто обуяла такая похоть, что ни армия, ни церковь справиться с ним уже не смогли. Влечение Оливера к мужиковатым младшим офицерам и шустреньким молодым рядовым не ведало границ. В 59-м мне рассказывали об одном эпизоде, который, возможно, и был той соломинкой, что сломала спину верблюда. Генерал, инспектировавший взвод румяных кадетов накануне их выпуска из училища, остановился перед одним особенно миловидным эфебом.

– Вы, сэр! Имя?

– Киприан Мужелюб, сэр. (Или как-то еще.)

– Надеюсь, вы джентльмен твердых моральных устоев?

Молчание.

– Так как же, сэр?

Тут горемычный юноша залился слезами и убежал с плаца. А после повесился на собственном «Сэме Брауне»[125], оставив записку, в которой просил прощения у мамы. Доказать ничего, естественно, не удалось, однако известно было, что юноша прислуживал в часовне у алтаря, и спустя недолгое время Оливеру пришлось сложить с себя епитрахиль и с головой окунуться в мирскую жизнь. Мальчик был не так чтобы очень уж во вкусе Матушки Миллс, однако в те дни содомитам особенно привередничать не приходилось.

Первое свое место Оливер получил в Би-би-си, истинном рае для заблудших и неверных, если таковые вообще существуют, – он там поставил большую часть скучнейших «кухонных драм», которые ныне все, кому не лень, кривя душой, называют золотой продукцией золотого века телевидения, хотя я, если честно, соглашусь скорее смотреть всухую выступление Джона Мейджора[126], чем еще раз пригубливать эти фарисейские опивки. Большая часть сочинивших их драматургов уже, слава богу, померла от алкогольного отравления и разочарования в социализме, а Оливер, как ты знаешь, специализируется теперь на роскошных, любовно исполненных костюмных адоптациях классики, и в гробу он видал рабочий класс, – хотя, если бы ты ему это сказала, он бы тебя не поблагодарил. Трудно сыскать человека, настолько охочего до сочинения резонерских коллективных писем в газеты: «Сэр, мы, нижеподписавшиеся, шокированы попытками правительства урезать финансирование Совета по искусствам/обложить вельветовые брюки налогом на добавленную стоимость/приватизировать Дикки Аттенборо[127]» – ты знакома со сладкоречивой слякотью, о которой я говорю. Оливер сбивает в табун всех неблагонадежных, какие подвернутся ему в клубе „Каркун“, и выжимает из них согласие поставить свои подписи рядом с его. Однажды он попытался заставить и меня приложить руку к иеремиаде по поводу „Соглашения о ценах на книжном рынке“, не знаю уж, что это за херня такая. Оливер – более чем любезный и занимательный собеседник (если тебе по сердцу остроты, похожие на банты с рюшечками), однако стоит хотя бы крошке социалистической жвачки завязнуть между его дорогими зубными коронками, как он обращается в самую безъюморную квашню, какая когда-либо участвовала в факельных бдениях у Южно-Африканского посольства или норовила втюхать ошарашенным театралам значки „Помни о СПИДе“.

– Quid pro quo[128], – сказал я ему. – Сначала ты подпишешь составленное мной письмо, в котором я призываю правительство восстановить телесные наказания для тех, кто мусорит на городских площадях и пишет всякую дурь на стенах…

Я как раз тогда держался на этот счет довольно желчного мнения, поскольку кто-то разукрасил стену против моей квартиры на Батлерс-Ярд надписью, буквы которой походили на перевернутые арабские.

Матушка Миллс, натурально, в недоумении удалился. При всем том мы с ним состоим в добрых отношениях, и потому он сердечно приветствовал меня в тот четверговый вечер в Суэффорде, когда я, свежевымытый и отдраенный, ввалился в гостиную, дабы утешиться предобеденным стаканчиком какой-нибудь мерзопакости.

– Ба, да это же Гуляка Гиппо! (Господи, до чего я не люблю это мое давнее прозвище.) Явился хлебнуть из корыта человека более кредитоспособного, нежели ты?

– Привет, Оливер, – пропыхтел я, – а тебе-то здесь что понадобилось, зачем вылез из Кенсингтона?

– То же, что и тебе, ангелочек. ОиП. В последние несколько месяцев Матушка трудилась как последняя пчелка. Вот и прилетела – поправить здоровье.

– Впрочем, водочку, как мы замечаем, она все еще употребляет.

– С тех самых пор, как Барбара Картленд назвала Ферги[129]вульгарной, ни разу не слышали мы, чтобы уродливому урыльнику достало нигилистической наглости очернить душу столь чистую.

Я оставил его выпад без внимания и нацедил себе «Макаллана» – на несколько толстых пальцев, – а Оливер между тем принялся чирикать о своей новой любви.

– Деннис. Имя столь же романтично, как жидкое средство от мух, но он до того мил, до того доверчив, и член у него такой огромный. Я, пожалуй, хлебну еще водочки, покамест ты здесь.

– А что он делает, твой Деннис?

– Все, о чем я попрошу.

– Да нет, чем он на жизнь зарабатывает?

– Работает клерком в управлении социального обеспечения, если тебе так уж необходимо знать. Я познакомился с ним на гей-параде.

Иногда человеку случается позавидовать гомикам, иногда не случается. По крайней мере, нам, простым добрым гетерикам, не приходится терпеть в доме клерков, сварщиков и продавцов. Назови меня снобом, назови злым человеком, но каким образом Оливеру удается сносить саму мысль о том, что невежественные, тупоумные олухи из Клапама и Кемберуэлла[130]будут пердеть в его постели и почесывать яйца перед его псише[131], я и вообразить не могу.

– А что же ты, Тед? Мы так понимаем, что ты теперь сопровождаешь юный сон любви[132]по лугам и лужайкам?

– Да я с ней и двумя словами не обмолвился.

– Нет-нет. Я не об этой гетере. Я о карамельно-бедром Гиласе[133]здешних топей. Руперте Грейвсе[134]из племени исени[135], и ты это прекрасно знаешь.

Знать-то я знал, но предпочел прикинуться непонимающим.

– Это ты, случаем, не о моем крестнике?

– Прошу тебя, Тед. Когда ты в себе, ты такой душка, но при такой вот занудности и сварливости с тобой никакой каши не сваришь. Подкинь Матушке хоть какие-нибудь сведения, иначе ее ожидают прежалкие времена.

Ну-с, когда тебя аттестуют подобным образом, ты, как человек милосердный, затрудняешься сохранять напускную холодность.

– Не стану отрицать, он чрезвычайно мил, сам увидишь, – опускаясь в кресло, признал я. – И очень чувствителен, имей в виду.

– А то я не знаю. Пока ты и Симпатяга Саймон веселились с неотесанной деревенщиной по пивным, Дэвид катал меня в ялике, к великой кручине Простушки Патриции, оказавшейся слишком трусливой, или слишком высоко-каблучной, или слишком тесно-чулочной, или слишком манерно-мэйферистой, чтобы погрузиться с нами на борт, но тем не менее желавшей заполучить греховного Дэви в полное свое распоряжение. И мы знаем почему, не так ли?

– Мы знаем?

– Да ну уж, разумеется знаем! – Оливер изумленно уставился на меня и, поняв, что мое неведение искренне, сам впал в недоумение. – А разве нет? Я хочу сказать, дорогуша… Я полагал, что ты здесь по той же…

В этот миг дверь отворилась и в гостиную важно вступили Макс и Мери Клиффорд.

– А, Тед… так ты уже покончил с сегодняшними приключениями. – Макс протянул мне вялую ладонь.

Родился он в Ливерпуле, но манеры его и выговор и герцогу Девонширскому придали бы сходство с Беном Элтоном[136]. Человек, создавший себя сам и преклоняющийся перед своим создателем, как кто-то сказал о ком-то еще или кто-то еще о ком-то. Жена его, Мери, дама валлийского роду-племени, из Рексема[137], если память не подкладывает мне собачью какашку, – с гласными звуками она в таком же ладу, как череда сосулек из «Лаликю».

Мери подставила мне напудренную щечку и погрозила проказливым пальчиком:

– Ну-с, Тед, надеюсь, ты нынче будешь крайне благонравен и крайне трезв. К обеду ожидается епископ с супругой и Дрейкотты тоже, так что прошу тебя – самые что ни на есть приличные манеры.

Не-гип-гип и не-ура.

– Вас это тоже касается, Оливер. Мы вас умоляем, никаких атеистических разговоров. – Сказано было так, будто это она устраивает прием в собственном доме.

– Он откуда же, с гор или из низин? – поинтересовался Оливер.

Вопрос озадачил Мери.

– Рональд из Рипона[138], Оливер. Рональд и Фабия, – по-моему, так их зовут.

– Насколько я понял, Оливер желает узнать, какой он церкви епископ – Высокой или Низкой, – пояснил я.

– Спасибо, любимый, – сказал Оливер.

– Да нет, ничего такого, – авторитетно провозгласил Макс, сноровисто ухватывая одной рукой сразу два хересных бокала. – Солидный сборник церковных гимнов для закрытой школы. Никаких глупостей.

– Смахивает на Манерную Мери, – сообщил я Оливеру.

– Угум… – Оливер с мечтательным выражением разглядывал свои ногти. – Жаль. Мне лучше всего удаются издевки над низкими помыслами. Травля епископов, – пояснил он Мери, – это одна из специальностей Матушки.

– Послушайте, Оливер, – взвизгнула Мери, – я абсолютно запрещаю…

– Что это ты тут запрещаешь? – В комнате появился Майкл: волосы гладко зачесаны назад, на манишке поблескивают сапфиры.

– Оливер грозится дразнить нынче вечером епископа.

– Правда? – Майкл взглянул на Оливера, который в знак ленивого приветствия поболтал кубики льда в своем бокале. – По-моему, это он вас дразнит, Мери.

– О.

– Впрочем, попробуй. Оливер, желаю удачи. По моим сведениям, Рональд увлекался в армии боксом. Не правда ли, Макс?

– Так мне рассказывали, Майкл. Так мне рассказывали.

Макс усвоил для обращения к Майклу особый тон. Тон этот оповещает весь божий свет об отношениях своеобразных и близких, о тайных узах, о свойственном только им двоим насмешливом отношении к миру. Как ты понимаешь, я от него просто на стену лезу. Я знал Майкла задолго до Макса и ему подобных. Тут срабатывают сразу и зависть (я сознаю, что Макс, собрат-бизнесмен, способен толково беседовать с Майклом о делах, а мне это не дано), и инстинкт самозащиты. Я чувствую себя совсем как Свинка из «Повелителя мух»[139], когда Ральф бросает его и отправляется с другими исследовать остров. «Но я же был с ним еще до всех вас! Я был с ним, когда он нашел раковину!» – хочется крикнуть мне.

В конечном счете затравить епископа не удалось. За обеденный стол нас уселось двадцать человек. Думаю, самое лучшее – это снабдить тебя списком присутствовавших, а ты в ответном письме сообщишь, нужны ли тебе дальнейшие детали.

 

Майкл и Энн Тед

Патриция

Макс и Мери Клиффорд

Роза (дряхлая австрийская тетушка Майкла, так и не произнесшая ни единого слова)

Оливер Саймон Дэвид

Рональд и Фабиа Норвик (епископ и епископесса)

Джон и Марго Дрейкотт

Клара (дочь Клиффордов – костлявая, с проволочной скобкой на зубах)

Том и Маргарет Пардом (местные землевладельцы)

Малькольм и Антония Уайтинг (местные интеллектуалы, это чтобы меня порадовать. Ха!)

ТВОЯ МАТЬ

 

Да, я решил, что ее стоит оставить напоследок. В первые минуты меня можно было свалить с ног соломинкой для коктейля. Твоя мать. Ребекка Баррелл, урожденная Логан. Собственной персоной.

За пять минут до того, как мы прошествовали в столовую – полным, как я полагал, личным составом, – раздался дребезг дверного звонка и на пороге возникла она. С багажом, с подарками для мальчиков, с полезными и продуманными дарами от «Фортнума»[140], коими горожане жалуют обездоленных деревенских кузин и кузенов – домодельными пирогами, булками из муки жернового помола, норфолкским медом, горчичным семенем и высушенной на сквознячке лавандой, – короче говоря, со всеми параферналиями, предвещающими долгое и приятное гощение.

– Бекc! – воскликнул, бросаясь ей на шею, Майкл. Затем он расплылся в предназначенной мне улыбке. – Ну-ка, поцелуй мою сестричку, Тед.

На круглом личике ее застыло выражение типа «я-знаю-что-на-тебе-грязные-трусы» – не без признаков, впрочем, припасенной на всякий случай улыбки. В последний раз мы виделись четыре года назад, на Рождество. Майкл, как я подозреваю, надеялся, что мы разыграем примирение, однако ничего из этого не вышло. Я был чрезмерно вскидчив, Ребекка – сварлива донельзя, и в итоге Гордыне Гарди, как выразился бы Оливер, слишком легко оказалось сплести ее пагубную паутину.

Итак, Джейн, ответь мне прямо: ведала ль ты, что Она из садов Филлимора[141]также прибудет сюда? Если да, то ненавижу тебя, ненавижу и еще раз ненавижу за то, что ты меня не предупредила.

За обедом мы сидели порознь – какое ни на есть, а утешение. Мне посчастливилось вести к столу Патрицию, и я уселся между нею и супругой сквайра, Маргарет. Саймон сидел на материнском конце стола, рядом с Кларой Клиффорд, и развлекал ее беседой, причем его ни разу не вырвало от вида кусочков пищи, то и дело застревавших в ее зубной скобе, – мне бы такое оказалось не по силам. Дэвид, старавшийся не прикасаться ни к чему мясному, но так, чтобы это не бросалось в глаза, сидел неподалеку от Майкла. Бедняге приходилось парировать смехотворные реплики Антонии Уайтинг, часть которых долетала и до меня.

– Мы с Малькольмом собираемся учредить Фестиваль поэзии и прозы Южного Норфолка. Надеемся, что спонсором станет «Джейз»[142]из Тетфорда. Малькольм опасается только, что его прозовут «Фестивалем прокладок». А вы об этом какого мнения?

Оливер – главным образом благодаря полученным от Мэри Клиффорд безмозглым наставлениям – повел себя хуже некуда. Разговор о фестивале напомнил ему эпизод из его жизни, и он приступил к пространному рассказу об эротических приключениях, сопровождавших его прошлогоднее пребывание на Венецианском кинофестивале.

– Вы просто не поверите, кто там прогуливается, ловя клиентов, взад-вперед по Дорсодуро, – сказал он. – Всего за неделю моя тыльная вульва стала что твой ветровой конус.

– А что такое тыльная вульва? – заинтересовался Дэви.

– Нас Венеция скорее разочаровала, правда, Том? – поспешила встрять Маргарет Пардом.

– Цены в баре «Гаррис»[143]оказались совершенно смехотворными. Просто скандал. За два «Беллини» приходилось платить…

– Был там один мальчик, – говорил Оливер, – работавший билетером в Академии. Я уломал его вернуться вместе со мной в «Гритти»[144], и что, вы думаете, от него получил? Прелестнейшее предупреждение. Видите ли, у него была такая толстенная… – Дверь отворилась, вошел, дабы убрать суповые тарелки, Подмор. Оливер оказался на высоте положения. Уж он-то не стал бы вести devant les domestiques [145]слишком вольные разговоры. Сделав кратчайшую паузу, дабы набрать воздуху в грудь, он сбоку прикрыл ладонью рот – словно желая оградить непорочность Подмора, и продолжал: – Такая толстенная Е-Л-Д-А. – Последнее слово было произнесено громким, отчаянным шепотом. Подбородок Подмора несколько дрогнул, Маргарет Пардом тихо взвизгнула, но Оливер был явно доволен своей светской находчивостью. – Это было так трогательно, – снова завелся он, едва удалился Подмор. – Джанни, ибо таково было его имя, взволнованно объяснил своим божественно хрипловатым итальянским голосом, что боится меня поранить. «Carissimo[146], – ответил я, – не сомневаюсь, что ты истинный монстр, но после того, что мне довелось изведать за эту неделю, тебе повезет, если ты хотя бы одной стенки коснешься. Это все равно что бумажный кораблик пускать по Большому каналу». Но что же я все о себе да о себе. Вы много путешествуете, епископ?

Патриция толкнула меня локтем.

– Ведь Оливер все это выдумал, правда? – прошептала она.

– Натурально, – ответил я. – Никто больше не занимается сексом, ни естественным, ни извращенным.

– Что вы такое говорите?

– Это великий парадокс нашего века. До наступления эры вседозволенности все и вся проказничали, как похотливые козлы. Но едва молодежь настояла на том, чтобы только о нем и разговаривать, выяснилось, что, будь ты хоть столиком в «Савойе»[147], ни одна давалка в твою сторону даже не взглянет. Как только что-то становится Правильным, никто им ни черта заниматься не хочет. Стесняются, понимаешь.

– В моем третьем романе «Две недели Джеральда»… – задудел Малькольм Уайтинг.

– Я просто считаю все это ненужным, – сообщила справа от меня мадам Пардом.

– Ненужным? – навострил на другом конце стола уши Оливер.

– Слушайте, слушайте, – сказал Макс.

– Главный герой «Двух недель Джеральда»…

– День, когда секс станет ненужным, – сказал Майкл, – будет днем поистине черным.

То, что Майкл решил присоединиться к нам, меня порадовало. Ничего нет хуже еврея, который просто сидит и слушает разговор. Сидит и кивает, с поддельным выражением вековой мудрости на образине, – а тебя так и подмывает отдубасить его крепкой палкой.

– Вы хотите сказать, что секс больше не нужен, потому что существует искусственное осеменение? – спросил Саймон в трогательных потугах произвести впечатление человека искушенного.

– Я же не говорю, что кекс не нужен сам по себе… – Маргарет Пардом принадлежит к когорте тех кошмарных дам вышесреднего класса, которые решительно не способны принудить себя произнести первое «с» в слове «секс». – Я просто имела в виду бесконечные разговоры о нем, показ соответствующих сцен по телевидению, вообще то, что нам все время тычут его в нос.

– Вас это шокирует, миссис Пардом? – спросил Оливер.

– Конечно, нет… просто все это выглядит как-то навязчиво. Вот и вчера показывали…

– А как насчет чаепития?

– Прошу прощения?

– Чаепития. Против его показа по телевидению вы не возражаете?

– Ну разумеется. Нет. Я не понимаю…

– Никто же ведь не требует, чтобы ему показывали чаепитие, верно? Я к тому, что телекамера вполне могла бы продемонстрировать нам кастрюлечку, закипающую на полке в камине, а затем благовоспитанно удалиться. Так нет же, нам тычут в нос все, от начала и до конца. Как подогревают заварочный чайник, как разливают чай, как в него кидают кусочек сахара и как потом медленно прихлебывают из чашки. Разве это кому-нибудь «нужно»? Разве не навязчиво?

– Это все-таки не одно и то же, Оливер, – сказал Макс.

– Нет, разумеется, нет! Потому что чаепитие никого не шокирует, не так ли? Секс, вот он шокирует, да только никто не осмеливается в этом признаться. Я мог бы с уважением относиться к Мери Уайтхауз [148][149]и нравственному меньшинству, которое она представляет, если бы все Майки Мошонки признали, что вид голой парочки, совокупляющейся на общедоступном экране, просто-напросто шокирует их до глубины души. До самых фланелетовых яичек. Но нет, они считают, что произведут большее впечатление, соорудив физиономию усталого космополита. «Я не шокирован, – говорят они, – благой Боже, конечно, нет. Я просто нахожу все это довольно скучным». Как будто Сесилия Скука – самая что ни на есть Памела Преступница.

Пока Ма Пардом пыталась найтись с ответом (на доводы, которые Оливер, подозреваю, уже излагал множество раз… возможно, в одном из тех шоу «Народ пытает продюсеров», которые Би-би-си ныне бесконечно навязывает нам в пустой надежде, что люди начнут наконец сползаться к телеэкранам), отважный супруг Том встал на ее защиту.

– Все это, конечно, умно-умно, – объявил он, – но вы же не станете отрицать, что мир в нравственном отношении нездоров.

– А не надо об этом думать, дорогуша. Люди лгут, жульничают, насилуют, обманывают, убивают, калечат, пытают и разрушают. Это нехорошо. Люди также прыгают вдвоем в постель, и им там уютно. И это хорошо. Если мы усматриваем в простом перепихе свидетельство упадка нравственности, то мы, наверное, немножко глупы-глупы, не так ли?

– Я все же не понимаю, почему мы должны постоянно говорить об этом, – сказала Маргарет.

– Критики обвиняли «Две недели Джеральда» в…

– Если вы и в самом деле хотите покончить с промискуитетом в молодежной среде, – сказал епископ, – то вам определенно следует бороться за то, чтобы сексуальные сцены, которые нам демонстрируют по телевизору, были более реалистичными. Покажите мне все до конца – и с актерами, которые похожи на реальных людей, а не на фотомодели. Если дети узнают, сколько во всем этом чавканья, смрада и слякотной грязи, они, может быть, перестанут спешить попробовать это и подождут, пока уж и впрямь не придется.

Боюсь, не вполне учтиво по отношению к леди епископессе, но изложено дельно. Патриция, распаленная столь пикантным разговором, начала, сознательно или бессознательно, тереться своей ногой о мою. Приятно, когда к твоему бедру прижимается женское, и я, жертва исконного проклятия, павшего на мужчину и заставляющего его выпендриваться перед женщинами, влез в разговор, принудив всю компанию какое-то время зачарованно слушать, как я излагаю мои блестящие теории относительно искусства и жизни.

Оливер, сука такая, то и дело пытался подкопаться под меня, вставляя злобные замечания. Я своих позиций, разумеется, не сдал, но и не позволил беседе выродиться, опустившись до уровня бессмысленных клевет.

– Возвращаясь к теме секса, – сказал Майкл, воспользовавшись паузой, повисшей после того, как Саймон встрял с соображением, банальным более обыкновенного. – Когда я купил «Ньюслайн пэйпер Лтд.», то собрал совещание всех заинтересованных сторон, чтобы поговорить о том, не можем ли мы перестать печатать фотографии голых женщин на страницах наших таблоидов.

– Заинтересованными сторонами были, несомненно, бульдозеристы и прыщавые юнцы? – осведомился Оливер.

– Ими были психологи, социологи, феминисты, моралисты и представители различных религий, – ответил Майкл. – С рабочими и подростками я бы как-нибудь поладил. Я сказал этим экспертам: «Представьте, что это ваша газета. Если вы не сможете за полгода добиться, чтобы она приносила прибыль, то окажетесь на улице. Что вы станете делать?» Так вот, большей чуши никто из вас в жизни своей не слышал. «Давайте почаще печатать хорошие новости». «Сделайте ее семейной газетой». «Показываете женщин в положительном свете», «подтверждение», «семейные ценности»… Я хлопнул об стол, за которым все мы сидели, номером конкурирующей с нами газеты. «Вот конкурент, – сказал я. – Он продает миллион экземпляров в день. Из того, о чем вы говорили, в этой газете нет ничего, но она продается. Почему? Пожалуйста, объясните мне – почему? Потому что люди глупы? Потому что они невежественны? Почему?» И мне ответили: «Да просто потому, что она существует. Продается, потому что существует». «И „Индепендент“[150]тоже существует, – сказал я, – и «Кристиан сайнс монитор»[151], и «Спэйр риб»[152], и «Морнинг стар»[153]. Все они существуют, однако не продаются. Мне нужен ответ получше». Но я его так и не получил.

– Разумеется, не получил, – вставил Макс. – Потому как они только одно и имели в виду: газеты должны находиться под их контролем. Они разбираются во всем лучше нас.

– Ну а кто говорит, Макс, что они не разбираются лучше нас, – сказал Майкл. – Наверное, и лучше, причем во множестве вещей. Вот в торговле газетами они не разбираются, это я могу сказать точно. Я попытался несколько дней обходиться без голых женщин, тираж пошел вниз. Тогда мы вернули голых женщин обратно, и тираж пошел вверх. Что мне еще оставалось делать?

– Ты мог заняться каким-то другим долбаным бизнесом! – внезапно выпалил с несвойственным ему неистовством Дэвид.

Все замерли в ошарашенном, мертвом молчании. Было что-то пугающее в том, что подобная ярость выплеснулась из источника настолько невинного. Мало что на свете способно заставить наши сфинктеры поджиматься с таким испугом, как семейная ссора, да еще и разразившаяся в столь приятное время. Патриция затаила дыхание.

– Что ж, Дэви, – сказал Майкл. – Если помнишь, я и занялся совсем другим бизнесом. Газеты я продал.

– А кто-то другой купил их и по сей день с немалой выгодой для себя печатает голых женщин, – сказал Макс.

– Ну и слава богу, что это не мой отец! – Дэвид дрожал от собственной смелости, но в общем и целом держался непоколебимо.

– Дэви очень волнует чистота моей души, – сокрушенно сообщил Майкл – примерно таким же тоном, каким муж подшучивает над женой, озабоченной его животиком.

После этого общий разговор распался на несколько частных, и до самого конца обеда ни одна тема уже не овладевала всеми умами сразу.

Дэви покинул стол с дамами, а Саймон остался – потягивал вместе с нами портвейн, с трогательной безуспешностью пытаясь состроить физиономию, которая выражала бы одновременно взрослость, почтительность, пресыщенность, благородство и бесстрастие.

Макс, перебравшись на мой конец стола, приобнял меня за плечи.

– Дурацкая сцена, по-моему, ты не находишь? – негромко сказал он. – Хотя, разумеется, малыш Дэви неизменно прав, не так ли? Даже его задница сияет, как солнце, верно? Если бы Саймон сказал что-нибудь столь же елейное и наглое, на что он, разумеется, не способен, ему пришлось бы чертовски дорого заплатить за это.

Я вдруг вспомнил, что Макс – крестный отец Саймона, и такая его лояльность изрядно меня позабавила. Но я счел своим долгом ответить любезностью на любезность, так что вскоре мы с ним уже походили на двух старых генералов, переигрывающих битву при Ватерлоо.

– Ладно, может, он и был отчасти елеен, но храбрости, пыла и подлинного чувства у него не отнимешь.

– Он просто дерзкий щенок, и тебе это известно, Тед.

– По-твоему, лучше лишиться воображения и идеалов при самом рождении, чтобы не рисковать потерять их потом, так, что ли?

– Саймон вовсе не лишен воображения или идеалов. Просто он достаточно воспитан и порядочен, чтобы уважать других.

– Это та самая воспитанность и порядочность, которая ничто не подвергает сомнению, ничему не бросает вызов и ничего в итоге не добивается.

– Да иди ты, Тед. Как будто ты веришь хоть одному своему слову. Ты самый циничный человек в Британии и сам это прекрасно знаешь.

– Никогда, Макс, – сказал я, – никогда не говори человеку, что он циник. Циниками мы называем тех, от кого боимся услышать насмешку над собой.

– Только не потчуй меня афоризмами, старый мошенник.

Каким бы отталкивающим человеком Макс ни был, горе в том, что он далеко не такой дурак, как хотелось бы. Ум его блестящим не назовешь, и все-таки он вечно оказывается немного умнее, чем хотелось бы его собеседнику.

– Дурацкий получается разговор, Макс.

– Тоже верно. По правде сказать, я и подошел-то к тебе только затем, чтобы стрельнуть сигаретку. Никак не научусь справляться с огромными сигарами Майкла.

Я дал ему сигарету, и он присосался к ней совсем как школьник.

– Слышал о твоем постыдном изгнании из газетенки. Соболезную. Насчет Лейка я с тобой совершенно согласен. Пьесы его становятся все хуже и хуже. Ты как, доволен, что появилась Ребекка? Ты с ней… вроде бы… ну, давным-давно?

– Полагаю, не я один, – сказал я и тут же об этом пожалел.

Макс мазнул по мне взглядом и уставился на ножку своего бокала.

– Так, так. Хотелось бы знать, кто тебя об этом осведомил?

– Все рано или поздно выходит наружу.

– Да нет, не все. Далеко не все. Оно и случилось-то всего один раз. На Рождество, несколько лет назад. В этом самом доме. А я-то полагал, что мы были более чем осмотрительны. Вот уж загадка так загадка. Тут, случаем, никакая дамочка не замешана? Мне просто интересно.