Православие в Западной Руси после заключения Брестской унии 15 страница

Митрополичья казна пополнялась за счет церковной области Первоиерарха путем взимания пошлин с приходов и клира — т. н. «зборного» или «заезда». Эти средства взимались обычно при объезде митрополитом своей епархии, откуда и происходит их название. Различали по времени взимания «рождественские» и «петровские» сборы. Кроме того, Предстоятель Русской Церкви вершил суд над духовенством своего округа и мирянами своих вотчин и иных церковных земель, за что собиралась судебная пошлина. Однако, наибольший доход приносили Первенствующей кафедре ее непосредственные земельные владения — вотчины. Они были немалыми, особенно после того, как с переездом митрополитов во Владимир, а потом в Москву, Первосвятители присоединили к своим прежним владениям и все земельные уделы Владимирской кафедры. С течением времени Русским митрополитам делались новые подарки и вклады селами и землями от князей и бояр. Многое было целенаправленно приобретаемо самими иерархами. Так, например, св. Алексий купил земли по Оке, где возник город Алексин. К данной категории земельной собственности тесно примыкали и митрополичьи монастыри, за которыми также числились значительные вотчины. К таковым относились Чудов в Московском Кремле, Благовещенский в Нижнем Новгороде, Константиновский и Борисоглебский во Владимире.

В целом же можно полагать, что доходы митрополичьей кафедры были весьма высоки. В рассматриваемую нами эпоху это, бесспорно, была богатейшая митрополия Константинопольской Церкви, за счет которой во многом существовал и сам Вселенский патриарх и император обнищавшей Византии. На Руси же по уровню доходов митрополит вполне мог потягаться со многими удельными князьями.

Еще большее сходство с великокняжеским митрополичий двор получил после того, как при нем были введены такие же придворные должности, какие существовали при дворе великого князя: бояре, стольники, конюший, отроки, слуги. Резиденция митрополита в Кремле обыкновенно именовалась дворцом. Существовал также митрополичий полк, имевший своего воеводу. Все эти установления возникли в XIV в., вероятнее всего после того, как святитель Алексий стал правителем Русского государства при малолетнем великом князе Димитрии Иоанновиче. Помимо этого известно немало эпизодов из истории Руси, когда митрополиты активно выступали и как государственные деятели. Традиционной была их политическая линия, направленная на поддержку московской великокняжеской династии и ее усилий по объединению Руси. Связано это было не с субъективными симпатиями Первоиерархов Русской Церкви, но с твердой убежденностью, что создание могущественного, объединенного православного государства станет бесспорным благом для Церкви Христовой. В свою очередь, и великие князья выказывали Предстоятелям Русской Церкви свою поддержку и уважение, видя в них самых надежных союзников. Нередко митрополиты выступали как душеприказчики московских государей, выполняли важнейшие дипломатические поручения.

Устроение епархий Русской Церкви было во всем подобно тому порядку, который существовал в митрополичьей области. Естественно, что масштаб при этом был значительно меньшим. Однако существовали всюду те же волостели и десятильники, нередкими были и должности наместников в крупнейших городах епархий. А второй по значению после митрополита архиерей Русской Церкви — архиепископ Новгородский — даже имел свой двор, во всем подобный митрополичьему: с боярами, стольниками и даже архиерейским полком. Избирался новгородский владыка вплоть до конца XV в. исключительно самими новгородцами, на вече, иногда с помощью жребия, когда имелось несколько кандидатов. Политическое значение архиепископа в Новгороде было чрезвычайно велико, даже в сравнении с митрополитом всея Руси. Новгородский архиерей считался в Новгороде первым лицом. Он был по сути возглавителем Новгородской боярской республики: по его благословению Новгород заключал мир или объявлял войну, решал внутренние дела города и всей Новгородской земли.

В самом епархиальном устроении Русской Церкви в «Монгольский» период произошли большие перемены. Так, ввиду страшного разорения ряда земель были упразднены епископии: Черниговская, Переяславская (вероятно, кафедра эта в 1269 г. была объединена с новосозданной Сарайской), Белгородская и Юрьевская (в домонгольский период обе были викаритствами при Киевской митрополии). Также в 1250 г. была перенесена кафедра из Угровска в Холм, ставший новой столицей князя Даниила Галицкого. Другие же кафедры, хотя и сохранились, однако, как можно полагать, довольно долго бывали вакантными: о некоторых их них новые упоминания появляются лишь к исходу XIII — началу XIV вв. Как уже упоминалось, епархия Владимирская, восстановленная в 1274 г., с 1299 г. стала основной частью митрополичьего округа после того, как резиденция Предстоятеля Русской Церкви была перенесена во Владимир.

Однако изменения на политической карте Руси, последовавшие за Батыевым нашествием, привели также и к созданию нескольких новых епархий. Помимо уже упоминавшейся Сарайской, созданной в 1261 г., в 1271 г. открывается епископия в Твери. В 1347 г. появляется Суздальская епархия. В 1353 г. Коломна на Оке также получает своего архиерея. Около 1360 г. открыта епархия в Брянске, куда перемещается древняя кафедра Черниговских епископов. В 1383 г. усилиями великого миссионера св. Стефана открывается Пермская епархия. Некоторые исследователи полагают, что впервые упоминаемая в 1288 г. Луцкая кафедра на Волыни также была учреждена в монгольский период, но более вероятно, что она существовала уже в I-й половине XIII в. На короткое время в 1389 г. была также открыта епархия Звенигородская, но просуществовала она совсем недолго. Неудачей закончились и попытки псковичей открыть епископию в своем городе в 1331 г.

Таким образом, на рубеже XIV–XV вв. всего в Русской Церкви было 18 епархий. Из них 9 (включая Московскую митрополичью область) находились на территории Северо-Восточной Руси: Владимиро-Московская, Новгородская, Ростовская, Суздальская, Рязанская, Тверская, Сарская, Коломенская и Пермская. Еще 9 (не считая митрополичьей Киевской) находились под властью литовских князей: Черниговско-Брянская, Полоцкая, Смоленская, Галицкая, Перемышльская, Владимиро-Волынская, Холмская, Туровская и Луцкая.

В служебнике митрополита-униата Исидора имеется написанный его рукой перечень епархий Русской Церкви, в котором не названа Галицкая епархия: по всей вероятности, именно ее следует видеть в упоминаемой здесь же Самборской епископии. В списке также фигурирует и Подольская епархия, которую, быть может, возможно отождествлять с Звенигородской.

В монгольский период по-прежнему титул архиепископа имеют лишь Новгородские владыки, тогда как все остальные титулуются епископами. Пожалование архиепископского достоинства Дионисию Суздальскому и Феодору Ростовскому, хотя и сопровождалось грамотами относительно возведения их епархий в ранг архиепископий, на деле к этому не привело: преемники обоих святителей вновь именовались просто епископами.

Начиная с XIV в., архиереев все реже избирают на местах при участии удельных князей или веча, так как влияние Москвы повсеместно возрастает. Один лишь Новгород сохраняет самостоятельность в избрании своих владык. В другие города епископов уже все чаще просто присылают из Москвы, где они избираются на соборе архиереев. При этом определяющее значение имеет позиция митрополита, который обычно избирает епископа из нескольких кандидатов, представленных собором. Такой порядок поставления русского архиерея описан в чине поставления епископа, датированном 1423 г. Местные епископы как правило были лояльны по отношению к митрополиту и вместе с тем к усиливающейся Москве. Это иногда не вполне соответствовало настроениям народа на местах, что выливалось в конфликты владыки с своей паствой. Иногда это даже заканчивалось судом и изгнанием архиерея из его кафедрального города, что, конечно, было нарушением законного порядка. В норме же архиерей был подсуден, как уже отмечалось, исключительно суду митрополита и архиерейского собора.

Что касается положения приходского — т. н. «белого» — духовенства в монгольский период, то здесь нужно отметить ту гигантскую разницу, которая существовала между простыми священниками и архиереями в их социальном положении. Хотя на Руси в отличие от Европы никогда не употреблялся термин «князья Церкви», русские владыки по своему положению были вполне сопоставимы с представителями светской верхушки общества — князьями и боярами. Приходское же духовенство представляло собой «тяглое» сословие, то есть обложенное податями и повинностями в пользу епископата. Надзор за клириками осуществляли архиерейские десятильники. Более высокое положение занимали настоятели крупных соборных храмов — протопопы, — отчасти исполнявшие функции позднейших благочинных. Соборные храмы в удельных княжеских городах часто находились под особым покровительством князей, которые выделяли им дополнительное содержание от своих доходов — т. н. «ругу» — а также земельные вклады.

Рядовое приходское духовенство в монгольский период было преимущественно выборным. Понятия крестьянской общины и прихода почти повсеместно были тождественны. Сама община определяла кандидата на поставление в клир и ходатайствовала перед архиереем о его хиротонии. Община же обязана была заботиться и о содержании своего клира. Священнослужители получали от общины надел земли в личное пользование для своего содержания, а также ругу, как правило, весьма незначительную, а чаще выплачиваемую натуральными продуктами. Приходское духовенство, особенно сельское, мало чем отличалось от крестьянства как по социальному положению, так и по уровню грамотности, весьма упавшему в годы татарщины. Духовно-нравственное оскудение русского приходского духовенства было также очень заметным в монгольский период. Практически от всех Русских митрополитов и многих архиереев до нас дошли послания, обличающие пороки современного им белого духовенства и назначающего самые крутые меры для искоренения невежества и исправления нравов. Особенно актуальным большинство Предстоятелей Русской Церкви считало вопрос об обязательном пострижении вдовых священников, чье поведение часто вносило соблазн в души пасомых. Митрополиты всея Руси многократно затрагивали эту тему в своих посланиях или даже принимали специальные соборные постановления на этот счет, запрещавшие священнодействовать вдовым клирикам. Дело, однако, мало двигалось с места, и каждый новый митрополит вынужден был повторять подобные запреты снова и снова.

На фоне столь безрадостной картины деятельности приходского духовенства истинным хранителем духовных устоев русского народа в эту пору выглядит монашество. «Монгольский» период — эпоха духовного подъема на Руси, связанного с борьбой за освобождение от ордынского гнета и объединение страны — стал по сути «золотым веком» русского монашества, временем его небывалого взлета.

Общеизвестно, что катаклизмы политического и социального рода почти всегда стимулируют духовный поиск народа, пробуждают его религиозное чувство. Однако, после Батыева нашествия на Русь этого не заметно в течение почти целого столетия. Фактически лишь с середины XIV в. можно говорить, как о духовном подъеме русского народа в целом, так и о взлете русского монашества, в частности. Почему так произошло? Потому что вопреки идиллической версии Гумилева о мирном симбиозе Руси и Орды в составе единого евразийского суперэтноса Русь была полностью разгромлена, почти уничтожена. Материальные и людские потери были столь велики, а шок, последовавший за резким переходом от благополучия Киевского периода к ужасам татарщины, столь глубок, что почти целое столетие Русь не могла оправиться от Батыева погрома. При этом долго не удавалось восстановить не только прежний уровень материально-технической культуры или вернуться к былым демографическим показателям, но наступило и страшнейшее духовное одичание народа. Мы уже упоминали проявления этого, отмеченные Владимирским Собором 1274 г.: безграмотность и бескультурье сочетались с возрождением языческих суеверий и падением нравов. Еще не вполне укрепившееся в Киевский период православное сознание оказалось во многом замутненным и искаженным: предание и традиции угасали. Кошмар ордынского владычества приводил к тому, что обесценивались традиционные для Православия нравственные ценности. Люди зачастую жили лишь с мыслью об удовлетворении самых элементарных потребностей, опускаясь до полуживотного состояния. И над всем этим господствовал страх перед новым повторением нашествия. Летописцы того времени отмечали, что русские трепетали от одного упоминания слова «татарин».

Поэтому не случайно, что во II половине XIII — начале XIV вв. мы практически не видим канонизированных Церковью монахов. Почти все наши святые этого времени — это князья и святители. Это вполне объяснимо: настоящая духовная, равно как и культурная традиция сохранялась в это время почти исключительно вокруг нескольких крупнейших центров княжеской власти и была достоянием элиты общества. И если в Кремле еще благоговейно хранили собранные по крохам книги, иконы, реликвии былого и даже пытались, пусть пока и незначительно, возрождать традицию, то рядом почти повсеместно царила «мерзость запустения». Такая среда не могла произвести из себя подлинных подвижников иноческой жизни.

Мы имеем наглядное подтверждение тому, что обезумевший от пережитых ужасов народ потерял и само свое этническое самосознанние. Зоологический инстинкт выживания заставил всю Западную Русь без какого-либо малейшего сопротивления отдаться под власть немногочисленной, но воинственной и сильной духом Литвы. И если люди еще по инерции ощущали себя русскими, то в территориальном аспекте единства уже не ощущал практически никто. Это и обусловило в исторически очень малый срок дивергенцию единого этноса на три его ветви — великорусскую, малорусскую и белорусскую, — горькие плоды чего мы пожинаем до сих пор.

В такой ситуации только мудрое предвидение святого благоверного князя Александра Невского, взявшего столь непатриотичный на первый взгляд курс на сближение с Ордой, могло дать возможность и время для того, чтобы прийти в себя, оправиться от разгрома и, залечив раны, наконец начать думать о том, как собрать расчлененную и растоптанную Русь воедино, а затем и сбросить ненавистное иго. Ненавидимые большинством народа других областей Руси, порицаемые за скопидомство и мнимый «колаборационизм» по отношению к татарам, московские князья дома святого Даниила тем не менее тихо делали свое дело, которое уже в I половине XIV в. стало давать свои первые робкие всходы. Купленные на собранные Калитой с кровью и слезами со всей Руси деньги несколько десятилетий мира и тишины дали стране возможность не только передохнуть и накопить силы и средства, но главное — воспитать новое поколение. Это уже было поколение, которое не ведало панического страха перед Ордой, которое могло наконец задуматься не только о том, как уберечь для своей семьи от татарина лишний кусок хлеба, но вспомнить, наконец, о прошлом, дерзнуть возродить его. Именно эти люди и их дети вышли потом на Куликово поле. Именно к их числу принадлежали преп. Сергий и его сподвижники, которые взяли на свои плечи подвиг возрождения русского монашества. В этом смысле преп. Сергий является как бы первым проявлением этой тенденции к возрождению Руси и ее православной духовности. Но порожденная этой новой эпохой его колоссальная личность сама по себе становится впоследствии одним из мощнейших факторов воссоздания Русской земли и созидания православного Русского государства.

Безусловно, когда мы говорим о монашестве монгольского периода русской истории, фигура преп. Сергия предстает перед нами как нечто исключительное. Но ведь не могла же личность такого масштаба появиться на пустом месте. То, как начинался подвиг Радонежского подвижника, дает нам представление об общей тенденции в духовной жизни начала XIV в. В это время, когда Русь впервые за полвека ига смогла перевести дух и приступить к созиданию, в истории русского монашество, вполне разделившего трагическую участь всей страны, также появляются первые положительные сдвиги. Мы уже упоминали о том, что практически все русские монастыри подверглись разорению и запустели после Батыева погрома. Большинство из них впоследствии все же удалось восстановить. Однако, вплоть до XIV в. мы не видим в их стенах новых святых.

То, что происходит в нашей жизни сегодня, хотя и печально, но дает нам наглядную возможность представить себе, какова была ситуация в русских обителях к началу XIV в. Поначалу это просто полное разорение и опустошение, как и в послереволюционные годы, с той лишь разницей, что тогда оно не было столь продолжительным, как в ХХ в. Затем в разоренные обители приходят ищущие монашеской жизни. Что встречает их в прославленных некогда стенах Киево-Печерской Лавры или, скажем, Черниговского Елецкого монастыря? Груды развалин, горы трупов, которые годами лежали непогребенными, и почти полное отсутствие какой-либо преемственности в духовном плане. Причем, приходят в эти разгромленные монастыри люди из среди все того же на глазах дичающего в годы владычества Орды народа. Его, так сказать плоть от плоти, со всеми особенностями ущербного менталитета той смутной поры. Их представление о монашестве очень смутно, хотя одни, вероятно, вполне искренне ищут подвига, другие же — просто бегут от ужасов мира сего. Нам сегодня так легко вообразить, как все тогда было, ведь ныне сплошь и рядом — то же самое. И вот эти люди, абсолютно незнакомые с истребленной в годы Батыевщины духовной традицией, приступают к возрождению монастырей. Как и сегодня, повсеместно дело начиналось с воссоздания храмов и монастырских построек. И как водится, материальная сторона при отсутствии подлинной духовной глубины начинает превалировать, засасывать и пленять попечением о том, что второстепенно для настоящего подвижничества. Поэтому наши монастыри на рубеже XIII–XIV вв. представляли собой в основном безотрадное зрелище.

Во-первых, нигде не было общежительного устава. Он и в киевский период был на Руси явлением не частым. А там, где общее житие все же имело место, оно нередко тоже было далеко от идеала. Скажем, в Киево-Печерском монастыре отступления можно зафиксировать уже после кончины преп. Феодосия. Для иноков же начального времени татарщины общее житие и вовсе было чем-то абсолютно непостижимым. Нить преемственности была прервана. Обители этого времени — это, главным образом, небольшие по числу иноков особножительные монастыри, где каждый спасался в меру своих собственных представлений об иноческом подвиге. Как правило, монастыри эти очень бедны, за исключением княжеских ктиторей, которые взяты под особое покровительство сильных мира сего. Мало где сохраняется и серьезный уровень духовного образования. Лишь несколько исключительно городских монастырей на Руси к началу XIV в. имели в своих стенах библиотеки, вели летописание, готовили кадры высшего духовенства. Таков был, например, Спасский на Бору монастырь в московском Кремле или Богоявленский, что в Китай-городе. Григорьевский затвор в Ростове Великом, которому тоже покровительствуют местные князья, и вовсе выглядит почти что уникумом: здесь в XIV в. еще встречаются монахи, знающие греческий язык (правда, это могло быть и следствием восстановления к XIV веку утраченных ранее связей с византийским монашеством). Но настоящего монашеского подвига не было практически нигде, и большинство русских обителей к началу XIV в. являло собой весьма плачевную картину такого же запустения и оскудения, как и вся Русь.

При этом надо отметить, что значительная часть древних обителей находилась в Западной Руси, завоеванной Литвой, и Южной Руси, до XIV в. находившейся под непосредственным управлением татар. Здесь и вовсе немало старинных монастырей так никогда и не было восстановлено после Батыева погрома.

Но вот после спокойного периода правления Калиты и усилий таких великих митрополитов, как свв. Петр и Феогност, которые сами были подвижниками монашеской жизни и ревнителями ее возрождения, духовно-нравственная обстановка на Руси успешно поправляется. Оживляются и прерванные ранее связи с Византией. Появляется возможность получить от греков святоотеческие творения, переводы одних из которых когда-то погибли в огне Батыева погрома, другие, быть может, лишь впервые были переведены на славянский. И уже в святительство Феогноста появляется воспитанное за эти годы молодое поколение, которое искренне стремится к возрождению лучших монашеских традиций. Но в духовно скудных монастырях своего времени, «тенях» великого Киевского прошлого, молодые подвижники не находят того, чего жаждет их душа, как некогда отец русского монашества — преп. Антоний Печерский — не увидел настоящего подвига ни в одной из первых киевских обителей . Поэтому вполне естественно, что их, также как в свое время преп. Антония, влечет не монастырь, где порядки мало чем отличаются от мирских, но отшельнический подвиг.

И вот мы видим, как почти одновременно множество подвижников, влекомых к духовным высотам, начинают свой подвиг именно с отшельничества на новом месте. Преп. Сергий вместе со своим братом Стефаном уходит в Радонежские леса, на гору Маковец. Преп. Димитрий Прилуцкий, не найдя искомого в родном Переславле-Залесском, ищет молитвенного покоя в далекой Вологодской земле. Преп. Пахомий Нерехтский уходит из своего «элитарного» Рождественского монастыря во Владимире, в ту пору первенствующего по своему значению среди обителей Руси, чтобы отшельником поселиться в дремучих костромских дебрях, среди полуфинского населения Нерехты. Подобным же образом преп. Стефан Махрищский покидает Киево-Печерскую Лавру, чтобы на Московской земле реализовать свое стремление к пустынничеству. Преп. Сергий и Герман скорее всего также начинают свой подвиг в это же время на безлюдном острове Валаам. Преп. Кирилл Челмогорский устраивает свой скит на далеком севере, вблизи Каргополя. А преп. Дионисий Суздальский устраивает свой Печерский монастырь вблизи Нижнего Новгорода по образу родной для него Киево-Печерской Лавры, о почти угасшей традиции которой он ревнует. Это все один круг: почти все эти подвижники — одногодки, почти всех их между собой связывают узы личной дружбы, они исповедуют одни и те же идеалы. Так что налицо четкая тенденция в духовной жизни Московской Руси: за неимением сохранивших духовное преемство обителей утраченная традиция монашеского делания начинает возрождаться почти исключительно усилиями отдельных подвижников практически заново. И уже вокруг этих нескольких ярких личностей начинают группироваться их ученики, создаются монастыри, в которых почти повсеместно вводится впоследствии общежительный устав. Так с самого начала удивительно гармонично сочетались эти направления в монашеском делании: отшельничество или скитское подвижничество и общежительное, киновиальное устроение монастырской жизни. В ту пору никакого антагонизма между этими двумя путями никто не находил.

Лекция 14

Преп. Сергий Радонежский и его ученики. Новые обители Северо-Восточной Руси. Другие русские преподобные II половины XIV — I половины XVI вв. и основанные ими монастыри. Монастырская колонизация Русского севера. Монастырское землевладение. Значение монастырей для русской культуры. Иконописание в XIV–XV вв. Феофан Грек, преп. Андрей Рублев и Даниил Черный.

Нет нужды пересказывать житие преп. Сергия Радонежского. Его читали все, и не имеет смысла повторяться. Важно только отметить отраженные в первом жизнеописании Радонежского игумена, которое было создано Сергиевым учеником — Епифанием Премудрым, — общие тенденции, характерные для истории русского монашества в «Монгольский» период. Прежде всего из жития видно, что Сергий не имеет учителя в духовной жизни. Сущность монашества осмысляется им самостоятельно. И он приходит к пониманию того, что выбор иноческого пути влечет за собой полное переустроение своего внутреннего мира и своего образа жизни. Путь Сергия — это внутреннее собирание и сосредоточение, чему помогает внешняя аскеза. Цель этого пути — достижение благодатного, просветленного состояния, после чего вчерашний отшельник отдает собранное им духовное сокровище тому страждущему миру из которого он вышел. Для этой эпохи очень характерна обращенность достигшего духовной высоты подвижника к народу, служение ему. Это итог подвига почти всех преподобных XIV в.: от отшельничества — переход к общему житию и последующее старчество. Этот путь всегда будет характерной чертой лучших представителей русского монашества и впоследствии. Великие преподобные XIV в. порывают с полусуеверным взглядом на монашество, бытовавшим ранее, когда спасительным почитался постриг сам по себе (откуда и обычай предсмертного пострижения). Сергий и его соратники видят в иночестве подобно Иоанну Лествичнику средство достижения спасения, которое подвижнику еще предстоит реализовать на практике. Монашество для них — это не «повторное крещение», само по себе омывающее грехи, но тяжкий крест, принимаемый на себя ради возможного достижения спасения, его залог.

Еще одна черта характеризует подвижников Сергиева круга и их учеников: все они трудятся в поте лица. Труд рассматривается ими как необходимый компонент всего аскетического делания, средство обуздания гордыни (тем более важное, что большинство подвижников принадлежало по рождению к аристократической среде) и плотских похотей. В условиях же сурового климата Руси труд становился и просто элементарным условием выживания подвижника. Быть может отсюда и почти полное отсутствие каких-либо средств истязания плоти, типичных для более поздней русской монашеской аскезы: вериг, власяниц и т. д. В ту жуткую эпоху, какой было время ордынского ига, и в тех суровых условиях, в которых проходил подвиг Сергия и его соратников, это было излишним. Поэтому гораздо большее внимание уделяют эти подвижники внутреннему деланию.

Отличает преподобных XIV в. и такая черта, как социальное служение. Оно активно вводится в уклад их обителей по достижении ими общежительного устроения. Монастыри XIV–XV вв. поддерживают крестьян в голодные годы, создают школы и лечебницы. И даже чудеса самого преп. Сергия и его сподвижников — это почти всегда нечто, направленное ко благу ближнего, плод величайшей любви к человеку, непосредственное следование евангельским образцам. Так, св. Сергий исцеляет бесноватых, воскрешает младенца, наказывает жадного богача, изводит источник для уставшей от дальней ходьбы за водой братии.

Однако, все это как у Сергия, так и у других преподобных этого времени сочетается с напряженнейшим умным деланием, с глубочайшим молитвенным напряжением. Об этом известно совсем немногое: православная традиция, в отличие от католической, не терпит какого-либо вторжения во внутренний мир святого. Мистическая сторона подвига православного преподобного всегда прикровенна — это его тайна. Лишь отдельные вершины выступают из глубин. В житии преп. Сергия это то, чему свидетелями стали его ученики, и только: явление ему Божией Матери или ангел, сослуживший преподобному и ряд иных немногочисленных примеров. В то же время до преп. Сергия неизвестны подобные явления. Впервые мы видим свидетельство того, что русскому святому является Сама Пречистая Матерь Божья. И через этот мистический путь лежит для Сергия и подвижников его круга, «собеседников», как называет их русская агиографическая традиция, постижение глубин богословия. Отсюда и то внимание, также столь необычное для Руси, которое уделяется ими троическому догмату: свою обитель преподобный посвящает Пресвятой Троице. Вслед за ним то же самое повторяют преподобные Стефан махрищский и Пахомий Нерехтский. До тех пор лишь в Пскове был храм с подобным посвящением, а со времени Сергия Троицких церквей на Руси появляется великое множество. В этом нельзя не видеть предвидения великим святым ереси жидовствующих, которая вскоре, уже во II половине XV в., будет сотрясать устои Русского Православия, но будет одолена, главным образом, именно благодаря монашеству.

Видения преп. Сергия, подобных которым доселе не знала практика русского монашества, свидетельствуют о том, что в жизни великого подвижника как бы сосуществовали два измерения: нам известна лишь внешняя, земная канва, но мистические глубины его души были почти полностью сокрыты для окружающих. Как по пунктирным штрихам мы можем лишь отчасти представить себе, что параллельно тому подвигу, который был очевиден для всех, существовала и особая таинственная жизнь. Ее вершина — созерцание тайны Пресвятой Троицы, чего, безусловно, сподобился преп. Сергий. Но ничего конкретно-рационального о духовном опыте Радонежского игумена мы сказать не в состоянии. Смирение Сергия было столь велико, что он не считал возможным что-либо писать о своих молитвенных переживаниях, о своих видениях. Но тем не менее, его духовный опыт не исчез с его уходом из жизни. Гораздо более значимым наследием преподобного, нежели письменные свидетельства, стали его многочисленные ученики, его традиция, его школа монашеского делания. Пожалуй, написанная в похвалу преподобному «Троица» преп. Андрея Рублева, также вышедшего из Сергиева круга, наиболее ярко свидетельствует о духовно-мистической стороне жизни Сергия.

По этим штрихам мы можем, однако, увидеть очевидную параллель между традицией преп. Сергия и современным ему византийским исихазмом — практикой умного делания, основанной на традиции преп. Григория Синаита, преломленной в учении св. Григория Паламы о Фаворском свете и нетварных Божественных энергиях. Помимо очевидных мистических параллелей, имеются и конкретные свидетельства того, что преп. Сергий поддерживал самые обширные связи с греками-паламитами. Достаточно вспомнить поддержку, оказанную Сергию патриархом Константинопольским Филофеем в деле утверждения общего жития в Троицком монастыре. Мы уже упоминали и о том, как активно способствовали Сергий и его сподвижники утверждению на Русской митрополии другого византийского исихаста — Киприана. Одним из учеников Сергия был тезоименитый ему преп. Сергий Нуромский, пришедший в Троицкий монастырь с Афона. Другой ближайший ученик Сергия — преп. Афанасий, первый игумен Высоцкого монастыря в Серпухове, был, пожалуй, наиболее важным посредником в установлении духовных связей между кругом преп. Сергия и паламитами Константинополя и Афона. Через него на Русь из Греции попадала святоотеческая литература и иконы, поддерживались отношения с византийскими единомышленниками. Сохранились, например, знаменитые греческие иконы XIV в. из деисусного чина Зачатьевского собора Высоцкого монастыря, привезенные Афанасием на Русь из Царьграда. А в библиотеке Троице-Сергиева монастыря хранились полученные через него же первые славянские переводы творений преп. Григория Синаита и преп. Симеона Нового Богослова.