НЕКОТОРЫЕ ФОРМЫ ЭКСПРЕССИИ БОЛЬНЫХ ШИЗОФРЕНИЕЙ

 

Словесная экспрессия.' Экспрессия человека может проявляться в мимике и жестикуляции, в речи и письме, а в художественной сфере - в сценической, музыкальной, литературной и пластической формах. Два первых способа выражения и передачи мысли и чувств, которые некоторыми лингвистами определяются как <метаязык> обсуждались в предыдущих разделах.

 

Музыка, видимо, потому, что она является наиболее абстрактной формой выражения, до настоящего времени не была подвергнута психопатологическому анализу.

 

Экспрессия больного шизофренией может казаться странной, непонятной и необычной, но она вызывает веру в свою подлинность, в то время как, например, искусственная театральная игра при истерии производит впечатление неподлинности, вторичности, <выдуманности>. Таким образом, к понятию <pracoxgefiihie> можно бы добавить показатель ощущаемой аутентичности <шизофренической атмосферы>, о которой пишет К. Ясперс. Другим дифференцирующим признаком является то, что в случае истерической реакции больной может в зависимости от ситуации <менять роль>, а больной шизофренией <жестко ограничен> в своих возможностях. Эта жесткость экспрессии становится особенно явной при хронических формах данного психоза. В острых состояниях кататонии или бредового озарения чувствуется, однако, что и они являются чем-то подлинным и неизбежным, даже если подобное состояние выражается в чисто театральной форме, как это было со знаменитым танцором и хореографом В. Нижинским, блестящая артистическая карьера которого с началом первой мировой войны была прервана шизофренией.

 

Его жена Р. Нижинская в своих воспоминаниях рассказывает, что за несколько дней до появления симптомов психоза Нижинский стал преувеличенно религиозным. В это время он решил организовать спектакль для близких друзей, в котором собирался выступить как единственный танцор.

 

В назначенное время все собрались и ждали выступления, которое запаздывало. Когда жена спросила артиста, что он собирается танцевать, в ответ услышала гневный крик, чего никогда ни случалось раньше: <Молчать! Скажу, когда настанет время. Это мое обручение с Богом>. Через минуту он поднялся на сцену и обратился к присутствующим со словами: <Я покажу вам, как мы, артисты, живем, страдаем и творим>. Сидя верхом на поставленном спинкой вперед стуле и опираясь руками о барьер, он всматривался в собравшихся.

 

Нижинская рассказывает дальше: <Все молчали как в церкви. Шло время. Так прошло около получаса. Публика вела себя так, как будто была загипнотизирована им... Аккомпаниатор заиграла первые такты <Сильфиды>, надеясь обратить внимание Вацлава на этот танец... Желая смягчить напряжение я прошла к нему и попросила его начать танцевать. "Как ты смеешь мешать мне, я не машина!"> Когда жена вышла, чтобы посоветоваться с врачом, так как заметила, что происходит что-то неладное, Нижинский начал танцевать - великолепно, но поразительно жутко. Он бросил на пол несколько полотнищ черного и белого бархата в форме большого креста а сам встал около верхней точки фигуры с распростертыми руками в виде живого креста. <Сейчас я станцую вам войну с ее уничтожениями, страданиями и смертью. Войну, которую вы не предотвратили, и потому за нее несете ответственность>. Танец Нижинского был таким же великолепным и чарующим, как и всегда, но в нем было что-то новое. Временами он напоминал сцену с Петрушкой, в которой кукла пытается убежать от своей судьбы. Казалось, что охваченный ужасом зал заполнен страданиями человечества. Он как будто ввел нас в транс. Все его жесты были драматичны, монументальны; казалось, что он плывет над нами. Мы все сидели охваченные ужасом, затаив дыхание, странным образом зачарованные, словно окаменевшие. Мы чувствовали, что Вацлав напоминает одно из каких-то могучих существ, захваченных неведомой силой, как тигр, который выскочил из джунглей и может в любую минуту нас уничтожить. А он продолжал танцевать, кружась в пространстве, завораживая зрителей своим видением войны и уничтожения мира, ставя их лицом к лицу со страданиями и ужасом, борясь всеми мышцами, молниеносной быстротой движений, проворством эфирного существа, чтобы спастись от неизбежного конца. Это был танец за жизнь против смерти>.'

 

Этот танец был началом острой шизофрении у Нижинского; это было его последнее выступление.

 

Драматичное молчание Нижинского, предварившее описанный танец, являлось как бы промежуточной между речью и <метаязыком> формой экспрессии. Молчание, правда, не является речью, но среди всех внесловесных средств выражения у человека оно генетически наиболее близко к ней. Молчание - это не только отсутствие речи; оно может даже заменять ее. Обычно оно бывает не пустым, но что-то означаюшим, заполненным определенным содержанием. Молчание выполняет в театре и музыке определенную роль. Оно может выражать самые разнообразные эмоциональные состояния. Молчание может быть <красноречивым>, угрожающим, равнодушным; может выражать негативные чувства (печали, неприязни, обиды, ненависти), либо возвышенные, восхищения, экстаза.

 

Речь больного шизофренией является внешним проявлением бредового, странного мышления. Существуют разные формы шизофренической речи. Бывают больные, речь которых грамматически не является нарушенной, но отличается от речи психически здорового человека лишь содержанием высказываний, выражающих параноидный, либо магический способ мышления. При этом наблюдается склонность придавать словам и понятиям особое, символическое значение, часто отличающееся от общепринятого. Литературным примером такого языка является творчество Стриндберга, особенно его автобиографические произведения: <Сын служанки>, <Развитие одной души>, <Исповедь безумца>, <Раздвоенный>, <Ад>, <Легенды>, <Одинокий>. Прежде всего, в <Аду>, представляющем как бы дневник развития психоза, дается необычайно богатое описание собственных психотических переживаний. Но даже в этом произведении форма и стиль соответствуют общепринятым правилам языка. Хотя в других своих произведениях Стриндберг не сторонится мира магии, здесь же обнаруживается особенный оттенок аутентичности.

 

Этот симптом <расслабления напряжения интенциональной дуги> (Spannung der intenv-onellen Bogen), названный так Берингером(1), нередко можно встретить в письменных высказываниях, особенно в дневниках и письмах, значительно раньше, нежели удается заметить его в устной речи. Он состоит в том, что больной утрачивает контроль над своим воображением, утрачивает способность логического мышления в пользу паралогической интеллектуально-чувственной мотивации, в то время как в разговоре он как бы принуждается собеседником приспосабливаться к общепринятым требованиям рассуждения и речи. Аналогичным образом мы утрачиваем контроль в состояниях полусна, сновидениях и внутренних монологах.

 

В психозе прежние формы экспрессии нередко оказываются недостаточными. Больной испытывает дефицит слов и понятий при попытках выразить необычные переживания и мысли. Он ищет определения в мире магии, в мистических сочинениях, конденсирует термины, придает им символическое значение, отличающееся от обычного. Иногда он создает целые модели идеального общества, воображаемой религии или космогонии, которые О. Арнольд в отличие от философских концепций назвал philosophemata(2). Этот поиск иных форм экспрессии напоминает творческие поиски художника.

 

Э. Сведенборг, шведский ученый и мистик, живший в XVIII веке, под влиянием своих психотических переживаний испытал глубокий религиозный кризис(1).

 

На основе <откровений>, передаваемых ему <духами и ангелами с других планет>, он создал фантастическую картину вселенной, построенную в форме <Великого человека> (Homo maximus), нарисованную с параноидной гипермнестической скрупулезностью и педантизмом ученого в таких произведениях, как: <О землях в нашей солнечной вселенной, которые называются планетами, и о землях в астральном мире, о их жителях, их духах и их ангелах в соответствии с тем, что услышано и увидено>, <О новом Иерусалиме и его небесной науке в соответствии с тем, что услышано с неба>, <Чудеса неба и рая>(1).

 

Когда один их знакомых Сведенборга удивился, что в его рукописях отсутствуют исправления, автор объяснил: <Я пишу начисто, так как я - лишь секретарь и пишу то, что мне диктует мой дух>(2). Это его <автоматическое письмо> отличается формой и стилем в зависимости от того, какой <дух и с какой планеты ему диктовал>(2) Сведенборг обсуждает среди прочего проблему <речи ангелов и духов> других планет и объясняет, что <жители мира духов объясняются с помощью внутреннего универсального языка, благодаря которому они способны сообщать друг другу не поверхностные вещи, которые единственно лишь может выражать наш, земной язык, но их идеи и даже заключать в одном понятии целые комплексы идей>." В небесном алфавите каждый письменный знак имеет необычайно сгущенное значение, охватывает огромный объем содержания и понятий, которые в совершенстве выражают смысл вещей>(3). Эти формулировки точно определяют переживания молниеносного <познания истины> при шизофреническом озарении либо родственные ему <космические впечатления> при экспериментальных психозах, вызванных препаратом ЛСД-25(4). Для Сведенборга каждый гласный и согласный звук имеет символическое значение, и потому он создает также своеобразную теорию нашего <земного языка>, которая должна обладать определенной эстетической ценностью, ибо на нее ссылается швейцарский лингвист Морье.

 

Этот автор предпринял попытку классификации литературных стилей на основании типов творческого воображения; эта классификация с определенными модификациями может быть полезной при анализе шизофренического языка. По Морье стиль является <способом, диспозицией существования> и, следовательно, в соответствии с психиатрической терминологией он выражал бы определенные черты характера. Стиль Сведенборга, по Морье, является репрезентантом <ангельского стиля> (<le style angelique>), который характеризуется <оргиастическим богатством и дионисийской раскованностью как выражением психической реальности мистических состояний, с которыми теоретик стиля должен считаться>(1).

 

В терминах эстетики Морье стиль Стриндберга был бы паранойяльным стилем (<le style paranoiaque>), описанным выше. Морье видит в этом стиле патологическое заострение индивидуального символического понимания понятий; он называет это явление <объективизацией символов>. Например, под понятием огня больной может понимать прежде всего ад.

 

В языке существуют, по Б. Расселу, два семантических вида понятий: общее значение и значение личное (<public and private data>)(2). Второе может отдаляться от общего понимания под влиянием личного воображения. Крайние примеры изменения значений мы находим в психопатологии только в случаях шизофазий, проявляющихся в виде диссоциаций.

 

Шизофазию можно рассматривать как патологический коррелят того, что Морье в своей классификации называет <l'estetique (le style) pseudoclementielle>. Это определение вытекает из особенностей французской психиатрической терминологии. Слова <demence> во французском языке означает не только отупение, но также и помешательство (сумасшествия, психическое заболевание); этот стиль, следовательно, можно было бы по-польски назвать мнимо безумным стилем, а проще всего - шизофатическим стилем.

 

При таком стиле, согласно Морье, грамматика оказывается разбитой, дело доходит до разрушения предложения, появляются неологизмы, а на письме часто исчезают знаки препинания, которые являются <семафорами логики>(1). К этому стилю автор относит поэзию сюрреалистов, <автоматическое письмо> (<l'ecriture automatique>) и по этому случаю цитирует интересный пример: поэма П. Элюара и А. Бретона <Непорочное зачатие>, в которой они пытаются сознательно имитировать <лингвистическое помешательство психически больных и их аутистические мысли>. Можно провести аналогию между стилем таких произведений, как стихи М. Бялошевского, и шизофазией.

 

Иногда даже опытный психиатр может сомневаться, находятся ли еще некоторые стилистические <соскальзывания>, - вставляемые ненароком слова, не имеющие связи с основной мыслью, в границах языковой нормы, так как подобные явления случаются в состояниях утомления, рассеянного внимания и т. п. В польской обиходной психиатрической терминологии хорошо соответствует этому явлению слово <nedokojarzenie> (недостаточная связанность). Оно означает, что определяемая этим понятием речь, хотя и не вполне связная, но ее нельзя назвать и диссоциированной. В большинстве других языков соответствующее различение отсутствует. Немцы определяют это явление понятием <vorbeireden> (<говорение мимо>), но оно не определяет суть явления столь метко, как польское слово <niedokojarzenie>. Особенно часто этот стиль речи наблюдается в резонерском пустословии и бесплодном философствовании, встречаемых при некоторых поздних состояниях шизофрении.

 

Явление шизофазии качественно отличается от других нарушений речи, наблюдаемых в неврологии и психиатрии.

 

Надлежащее понимание характерных черт шизофазии требует ее дифференциации от остальных форм речевых нарушений, встречающихся при других психозах и психоорганических синдромах.

 

Различия между теми и другими лучше всего можно проиллюстрировать с помощью фрагментов магнитофонных записей, сделанных в психиатрической клинике в Кракове.

 

Приведем сначала пример нешизофатических речевых нарушений. Феноменологически и лингвистически наиболее близкой к диссоциации, будучи в то же время совершенно отличным от нее нарушением, является инкогерентность, наблюдаемая в состояниях спутанности (аменция), когда высказывания больных совершенно неупорядочены. В случаях инкогерентности трудно уловить логические и грамматические связи даже между отдельными словами. Направление мысли поминутно обрывается, а от больного иногда лишь с трудом удается получить вразумительный ответ на задаваемые вопросы. Больная, находившаяся в состоянии спутанности, на вопрос: <Где пани сегодня была?> отвечала: <Имела, а не была... Спрашивали меня, чтобы пошла и сегодня к оптыде оптре птрыфифи, а мне тоже там. Разве доктор ... Но нет, нам... Как же с ним ... Это было неинтересно с теми. Какое-то молоко, молочко и яблоки, кажется, что-то, какое-то, яблоки, яблоки, вместе соединенные, ну а больше всего боюсь то...>.

 

Примером иного вида речевых нарушений, а именно моторно-амнестической афазии, будет высказывание больного, получившего травму черепа: <...ну, это тот, блокнот, да, это я достаточно, ничего мне мне не не к, там есть, что-то, очаровательная, луна, луна, позиция, в дневниках, резко, и, вижу, только не...>.

 

Само сопоставление этих фрагментов с примерами, приводимыми ниже, свидетельствует о структурном отличии и диссоциации речи при шизофрении, возникающей чаще всего при нарушенном сознании и без видимых органических причин. Как пишет Е. Блейлер, создатель понятия шизофрении, при шизофазии <пропадает связь между поколениями. Развиваемые нашей мыслью нити болезнь прерывает совершенно хаотическим образом. Результат подобного мышления бывает необычным и часто логически неправильным... Это выглядит так, как если бы в горшок бросили и перемешали понятия определенной категории, а затем стали в случайном порядке вынимать их и соединять с помощью грамматических форм и некоторых вспомогательных представлений>.' В крайних случаях дело доходит до так называемого <словесного салата> (<wortsalad>), описанного Э. Крепелиным.

 

Приведем примеры диссоциации. Больной, у которого во время обострения шизофрении были слуховые и зрительные галлюцинации, говорил спонтанно: <Через окно видел знак южного креста, т. е. символический знак прежде всего народа Австралии, который боролся за свою свободу по образцу Соединенных Штатов, в то время когда в этой стране господствовали английские колонисты. На этом поле боя то были двусторонние в минуту, когда я проходил этот транс, слово транс скорее с индийского, скорее частичного усыпления, а точнее пробуждения как если бы... Я проходил через улицы города теми дорогами, где мне встречались несчастья, где я скорее встречался с рядом трудностей, с рядом противоречий и начал идти этими дорогами и везде начал наступать на некоторые вещи, которые передали мне рефлексы и одновременно великие размышления>.

 

Высказывания больных этой категории часто бывают долгими, а если бы попытаться изложить их содержание, то было бы невозможно дойти до сути вещей, понятной для слушателя. Обычно в таких высказываниях неявно содержится символическое мышление, связанное иногда с родом языковой магии; возникают странные ассоциации, больной создает причудливые неологизмы (и даже целые оригинальные словари и своеобразные языки(1). Бывает и так, что при странном и в целом непонятном содержании сохраняется в общем правильная фонетика, грамматика и даже синтаксис и словотворчество адекватны, хотя и полны иногда необычных словосочетаний. Языковые ошибки чаще всего не отличаются от подобных языковых изъянов и у здоровых людей. Те же самые больные могут временами говорить вполне нормально, а иногда - диссоциированно. В ходе одного длительного высказывания пульсируют, либо нарастают диссоциированные фрагменты. Это явно выражено, на пример, в следующей иронической жалобе больного с диагнозом бредовой шизофрении.

 

<Я действительно крайне ослабевший благодаря безответственным махинациям семей и редактора X, который нахальным образом считал уместным вмешиваться в мою жизнь и личные взгляды. Врачи, которые все это одобряли, - это одна клика, послушная приказам тех, кто из Нафты, нефтовцев, нафцяжей, нафциков, нафцюков. Это они хотят меня заканистровать, кастрировать, да, я - психический кастрат, не верю ни в какие лекарства врачей, не доверяю людям, потому что это помачане, помахтане, вэрмахтане, Вэрмахт. Я это знаю, ты не имеешь понятия об этом. Я знаю эти скелеты рыб, это подговаривание в пивнушках, потому что это все пивнушка, говорят может селедка, может компотик, может без компотика, может чай, может бата. Знаю это хорошо, о чем тут говорить>.

 

Склонность к игре слов и высмеиванию воображаемых врагов реализуется в этом высказывании посредством нагромождения похожих по звучанию слов, включая неологизмы, исходным моментом которых является название учреждения (Нафта) и которые больной искусно довел до совершенно иных, негативных понятий (Вэрмахт). С языковой точки зрения мы видим здесь сохранную правильность грамматики, модификации суффиксов, выражающих эмоциональные оттенки (нафцик, нафцюк), плавное изменение корня слова и необычайные ассоциации - нафта - (изобретательно: канистэр) - заканистровать - закастровать - кастрат.

 

Напрашивается предположение, что подобная игра с искусными словотворческими конструкциями, своеобразная ирония и абсурдный юмор, встречаемые у некоторых больных, позволяют выделить в рамках шизофренического стиля <гебефренический стиль>. Этот последний напоминает игру словами в прозе Ф. Рабле, английские бессмертные <nursery rhymes>, особенности детской речи, такие, как например, считалки, содержание которых непонятно, но которые скрепляются ритмом и рифмами:

Энэ, диэ, рика, факе Торба, барба, осмэ, смаке Дэис, дэус, космакэус И мореле бакф!

 

Магический смысл подобных считалок легче понять, если сравнивать их со средневековым заклинанием, с помощью которого можно было <отдать душу дьяволу>: Палас азон озиномас Баскэ бано тидон донас Гэхэамэль кла орлай Бэрэк хэ пантачас тай(1).

 

А вот еще заклинание, которым пользовался один из наших больных, отгоняя мучивших его дьяволов. На потрылу! На фуку! На выбратнэ!

 

К разряду <гебефренического> творчества можно отнести также, помимо прочего, многие польские совижджальские произведения(2). Разумеется, не каждый писатель который пользуется диссоциированным стилем, является психически больным (например, сюрреалисты и дадаисты). Однако известно, что Жерар де Нерваль, которого сюрреалисты считают своим предтечей, почти в течение всего периода своего творчества страдал психозом с симптомами расщепления личности и творил - по его собственным словам - единственно лишь в то время, когда оказывался в состоянии своего <alter ego>, которому он приписывал неземные, магические особенности. В новеллах <Сильвия> и <Аврелия> он описывает известные ему по собственным переживаниям сноподобные галлюцинаторно-бредовые состояния, а его <герметические> стихи насыщены таинственностью и нередко трудны для понимания.

 

Поэтические произведения Ф. Гёльдерлина. которые он создавал, будучи больным шизофренией, были непонятны для его современников. Его ценили только за его предпсихотическое творчество. В настоящее же время именно благодаря произведениям, написанным во время болезни, наступил ренессанс его творчества(3).

 

Среди многих художников стоит еще вспомнить о поэте, писателе, театроведе и актере А. Арто(1). Его творчество также насыщено странным мистицизмом, склонностью к символическому ассоц^ированию и тоже может служить примером творческой экспрессии в шизофрении.

 

Проницательным наблюдателем был Шекспир, имитировавший диссоциированную речь в своих произведениях. Например, речь таких персонажей как Эдгар и Шут в <Короле Лире> или Офелии в <Гамлете>. Более того, Шекспир отдавал себе отчет в своеобразии диссоциированной речи, ибо он вложил в уста Тезея метафорическое определение выделенной столетия спустя шизофазии; так, Тезей говорит о Пигве: <Речь его похожа на спутанную цепь: все звенья целы, но в беспорядке>(2)

 

Язык Джойса, который в значительной степени повлиял на эволюцию современной прозы, труден, полон странной символики, галлюцинаторных сцен, отдаленных ассоциаций и развитием мысли напоминает динамику образов сновидений. В нем часто встречаются неологизмы, выражения, сплавленные из семантически далеких друг от друга понятий, либо из слов, взятых из разных языков. Особенно <герметичным> и непереводимым является его последнее великое произведение <Поминки по Финнегану>. Странный язык и течение мысли в произведениях Джойса напоминают шизофреническую диссоциацию. Художник в своих письмах вспоминает о психической болезни своей дочери. Из описания можно предполагать, что она была больна шизофренией. Джойс пишет, что она говорит странным, непонятным для окружающих языком, но он сам ее хорошо понимает. Разве не напрашивается предположение, что психотический мир переживаний дочери был для писателя одним из инспирирующих источников его творчества?

 

Э. Кречмер, анализируя шизофреническое мышление, делает вывод, что при шизофрении выходят на передний план <гипнотические слои>, являющиеся коррелятами мышления примитивного человека, например способ мышления, характеризующийся <волшебной аналогией> (<analogiezauber>)(1). Ввиду образного характера и фантастичности монологов больных шизофренией Биликевич сравнивает их ассоциации со сновидениями наяву либо в состоянии полусна(2). Ариэтти и Шпигел(3) даже утверждают о регрессии <палеологического> типа мышления диссоциированных больных к более филогенетически и онтогенетически раннему уровню. Речь больного шизофренией является отражением элементов его мышления. Диссоциированные больные травестируют усвоенный в ходе развития языковой материал. Исследования в этой области постоянно вращаются вокруг формально-содержательной структуры(4) как в случае словесной, так и пластической экспрессии этих больных. Чаще всего исследуемым типом деформации в диссоциированных текстах являются словесные неоморфизмы (например, выделенные И. Стукликом такие виды неологизмов, как криптологизмы или неоглоссии).

 

Диссоциация - явление в высшей степени индивидуальное. Часто мы имеем дело с единичным кодом больного и с утратой социальной цели речи. Отсутствие коммуникативности затрудняет словесное взаимопонимание с пациентом. Такой больной на многие вопросы реагирует высказываниями, касающимися совершенно иной, далекой тематики, в то время как афатик, по крайней мере, пытается отвечать осмысленно, но ему в этом препятствуют аномалии речевого центра.

 

Язык и мышление при шизофрении, таким образом, оказываются дезинтегрированными. Нарушение общения изолирует больного от окружения. Некоторые авторы. как например М. Лоренц, считают, что диссоциированная речь служит этим больным не для общения с людьми, но именно для изолирования от окружения.

 

Быть может, диссоциированных больных можно было бы лучше понимать, если бы существовал научный метод характеристики их личного языка.

 

Идеальным решением было бы составление личного словаря, т. е. словаря слов и выражений, используемых определенным больным шизофренией. Как пишет 3. Клеменсевич, <сравнение с общим словарем польского языка дало бы определенные основы для выявления количественных и качественных особенностей личного языка. Но на практике это неосуществимо>(1).

 

Как представляется, дальнейшие исследования шизофрении должны, помимо прочего, опираться на пограничные с психиатрией дисциплины, такие как история и теория языка, история культуры, этнология и т. п. Ибо существуют определенные аналогии, например, между диссоциированной речью и языковой магией так называемых примитивных обществ или некоторых средневековых текстов и формул, так же как и с сознательными литературными приемами, касающимися языковых структур, морфологически подобных шизофрении.

 

Изобразительное творчество при шизофрении(2). Э. Кречмер говорил, что, если мы хотим полностью познать внутреннюю жизнь при шизофрении, то нам следует изучать истории жизни не крестьян, но поэтов и королей, страдающих этой болезнью. Также и К. Ясперс(3) считает, что особенно ценными для феноменологического анализа являются исключительные случаи, и именно такие случаи он часто цитирует в своей <Психологии>. Действительно, картина шизофрении у лиц, наделенных выдающимся интеллектом, воображением и талантами, особенно художественными, бывает настолько богатой, что некоторые авторы называют ее в таких случаях фантастической шизофренией, а в обиходном языке краковской психиатрической клиники используется термин <художественная шизофрения>.

 

Подобно тому как здоровые художники благодаря своим талантам выражают переживания многих людей, которые сами не могут их творчески выразить, а их произведения находят живой отклик, так и художествен но одаренные больные шизофренией создают некий синтез переживаний большой массы больных, которые сами не могут найти соответствующее выражение для своих необычайных переживаний.

 

Проблема связи между художественным талантом и психической болезнью остается по-прежнему актуальной и спорной. По причине немногочисленности научно подтвержденных описаний психических нарушений, наблюдавшихся у талантливых художников, исследователи часто вынуждены опираться на исторические свидетельства и произведения писателей и художников, подвергавшихся психопатологическому анализу. Этим обусловлены большие расхождения во взглядах, произвольность интерпретаций и неточность выводов. Несмотря на это подобный исторический подход представляется необходимым, когда речь идет о творчестве психически больных, так как он выявляет значение психических заболеваний для истории человеческой культуры.

 

Психоз в современном обществе трактуется как зло. Однако так было не всегда, поскольку многие религиозные и философские учения усматривают в страдании позитивные силы, а психически больной человек в иных социальных кругах нередко играл активную социальную роль.

 

Психические нарушения - даже вопреки своему часто социально негативному аспекту - наложили свой отпечаток на обычаи, верования, мифы, религию и художественное творчество. Очарованность психозом, его абсурдный и сюрреалистический характер проявились в творчестве многих представителей искусства, как писателей, так и художников. Можно предполагать, что фантастический мир древних мифов и сказок, подобный нередко переживаниями психически больного, живущего в мире галлюцинаций и бреда, возник в определенной мере из наблюдений за болезнями и собственными переживаниями больных.

 

Мир человека - это в равной мере как мир точного знания, логики, обдуманных действий, так и творческой интуиции, тревоги, абсурда. Наука - инструмент первой, искусство - второй сферы нашей жизни.

 

Так же, как картина получает полноту благодаря свету и тени, контрастам и позитивным сторонам, так и полнота жизни человека и его познание возможны благодаря наиболее крайним впечатлениям, даже ценой страдания (pathos) как патологического выхода за границы того, что называют психическим здоровьем. Со строго медицинской точки зрения психическое заболевание - явление вредное; оно часто приводит к деградации и нарушению творческой деятельности, но в перспективе развития истории, психологии и культуры оно расширило границы человеческого познания.

 

На тему творчества больных шизофренией и так называемого психопатологического искусства существует столь обширная литература, что ее обзор и критическая оценка потребовали бы специальной монографии.

 

Поскольку существует мало польских публикаций на эти темы и отсутствует соответствующая, устоявшаяся терминология, необходимо обсудить основные понятия, касающиеся этого предмета.

 

Немецкие и английские психиатры, в общем, избегают пользоваться терминами <шизофреническое искусство>, либо <психопатологическое искусство>, которыми пользуются французские авторы, заменяя их более осторожными определениями <artistic self-expression>(1), либо <schizophrenische Bildnerei>(2)

 

Быть может, было бы правильнее использовать название <шизофреническая пластическая экспрессия> как наиболее общее понятие, которое включало бы как хаотические каракули и рисунки, не имеющие эстетической ценности, так и продукцию, обнаруживающую уже творческий замысел, и, наконец, произведения, обладающие выраженной художественной ценностью.

 

Другим, более узким понятием был бы термин <пластическое творчество>, определяющий и сужающий проблему, поскольку благодаря такой формулировке удается избежать возражений со стороны теоретиков искусства, требующих, чтобы слово <искусство> отвечало определенным эстетическим канонам. Таким образом, предметом исследований в данной области были бы произведения с выраженной концепцией и конкретными содержанием и формой, причем как не имеющие большой ценности, так и работы, обладающие художественной ценностью.

 

И наконец, наиболее интересной проблемой была бы проблема творчества профессиональных художников и талантливых самоучек, больных шизофренией. Этот раздел психиатрии следует трактовать с особенной осторожностью и лучше здесь ограничиться психопатологическим анализом. Такой ошибки не избежал К. Ясперс, который, исходя из эстетических предпосылок, пытался усмотреть в произведениях Ван Гога последнего периода его творчества выраженные черты деградации, вызванные его болезнью(1). Эта проблема, следовательно, остается дискуссионной.

 

Рискованной также была бы попытка ставить диагноз исключительно на основе картин без хорошего знания биографии их автора, особенно если дело касается творчества профессиональных художников. Не должно удивлять подобие фантазий художников-визионеров, как например Босха или некоторых экспрессионистов и сюрреалистов, фантазиям больных шизофренией и неправомерно определять такие направления как <шизофреническое искусство>, как это делали не только некоторые критики, но и психиатры(2)

 

Эта родственность воображения служит еще одним доводом в пользу того положения, что не существует резкой границы между определенными секторами <нормальной> психики и <шизофренической>. Здесь будет уместным сослаться на высказывание К. Ясперса о том, что не следует трактовать мистические переживания при шизофрении как патологическое явление, поскольку подобные состояния являются естественным выражением трансцендентных потребностей человеческой природы(3)

 

Психиатры нередко в силу профессиональной привычки выискивают патологию в явлениях нормальной психологии. Примером этого может служить хотя бы не вполне удачное название книги 3. Фрейда <Психопатология обыденной жизни>. Небезынтересным было бы поискать <нормальность> в психозе.

 

В поисках таких подобий полезными оказались эксперименты с галлюциногенами, такими, например, как ЛСД и мескалин(1). Достаточно большая группа художников экспериментировала с этими средствами под контролем психиатров. Многие из них утверждали, что воспоминания экстатических видений и переживаний, чувство измененности собственной психики и окружающего мира, усиление способности переживания дали им возможность преодоления пластических шаблонов, которым они ранее подчинялись, обогатили их творческое воображение и привели к изменению стиля в направлении визионерского искусства. Эти переживания напоминают шизофреническое озарение и явление смены стиля, встречаемые у некоторых художников, больных шизофренией.(2)

 

Шизофреническое озарение открыло А. Кубину мир психотических переживаний и определило направление его дальнейшей изобразительной и литературной деятельности. Возникает впечатление, что без собственных психотических переживаний он не мог бы создать столь странного, жуткого и гротескного видения, какое он нарисовал в своем произведении <Другая сторона>(3) В своей автобиографии Кубин дает описание необычного переживания типа озарения: <...Со мной случилось что-то особенно необычайное и решающее для моей психики, чего я и сегодня еще не в состоянии хорошо понять, хотя много думал об этом... Вдруг все окружающее представилось мне более ясно и четко, как бы в ином свете. На лицах окружающих меня людей я вдруг увидел что-то удивительно животно-человеческое. Все звуки стали особенно странными, оторванными от своей причины. Звучала как бы издевательская, угрожающая общая речь, которую я не мог понять, но которая как будто таила в себе непонятное внутреннее значение. Мне стало грустно, хотя одновременно я чувствовал удивительное блаженство... И вдруг на меня нахлынули видения черно-белых образов; невозможно описать, какое богатство представилось моему воображению.

 

Я быстро вышел из театра, так как музыка и освещение мешали мне, и я бесцельно бродил по темным улицам, все еще захваченный, буквально влекомый темной силой, которая каким-то волшебством вызывала в моей душе удивительных животных, дома, пейзажи, гротескные и поразительные ситуации>(1).

 

Во время психоза у Энсора произошло изменение стиля, так же как и в творчестве Хилла и Джозефсона, как если бы болезнь высвободила у них оригинальный талант, закрепленный ранее канонами академического искусства(2).

 

Следует отличить <спонтанное> изобразительное творчество больных шизофренией от <направляемого>, т. е. такого, которое вызывается психотерапевтами в сотрудничестве с художниками в рамках так называемой арттерапии. Это направляемое творчество часто бывает вторичным; в нем можно обнаружить влияние терапевтов, а также и психоаналитических теорий. Вследствие этого оно утрачивает своеобразный <вневременной> характер. Эта вневременность, независимость от каких-либо условностей и норм, отчужденность от реальной действительности, но не полная изолированность от нее, может быть идеальным примером оригинального творчества, наиболее естественного высвобождения таланта.