ИНТЕРЬЕР МИНИСТЕРСТВА АВИАЦИИ – ВЕЧЕР, 1940 2 страница

Я решил, что за кофе, молоком и прочими припасами схожу попозже, а пока с тихой радостью посижу в моей квартирке – пустой, если не считать двух дюжин приглашений, аккуратно разложенных по письменному столу. В дни, предварявшие появление электронной почты и мобильных телефонов, связь осуществлялась посредством записок, которые оставлялись в висевших на стене сторожки привратника почтовых ящиках. Если кто-то хотел уведомить вас о чем-то, ему было гораздо проще оставить сообщение там, а не подниматься по лестнице к вашему жилью, чтобы подсунуть записку под дверь. За последний проведенный мною в квартирке час я успел сбегать в сторожку три раза, дабы посмотреть, не поступили ли новые приглашения. Почтовые ящики расположены были по годам учебы, и каждому году отвечал свой цвет. Благодаря этому любой клуб или общество могли массовым порядком оповещать о себе первокурсников, осыпая их подобиями нынешнего целевого «спама». Потому-то на моем письменном столе и скопилось такое количество бумажек. Приглашения на сходки, устраивавшиеся спортивными, политическими или религиозными обществами, я выбрасывал сразу, оставляя приглашения театральных и литературных клубов, журналов и газет. А как поступить с «Кембриджским клубом геев»? Тут я пребывал в нерешительности. Идея прицепить к чему-либо мой радужный флажок меня привлекала, однако я побаивался, что ее осуществление втянет меня в какую-нибудь крикливую кампанию. В то время я был – в том, что касается политики, – человеком крайне консервативным или, по крайности, активно неактивным. Выражаясь на жаргоне тех дней, сознательность моя еще пребывала в спячке.

Приглашения на приемы с подачей хереса, поступавшие от старшего тьютора, «декана» (то есть настоятеля) церкви колледжа и персоны совершенно иного толка, но также носившей титул декана, отклонять, как мне уже успели объяснить, не полагалось. Немалое значение имело и сборище на квартире А. К. Спиринга, старшего «действительного члена» колледжа по английской литературе, коему предстояло, по всему судя, стать моим «научным руководителем». Однако самое внушительное и официозное приглашение – на многослойном картоне, с золотым рельефным тиснением и геральдическими фигурами – призывало меня на Обед первокурсников «Куинз-Колледжа», официальное торжество, на котором все поступившее в колледж будут формально объявлены его студентами.

И я приступил к поочередному посещению приемов и ознакомительных собраний. На квартире А. К. Спиринга я познакомился с моими однокашниками по отделению английской литературы. Первую неделю мы держались друг за друга, вместе посещали всякого рода сходки и вступительные лекции, обменивались застарелыми слухами и пытались оценить возможности друг друга в отношении академическом, интеллектуальном, социальном и – в одном или двух, как я полагаю, случаях – сексуальном. Мы были типичными представителями своего поколения. Мы назубок знали Т. С. Элиота, но вряд ли могли процитировать хотя бы одну строку Спенсера или Драйдена. За исключением одного из нас, мы и выглядели-то, на сторонний взгляд, как кучка самых что ни на есть образцовых, напыщенных, просящих в морду, чопорных мудил, какие когда-либо собирались в одном месте. Исключение составлял молодой человек по имени Дэйв Хаггинс – в штанах с цепочками, молниями, ремешками и бог знает чем еще, в кожаной куртке и с окрашенными хной волосами. Он походил на панк-рокера из тех, завидев которых на Кингз-роуд в Челси, вы переходите на другую сторону улицы. Несмотря на то что он бесспорно был дружелюбнейшим и самым свойским из членов нашей компании, я – да, по-моему, и все остальные тоже – боялся его до смерти. Однако что-то в моем гулком голосе и показной самоуверенности, похоже, привлекало его – или, по крайности, забавляло, – и он прозвал меня «Королем».

При всем его пугающе хулиганском обличии, Дэйв был выпускником «Радли», одной из сильнейших закрытых частных школ. Да, собственно, почти все мы, студенты отделения английской литературы, получили частное образование. И сколь бы ни были мы не уверены в себе, как бы ни страшились разоблачения нашей академической несостоятельности, мне трудно даже вообразить, какими пугающе уместными здесь и чуждыми им представлялись мы тем, кто прибыл в Кембридж из государственных школ, юным мужчинам и женщинам, которые никогда еще не покидали родных домов и не встречали в таких количествах порождений частных школ. Несколько месяцев спустя студент, закончивший единую среднюю школу на юго-востоке Лондона, рассказал мне, как странно он себя чувствовал, оказавшись в меньшинстве. В те дни частное образование получало примерно 3 процента населения страны, и вот он приехал в Кембридж – представитель великих 97 процентов, почему-то чувствующий себя трубочистом, протырившимся на ежегодный «Бал охотников». Сколько бы ни силился Кембридж изображать себя чисто академическим учебным заведением, единственным критерием доступа в который являются успехи в учебе, преобладающим выговором был в нем выговор выпускников частных школ. И для того, чтобы не обозлиться, не измучиться своей неуместностью в этой среде, требовалась особая вера в себя и сила характера.

Я и понятия не имел о том, какого рода впечатление произвожу. Да нет, неправда. Боюсь, я имел об этом понятие очень даже ясное. Одевался я обыкновенно так: куртка из харисского твида и с кожаными пуговицами, рубашка из «вийеллы» и вязаный галстук, ягнячьей шерсти джемпер с треугольным вырезом, зеленые вельветовые штаны и начищенные до блеска коричневые полуспортивные ботинки. Фирменная копна волос и трубка в зубах придавали мне вид того, кем я и был весь предыдущий год, – младшего учителя маленькой сельской приготовительной школы, ну, может быть, с легкой примесью засекреченного ученого времен Второй мировой. Впрочем, какое бы впечатление я ни производил, в нем безусловно не было ничего от хипповатого юного рокера эпохи «Клэш» и «Дэмнд».

Шахматы, классическая литература, классические композиторы, любознательность и каверзность^[40]

Оказалось, что в «Куинзе» действительно было два декана – декан церкви и тот, который отвечал за обучение. В каждую первую неделю месяца один из них устраивал прием, где нас угощали хересом и где я неизменно вступал в беседу с первокурсником по имени Ким Харрис. Красивый – напоминавший мне молодого Ричарда Бёртона,^[41] – он словно излучал мощную смесь строгости, скрытности, привлекательности и непредсказуемости, которую я не смог не счесть интригующей. Подобно мне, он отличался от других первокурсников – с одной стороны, тем, что выглядел более зрелым и взрослым, а с другой – нескрываемо возвышенными представлениями о том, чем должен являться Кембридж. Образование он получил, как я вскоре выяснил, в «Болтоне», независимой дневной школе, которая одним-двумя поколениями раньше дала Кембриджу и благодарному человечеству Иэна Маккеллена.^[42] В «Куинзе» Ким собирался изучать классическую литературу. Одевался он примерно так же, как я, разве что башмаки носил совсем спортивные, а пуловеры его (с треугольным вырезом) были связаны из чистейшего, очень дорогого кашемира. Он даже умел носить, не производя нелепого впечатления, галстук-бабочку, а это великое искусство, уж вы мне поверьте. Мы подружились почти мгновенно, как это бывает лишь в молодости. И нам даже в голову не приходило посещать всякого рода вечеринки и приемы поодиночке, друг без друга.

– Ты гей? – спросил я у него в самые первые дни нашего знакомства.

– Скажем так, я знаю, кто я, – таким был его чопорный и маловразумительный ответ.

Помимо свободного владения древнегреческим и латынью Ким обладал еще одним даром – и обладал на уровне, который представлялся мне сверхчеловеческим. Он был шахматным гроссмейстером. В «Болтоне» Ким не просто играл с Найджелом Шортом,^[43] но в определенной мере и обучал игре этого мальчика, уже тогда приобретшего славу величайшего из вундеркиндов, когда-либо рождавшихся в Англии. В десятилетнем возрасте Найджел победил великого Виктора Корчного, а ныне, в четырнадцать, должен был вот-вот стать самым молодым в истории шахмат международным гроссмейстером. Ким же был «просто» гроссмейстером, однако это означало, что его мастерства хватало для игры вслепую, – и я то и дело приставал к нему с просьбами продемонстрировать этот фокус. Не глядя на доску, он громил на ней любого желающего.

Впервые увидев, как он это делает, я вспомнил, что давно уже собирался спросить его кое о чем.

– Ким, – сказал я, – помнишь, когда мы только-только познакомились на хересном приеме декана, нам обоим попалась на глаза шахматная доска, и я спросил, играешь ли ты в шахматы?

– Помню.

– А помнишь, что ты мне ответил?

Брови Кима приподнялись:

– Нет, не думаю.

– Ты ответил: «Скажем так, я знаю ходы».

– Верно, знаю.

– Ты знаешь не только ходы, но и еще кое-что.

– О чем ты?

– А вот о чем: если ты так отвечаешь на вопрос, играешь ли ты в шахматы, как прикажешь толковать твой ответ на вопрос «Ты гей?» – а именно: «Скажем так, я знаю, кто я»?

Ким происходил из богатой семьи, родители его осыпали единственного сына всеми мыслимыми предметами роскоши, включая и великолепную стереосистему «Бэнг и Олафсен», на которой Ким слушал Вагнера. И подпевал Вагнеру. И дирижировал Вагнером. И жил им.

Сам я влюбился в Вагнера еще в отрочестве, но в тайны больших его сочинений посвящен не был. Помимо прочего, я просто не мог позволить себе приобрести полный комплект оперных записей Вагнера. А Ким располагал, кроме нескольких «Лоэнгринов», и «Мейстерзингеров», и парочки «Парсифалей», еще и двумя полными циклами «Кольца»: живой байройтской записью Карла Бёма и сделанной «Декка» великой студийной записью «Кольца» Шолти, одним из шедевров граммофонной эры. Я знаю, разговоры о Вагнере нагоняют на людей скуку и беспокойство, и потому не стану на нем задерживаться. Скажем так, Ким завершил мое вагнерианское образование, и за одно это я останусь благодарным ему до скончания дней.

Он, я и его друг по «Болтону» Питер Спик, учившийся на философском отделении, сидели у проигрывателя и открывали для себя, понемногу впадая в экстаз, шедевры конца девятнадцатого столетия. Штраус, Шёнберг, Брамс, Малер и Брукнер стали для нас богами, а «БиО» Кима – нашим храмом.

Если вспомнить о том, что Британия бурлила, захлестываемая волнами анархических творений постпанковской эры, политическими неурядицами, которые были вызваны бесчисленными забастовками и избранием Маргарет Тэтчер в лидеры партии консерваторов, что на улицах страны скапливались груды неубранного мусора, что покойники оставались непогребенными, а инфляция свечой шла вверх, если вспомнить все это, кучка облаченных в твид кембриджских недорослей, повергаемых в судороги восторга чудесами «Метаморфоз» Штрауса и «Просветленной ночи» Шёнберга, представляется… представляется чем? Явлением совершенно правомерным. Целиком и полностью соответствующим тому, чем, предположительно, должно быть образование. Образование – это то, чему студенты научаются друг от друга между лекциями и семинарами. Вы сидите в комнатах однокашников, пьете кофе – сейчас, полагаю, его сменили водка и «Ред Булл», – делитесь своими восторгами, несете бог весть какую чушь о политике, религии, искусстве и космосе, а затем ложитесь в постель – в одиночку или все вместе, это уж дело вкуса. Я что хочу сказать – как еще можете вы научиться чему-то, как можете выгуливать ваш ум? Тем не менее меня немного шокирует картина, которую являл собой я – в моих твидовых куртках и вельветовых брюках, попыхивавший трубкой и слушавший шум, производимый немецкими поздними романтиками. Может быть, тогда-то я и сбился с правильного пути? Или как раз тогда на него и вступил?

В студенческой жизни есть нечто, укрепляющее связь между словами «университет» и «универсальность». В ней присутствуют все разногласия жизни взрослой – все компанийки, кружки, кланы и клики, какие мы видим в более обширном человеческом космосе, можно найти и в вихревом движении молодых людей, которое формирует и определяет университет в течение трех-четырех лет их пребывания в нем.

Каждый раз, приезжая в Кембридж, я брожу по знакомым мне улицам, как посторонний. Я близко знаю и люблю его архитектуру, но, если его церкви и колледжи, дворы, мосты и башни остаются теми, какими они были всегда, сам Кембридж всякий раз изменяется полностью. Нельзя, заметил Гераклит, дважды войти в одну и ту же реку, ибо всякий раз вас будет омывать новая вода. Нельзя дважды войти и в один и тот же Кембридж, или Бристоль, или Уорик, или Лидс – да и в любой город, ибо их всякий раз населяет и переопределяет новое поколение. Здания неизменны, однако университет – это не здания, а те, кто в них живет.

Я познакомился в Кембридже с людьми блестящими – и с остолопами, и с носителями всех промежуточных между двумя этими качеств. С людьми яркими и сверхъестественно тусклыми. Все мыслимые людские интересы были представлены здесь. Вы могли провести ваши три студенческих года на спортивных полях, так никогда и не узнав, что в городе существуют еще и какие-то там театры. Могли увлечься политикой и ничего не узнать об оркестрах и хорах. Могли охотиться со сворами биглей, ходить под парусом, танцевать, играть в бридж, сооружать компьютер или ухаживать за садом. Как, разумеется, и в сотнях других университетов. Единственное преимущество Кембриджа в том, что он и больше, и меньше большинства таковых. Меньше, поскольку в вашем колледже состоит человек, быть может, 300; больше, поскольку во всем университете учится больше 20 000 студентов, а это становится преимуществом, когда речь идет о зрителях и участниках спортивных состязаний или театральных представлений, о круге читателей того или иного журнала, о закрытых рынках какого угодно рода инициатив и затей.

Разумеется, я напрасно тревожился, что ко мне будут лезть с вопросами и ловить меня на незнании русских поэтов или физики элементарных частиц; безосновательным оказался и страх залететь на такие головокружительные высоты академического блеска, что мне на них и дышать не удастся.

Чтобы успешно сдавать экзамены (во всяком случае, по искусству и литературе), лучше быть – если мне позволительно позаимствовать у Исайи Берлина^[44] его знаменитое различение, – ежом, чем лисой. Иными словами, лучше знать что-то одно, но большое, чем множество мелочей. При наличии точки зрения, единого образа мыслей, охватывающего все составные части вашего предмета, эссе пишутся, более-менее, сами собой. А для сдачи экзамена надлежит обладать качеством, которое некогда именовалось каверзностью, – то есть умением мошенничать и плутовать. Я и мошенничал все три мои кембриджских года. Это вовсе не значит, что я списывал у сидевшего рядом со мной на экзаменах студента или пользовался шпаргалками. Моя каверзность сводилась к тому, что я точно знал, о чем буду писать, еще до того, как экзаменационный надзиратель раздавал нам билеты и включал хронометр. У меня имелась, к примеру, теория о шекспировских формах трагического и комического, которой я не стану вас утомлять и которая была, по всем вероятиям, ложной, – во всяком случае, не более истинной и убедительной общей интерпретацией шекспировских форм, чем любая другая. Достоинство ее состояло в том, что она позволяла ответить на любой вопрос, и ответ неизменно выглядел конкретным и точным. Часть этой теории я извлек из статьи Энни Бартон (урожденной Рихтер). Она тонкий знаток и исследователь Шекспира, и, переварив несколько ее идей, я отрыгивал их и на первой, и на второй части «трайпоса», то есть экзамена на степень бакалавра (в Кембридже он называется «трайпосом», что, по-видимому, связано с трехногими табуретами, на которых сидят экзаменуемые). И за обе мои шекспировские работы я получил «отлично». Собственно говоря, эссе, написанное мной в ходе второй части экзамена, было признано лучшим в университете. По существу же, второе эссе ничем практически не отличалось от первого. Просто в первом его абзаце вопрос выворачивался таким образом, что эссе автоматически обращалось в ответ на него. Скажем для простоты, что, согласно моей теории, комедии Шекспира, даже «праздничные», примеряют на себя личину трагедии, а его трагедии – личину комедии. Суть дела в том, что распространяться на эту тему можно независимо от того, на какой, собственно, вопрос ты отвечаешь. «Как звучит в комедиях подлинный голос Шекспира. Обсудить». «Король Лир Шекспира как единственный его внушающий симпатию трагический герой. Обсудить». «Шекспир, переросший свои комедии». «Шекспир, вкладывающий свою одаренность в комедии, а гениальность в трагедии». «Трагедии – суть подростки, комедии – взрослые люди». «Шекспиру интересен пол, но не интересен секс». Обсудить, обсудить, обсудить, обсудить, обсудить, обсудить. Разумеется, до такой вульгарности, как обсуждение, я не снисходил. Когда я петухом вступал в экзаменационный зал, все мои куры уже стояли, построившись в ряд, – мне оставалось лишь бросить им вопрос, чтобы они его заклевали.

Конечно, тут помогает и хорошая память… В моей голове хранилось множество цитат – и из творений Шекспира, и из сочинений его критиков и исследователей, – и цитат этих хватало для того, чтобы испестрить письменную работу проникновенными ссылками. Память у меня была хорошей до ужаса, она неизменно позволяла мне указать для цитаты из Шекспира акт, сцену и номер строки или дать в скобках ссылку на источник любой критической цитаты («Witwatersrand Review», том 3, сент., № 75, под ред. Jablonski, изд. «Yale Books», 1968, – что-то в этом роде). Я понимаю, что полученная при рождении хорошая память много ценнее, чем почти любое другое достоинство, сознавая, впрочем, что появление на свет с памятью, физически превосходящей все прочее, – это такая же редкость, как рождение с превосходящими все прочие пальцами или ногами. В каждом уголке нашей страны вы можете найти мужчин и женщин, которые радостно (или безрадостно) заверяют любого, кто согласится их выслушать, что они лишены научного склада ума или не имели счастья получить свыше хорошую память, а следом цитируют сотни строк из популярных песенок или вываливают на вас какое угодно количество сведений о футболистах, автомобилях или знаменитостях. Почему это так? Да потому что эти вещи им интересны. Они любознательны. Человек проголодавшийся будет искать еду повсюду. То же самое относится и к голоду информационному. Информация окружает нас со всех сторон, и сейчас это утверждение выглядит даже более справедливым, чем в любой другой миг истории человечества. Нам практически и пальцем шевелить не приходится, чтобы без каких-либо трудов выяснить все, что нас интересует. Единственная причина, по которой люди не знают чего-то, состоит в том, что они не хотят это знать. Они нелюбопытны. Нелюбопытство есть древнейший и глупейший из человеческих пороков.

Представьте себе наш мир как город, мостовые которого по колено засыпаны золотыми монетами. Ходить по нему – дело нелегкое. Звон и бренчание золота наполняют воздух. И представьте, что вы встречаете в этом городе нищего.

– Прошу, подайте мне хоть что-нибудь. У меня нет ни гроша.

– Да ты оглянись по сторонам! – восклицаете вы. – Тебе этого золота на всю жизнь хватит. Всего-то и дела – нагнуться и подобрать его!

Когда кто-то жалуется, что он несведущ в литературе потому, что его плохо учили в школе, или объясняет, что он не посещал уроки истории, потому как расписание вынуждало его выбирать между историей и биологией, или оправдывается чем-то еще, не менее смехотворным, мне очень хочется сказать ему то же, что было сказано тому нищему. Мне хочется завопить:

– Да ведь все лежит вокруг вас! Всего-то и дела – нагнуться и подобрать!

Какое, ради всего святого, отношение имеет незнание кем-либо сведений о Столетней войне, или Сократе, или колонизации Батавии к школе, мне решительно невдомек. Как человек, изгнанный из большого числа учебных заведений и ни в одном из них ни черта не делавший, я очень хорошо сознавал, что вина за мое невежество лежит не на преподавателях, а на мне самом. Потом, в один прекрасный день или просто в ходе времени, меня обуяла жадность. Жадность до знания, до понимания, до информации. В какой-то степени я стал походить на Робота № 5 из фильма «Короткое замыкание», который крутится на одном месте, вопя: «Данные! Данные!» Запоминание информации стало для меня подобием поглощения «Сахарных хлопьев», я набивал себе голову сведениями и не мог остановиться.

Я вовсе не говорю, что мой голод до знаний обладал какими-то нравственными, интеллектуальными или стилистическими достоинствами. Думаю, в нем присутствовало нечто от честолюбия, от промахов, которые я совершал в последующей жизни и которыми мы еще займемся, – от членства в слишком многих клубах, от обладания слишком большим числом кредитных карточек… Все это объяснялось жаждой принадлежности к чему-либо, вечной потребности за что-нибудь зацепиться. Довольно вульгарной и довольно настырной.

Хотя мои мотивы и способы, коими я добивался своего, особым благородством и не отличались, конечный результат определенно оказался полезным. Неотвязная потребность набивать голову сведениями, ненасытная любознательность и аппетит к знанию снабдили меня преимуществами самыми разными. Легкость, с какой я сдавал экзамены, была лишь одним из них. Сочинение эссе в условиях дефицита времени всегда представлялось мне занятием легким и приятным – и никаким иным. Причина этого крылась в моей врожденной бессовестности. Я никогда не пытался ответить на вопрос, доподлинно и честно решить поставленную передо мной интеллектуальную задачу. Я стремился лишь к одному – порисоваться, и моя жизнь, на всем ее протяжении, свела меня лишь с очень небольшим числом людей, которые были равными мне в этом недостойном искусстве. Тех, кто выпендривался с большей, нежели я, очевидностью, находилось немало, однако личная моя разновидность эксгибиционизма была в особенности гадка тем, что я укрывал ее под маской учтивой скромности и трогательно лживой застенчивости. Ну, чтобы не быть слишком уж строгим к себе, скажу, что, по-моему, эти проявления учтивости, скромности и застенчивости, может, и были некогда лживыми, однако ныне стали в большинстве их неподдельными, – примерно так же изобретаемый человеком в отрочестве росчерк, посредством которого он выводит свое имя, понемногу утрачивает нарочитую вычурность и обращается в его настоящую подпись. Если носить маску достаточно долго, она станет лицом.

Все это, похоже, увело меня далеко в сторону от воспоминаний об университетской жизни, которым вроде бы посвящена эта глава. Между тем жизнь студента, особенно студента, наделенного большим, нежели обычное, самосознанием, да еще и жизнь в таком городе, как Кембридж, вынуждает его раз за разом проникаться сомнениями в своем уме, интеллектуальных способностях, в смысле и назначении гуманитарного образования, и потому я думаю, что здесь самое место попытаться понять, чем была занята в то время моя голова.

За три года учебы я посетил три лекции. Припомнить могу только две, но совершенно уверен, что побывал и на третьей. Первую, вступительную к курсу изучения «Петра-пахаря» Ленгленда, читал Дж. А. У. Беннетт, унаследовавший в 1963-м от К. С. Льюиса пост заведующего кафедрой литературы Средневековья и Возрождения и выглядевший достаточно старым, чтобы успеть к тому времени прожить большую часть периода, знатоком которого он стал. Лекция представляла собой монументально скучное объяснение причин, по которым Б-текст «Петра-пахаря» (мучительно длинного сочинения, написанного на среднеанглийском аллегорическими аллитерированными стихами) представляется более надежным, чем его же В-текст, – а может быть, наоборот. Профессор Беннетт молил студентов простить ему несогласие с У. У. Скитом касательно присутствующего в А-тексте варианта «Агоний Ада» и ду-ду-ду-ду…

Мне этого хватило. Я знал, что, проведя пять минут в факультетской библиотеке, смогу откопать достаточно редкую, напечатанную в «Сьюани ревю» или еще где-то, статью, которая снабдит меня всем потребным для сочинения экзаменационного эссе фуражом. А лекции суть пустая до ужаса трата времени, они только мешают студенту правильно выстраивать свой день. Нет, если ты изучаешь право, или медицину, или стараешься овладеть еще какой-то профессией, они, конечно, необходимы, но в случае английской литературы самое естественное для студента занятие – это вести с людьми долгие разговоры, слушать музыку, пить кофе и вино, читать книги и ходить в театр.

Или, может быть, играть в театре?

Я постоянно получаю от желающих стать актерами молодых людей и их родителей письма с просьбами о советах. Если я получаю их в немалых количествах, представляете, сколько таких писем должно приходить к Иэну Маккеллену, Джуди Денч, Саймону Расселу Билу, Дэвиду Теннанту и другим настоящим актерам. Определение «публичная профессия» прилагается к актерской чаще, чем к любой другой из тех, о каких мне доводилось слышать, и тому имеется основательная причина.

Как и во многих иных сферах жизни, людям не терпится узнать, в чем состоит секрет этой профессии, как в нее пробиться, какие для этого существуют способы. И я отлично этих людей понимаю. Почти так же часто, как «публичная профессия», используются и выражения «улыбнулась удача» и «не что ты знаешь, а кого ты знаешь». Я оставлю пока в стороне вопрос о славе и сосредоточусь исключительно на тех, кого актерская профессия интересует как таковая, – надеюсь, нам еще удастся несколько позже поговорить и о тех, кому не дают покоя мысли о сопряженных с нею дополнительных «благах» вроде красных ковровых дорожек и статей в освещающих жизнь знаменитостей журналах.

Авторы писем желают узнать, каков наилучший из способов, позволяющих утвердиться в актерской профессии. Они понимают: все, что тут требуется, – это «шанс», одна-единственная возможность блеснуть, а уж их талант, прилежание и трудолюбие доделают остальное. Они знают, да и все на свете знают, насколько важна в этом деле «удача». А может, они слышали рассказ о некоем молодом честолюбце, который написал известному актеру и получил в каком-то фильме роль без слов, или вызов на прослушивание, или место в театральной школе.

Какой гнусной, неблагодарной скотиной нужно быть, чтобы тебя не трогали жалобные клики тех, кто остался снаружи и просит пустить их внутрь. Если ты оказался таким счастливцем, что добился чего-то в профессии актера, то уж можешь хотя бы руку помощи протянуть или дать полезный совет тем, кто жаждет пойти по твоим стопам, так? Истинно так, но ведь и честным тоже быть не мешает. Я могу давать советы, лишь исходя из моего личного опыта. Если меня спрашивают, как сделать то-то и то-то, я не могу отвечать отвлеченно, я могу отвечать, основываясь только на пережитом мной самим. А я никакого решительно понятия о том, как стать актером, не имею, я могу рассказать лишь одно: как стал им я сам. Вернее, как я стал чем-то вроде актера, который является также чем-то вроде писателя, который является также чем-то вроде комика, который является также чем-то вроде телеведущего, который является также чем-то вроде чего-то типа всего на свете. Вроде того. И это лучшее, что я могу сделать. Я не могу утверждать, что самое правильное – это поучиться в театральной школе… или не поучиться. Не могу посоветовать вам поработать сначала в репертуарном или уличном театре, а там уж попробовать силы в кино или на телевидении. Не могу сказать, вредно или полезно для карьеры актера браться за какую-то другую работу или соглашаться на роль в мыльной опере. Я просто-напросто не знаю ответов на такие вопросы, потому что решать их мне никогда не приходилось. И с моей стороны было бы безрассудством и безответственностью толкать кого бы то ни было на путь (или сталкивать с него) действий либо бездействий, о коих мне ничего не известно. Ну так вот, о том, как я стал актером.

В приготовительной школе ставились только мюзиклы, поэтому лучшим, на что я мог рассчитывать, были роли без пения. Особым триумфом стала для меня миссис Хиггинс из «Моей прекрасной леди» («Украсила бы любую гостиную» – было первым из опубликованных мной критических отзывов). В Аппингеме мы с моим другом Ричардом Фосеттом сочиняли комические сценки для «Домашних ужинов», как назывались там рождественские представления, и разыгрывали их. Кроме того, я отличился в «Макбете», в роли ведьмы. Говорю «отличился», потому что режиссер позволил себе творческую вольность, о которой затем наверняка пожалел, – разрешил нам самим придумать обличия наших персонажей, их костюмы и реквизит. Я пошел к аппингемскому мяснику и купил у него ведро свиной требухи, которую вытаскивал потом из котла в сцене «Зев ехидны, клюв совиный».^[45] Запах, о господи…

В следующий раз я вышел на сцену в «Норфолкском колледже искусств и технологии» в Кингс-Линн. Тамошний преподаватель драматургии призвал в постановщики Боба Полза, и тот дал мне сначала роль Креона в сдвоенном представлении «Царя Эдипа» и «Антигоны» Софокла, а затем Лизандра в «Сне в летнюю ночь». Я был женоподобен и носил крикетный пуловер – в роли Лизандра, конечно, не Креона. Еще одним добавлением к моему сценическому опыту стало участие в осуществленной тамошней церковью постановке «Томаса Кранмера, архиепископа Кентерберийского», пьесы в стихах, написанной Чарльзом Уильямсом, «другим» членом общества «Инклинги» (а именно тем, который не был ни Дж. Р. Р. Толкином, ни К. С. Льюисом). Вот и весь, если оставить в стороне рождественские инсценировки, сценический опыт, каким я обладал при появлении в Кембридже. И однако же в голове моей засели мысли о том, что я – прирожденный актер, что я знаю, как следует произносить ту или иную строку, обладаю «сценической внешностью», весомостью, внушительностью, способностью привлекать к себе, когда это требуется, внимание публики. Думаю, объяснялось это тем, что я всегда был уверен в звучности моего голоса, в моем умении читать стихи и произносить текст гармонично, с должными интонациями, без неуместных подчеркиваний и ненужного нажима, которые я столь ясно слышал в голосах старших учеников и прочих дилетантов, когда они читали в церкви отрывки из Библии, или декламировали стихи, или произносили на сцене реплики. Те немногие награды, каких я удостаивался в школе, присуждались мне как раз за декламацию стихов и публичные чтения того или иного рода. И точно так же, как кто-то поеживается, услышав в концерте негармоническое сочетание звуков, я, услышав в театре неправильную интонацию, поеживался и испытывал желание вскочить и поправить актера. Сейчас эта моя самонадеянность представляется мне высокомерной и нахальной, но я все же думаю, что убежденность человека в своем умении делать что-то лучше других есть необходимая часть веры в себя, составляющей необходимую, опять-таки, часть его способности следовать своему призванию. А кроме того, важны его герои. Каждый, кого я когда-либо знал и любил, вырос словно бы посреди собственного пантеона героев. Я вслушивался в голоса и наблюдал за игрой Роберта Доната, Лоуренса Оливье (разумеется), Орсона Уэллса, Мэгги Смит, Джеймса Стюарта, Бетт Дэвис, Алистера Сима, Ральфа Ричардсона, Джона Гилгуда, Пола Скофилда, Чарльза Лоутона, Марлона Брандо (естественно), Джеймса Мэйсона, Энтона Уолбрука, Патрика Стюарта, Майкла Брайнта, Дерека Джекоби, Иэна Маккеллена и Джона Вуда – и преклонялся перед ними. Было и много других, но этих я помню особенно хорошо. В театр я попадал редко, однако Джон Вуд и Патрик Стюарт из «Королевского шекспировского» произвели на меня огромное впечатление. И, возвращаясь поездом в школу, я изображал Стюартовых Энобарба и Кассио. Остальные имена из приведенного мной списка являются, полагаю, очевидным выбором для человека моего происхождения и моего поколения.