М. А. ЛОХВИЦКАЯ В КРИТИЧЕСКИХ ОТКЛИКАХ СОВРЕМЕННИКОВ

В 1880–е годы наблюдался упадок изящной литературы, погибли «Устои» и «Отечественные записки», многие журналы стали откровенно либеральными, в том числе и «Русские ведомости», «Русский курьер», «Северные известия»[111];«Северный вестник», после волнений, перешел к Волынскому[112]; «Новое время» зафиксировало «интересные признаки упадка»[113]. В «Русском богатстве» издавалось множество бессвязных публикаций без единой идеи, которая присутствовала раньше. Отличительными светлыми пятнами являлисьзначимые крупные литературные журналы «Русская мысль» и «Вестник Европы», но и они претерпели изменения. В зависимости от позиций журналов и взглядов рецензентов создавались критические статьи. Один и тот же автор или сборник, одно и то же стихотворение могли быть представлены под разными углами. В «узких» произведениях – так как широких попросту нет – описывалась безличная свобода человека[114].

Первыми певцами царящих волнений сталиВ. М. Гаршин и С. Я. Надсон, которые «скорбят за идеи»[115]. Пессимистичные мотивы появились в лирике С. А. Андреевского, Н. М. Минского, К. М. Фофанова, А. А. Голеницева–Кутузова. Лохвицкая же в этот период, являясь «неподдельной жемчужиной в короне русской поэзии», свое дарование отдала «фетишизму сладострастия»[116].

Г. С. Новополин пишет, что скромная женщина стала вакханкой – «страсть царит над всеми её мыслями», чувства её – слепящий зной, а песни наполнены неподдельным цинизмом. В каждом её стихотворении автор усматривал мольбу о ласках. Такое тяготение к сладострастию и чувственным откровенным картинам Новополин позже выделил и у целого ряда символистов.

Писательница публиковалась в литературных журналах: «Художник», «Всемирная иллюстрация», «Русское обозрение», «Неделя», «Нива», «Русская мысль», «Живописное обозрение», «Наблюдатель», «Северный вестник», «Север», «Труд», «Книжки Недели» и других.

Со многими изданиями она активно сотрудничала продолжительное время. Например, в «Севере» Лохвицкая стала печататься с 1889: № 19 – «Вы снова вернулись, весенние грезы…», № 21 – «То не дева краса…», № 25 – «Мгновение», № 43 – «Последние листья», № 45 – «Легенда желтых роз», № 49 – «Сафо»; за 1890 в № 6 – «Мрак и свет», № 17 – «Фея счастья», № 19 – «Как тепло, как привольно весной…». Она особо выделяла № 43 и № 17. После того, как редактором журнала стал Коринфский, лирика писательницы стала вновь появляться на его страницах: «Стихотворения Ваши получены и все будут помещены, – первым пошло «Но не тебе» (в 11-м № журнала). <…> На следующей неделе получите непременно. Особенно понравилась мне и другим, кому я читал, из присланных Вами стихотворений «Мертвая роза». Оно – в высокой степени поэтично и выдержанно от первого до последнего слова»[117]. На страницах «Северного вестника» её стихотворения выходили в 1897 (№ 1, 9, 11, 12) и в 1898 годах (№ 1, 2, 3, 4, 6–7, 8–9), а отказ печатать их в дальнейшем был связан с тем, что журнал оказался на грани закрытия[118].

Однако с некоторыми изданиями писательница резко переставала сотрудничать:так, например, со «Всемирной иллюстрацией» поэтесса разорвала отношенияв 1897 году.

Существует альманах «Северные цветы» на 1901 год, в котором были представлены её произведения, высоко оцененные и названные «душевными искрами»[119], наряду с творчеством литературных классиков: Бальмонта, Сологуба, Брюсова, Бунина.

Большинство откликов связанокак с выходом её сборников в печать, так и с присуждением Пушкинской премии Российской Академии наук.

В 1905 году был опубликован ряд некрологов на смерть поэтессы.

Одной из первых является рецензия А. Л. Волынского[120]– выдающегося литературного критика и искусствоведа, который по праву считается одним из главных идеологов русского модернизма.

Статьи, включенные в книгу «Борьба за идеализм», представлены в новой авторской редакции. На глубинном уровне критика соотносится с философией, эстетикой[121]. Название книги отражает общую позицию Волынского по отношению к искусству: только созерцание жизни как идеи божественного может дать обоснование искусству, символизм же – «сочетание мира явлений с явлениями божества»[122]. Новые поэты хоть и воспринимались окружающими «враждебно», но были выдвинуты на «сцену силой исторических обстоятельств», так как «искусство не могло относиться безразлично к борьбе материализма с идеализмом»[123]. Модернизм возник в тот момент, когда поэты стали предпринимать попытки «выразить новыми словарными формами <…> свои еще неясные настроения»[124].

Волынскому принадлежат статьи о Мережковском, Бальмонте, Гиппиус, Брюсове, Вл. С. Соловьеве, Щепкиной–Куперник и других. Откликнулся он и на творчество Марии Александровны Лохвицкой. Чаще всегосовременники принимали поэтессу чуть ли не за вакханку, творчество которой оставляло «впечатление единого любовного романа»[125], или же за представительницу исконной христианской поэзии, уделяя меньше внимания другим сторонам её лирики, критик же обратил внимание на другую грань её творчества. По его мнению, «в ней как бы горит кровь» прекрасной возлюбленной царя Соломона – Суламиты, «в её душе как бы звучат отголоски Песни Песней»[126].

Рецензия Волынского «М. А. Лохвицкая (Жибер). Стихотворения 1896–98» была впервые опубликована в «Северном вестнике» (1898. № 8–9). Следует заметить, что сама Лохвицкая активно печаталась в том же журнале, из–за чего многие читатели причисляли её к сторонникам символизма. «Я всегда печаталась по приглашению, но <…> журнал всегда привлекал меня своим особым направлением», – говорила Лохвицкая Волынскому в 1896 году[127]. Критик откликнулся на предложение и разместил её стихи в журнале, к тому же, их взгляды на творчество оказались близки[128].

Эта «молодая, с огнем в крови» поэтесса открыто «пела любовь», в то время, когда другие авторы пытались писать «с большим или меньшим талантом» о возвышенных идеях. «Если искать в современной литературе «особенного» стихотворца, то придется остановиться на г–же Лохвицкой», –писал Волынский.

Сравнение стихов с Песней песнейне безосновательно: сама Лохвицкая в качестве эпиграфов к своим текстам «Между лилий» (1896 – 1898) и «Царица Савская» (1894) взяла строки из библейского текста.

Песня песней, которой посвящена сотня трактатов,является самой поэтичной частью Библии. Она «сама поэзия, потому что предмет её повествования – любовь <…>плотская и неудержимая как весенние цветы и даже бесстыдная <…>нечего стыдиться, ибо она чиста и естественна»[129]. Существует мнение, что Песня песней – трансформировавшиеся со временем фольклорные обряды и песнопения в честь финикийской богини Иштар, известной как греческая Афродита.

Стихотворение «Между лилий» является своеобразным вольным переводом библейского трактата, который был включен в книгу 2010 года «Песнь песней царя Соломона» наряду с известными переводами, в том числе и текстом Фофанова. «Возлюбленный мой принадлежит мне, а я – ему. Он пасёт между лилий»[130], – звучит эпиграф. Текст произведения «Царица Савская» не вошел в издание, однако именно его эпиграф отражает всю суть любви: «Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою, ибо сильна, как смерть, любовь»[131].

Чувства рождаются в душе поэтессы стихийно, являясь страстной реакцией на окружающий мир: она как бы облачает «внутренние порывы» в слова. Эти чувства не только смелы, но и «простодушным порывом <…> и подкупают, и удивляют», они «интересны»[132]. В стихотворении «Я не знаю, зачем упрекают меня…» поэтесса пишет о себе: «стремлюсь я навстречу живому лучу, <…> пою я любовь, пою красоту».Её стих «жгучий, женственный», она «чувствует себя царицей с диадемой на пышных волосах, поэтому <…> не может скрыть от мира <…> ни одной черты своей вдохновенной фантазии»[133]. Здесь возникает некая двойственность: почему столь жизнелюбивая Лохвицкая, которая «не хочет внимать наветам уныния»[134], подчас считалась сторонницей символизма? Лохвицкая писала о своем идеальном, но замкнутом мире, «разрушая границу между автором биографическим и лирической героиней»[135], из–за чего её стихотворения оказывались близки каждому, но метафоры её зачастую казались вычурными, непонятными, несмотря на использование простой и очевидной рифмы, а образы – мифическими, сказочными. При этом утверждении Волынский был, пожалуй, согласен с мнением Бунина о том, что сама Лохвицкая в жизни не соответствует образу вакханки[136].

Волынский отмечал и чувственный диалог в стихах между Лохвицкой и Бальмонтом: ««В твой альков принесу я цветов для тебя», – говорит Бальмонт», а Лохвицкая «откликается <…> знойной песней Суламиты» и бросает в ответ «сноп ярких лучей»[137].

Волынский не причислял писательницу к представителям символизма, но отмечал, что она иногда все же «поддаётся» новому течению в литературе. Поэтесса тем самым стремилась «по–своему и от себя <…> воздать новому возвышенному культу», хоть и «не выдвигается за пределы своей державы – любви»[138]. «Возжигая на алтарь своей поэзии “мистические тайны”»[139], тем самым она предстает уже не царицей, а «Принцессой Грёзой», которая поднимается «все выше и выше от презренной земли, выше туч и гор»: от «царства Ростана» в заоблачные лазоревые сферы – «царство Бальмонта»[140].

Можно сказать, следуя логике Волынского, что Лохвицкая следует за Бальмонтом: так, в стихотворении «Я томилась весь день. Что–то, властвуя мной…» «все существительные из словаря г–жи Лохвицкой, а прилагательные как бы перенесены из словаря Бальмонта»[141], –тем самым он «пунктирно» отметил то, что она слегка и ненавязчиво тяготела к символизму, беря от нового направления в литературе самое важное и интересное.

В творчестве поэтессы отдельно можно выделить стихотворения не только эллинской и римской, но и восточной тематики: «Южные краски чувствуются во многих её стихотворениях»[142]. Что–то «библейское» ощущается будто «ток», её сокровища – «самоцветы и тропические цветы»[143]. Это может почувствовать каждый, ведь у писательницы постоянно повторяются «по кругу», будто магическое заклинание, мотивы и образы, даже с одними и теми же словами. Таким образами являются, например, цветущий сад, лилии и горлица, которые встречаются в Песне песней. Произведения поэтессы отличаются, к тому же, «особой стройностью и музыкальностью», а её «выражения часто граничат с риторикой»[144]. Лохвицкая, по словам критика, считала музыкальность важной составляющей любого лирического произведения – благодаря этим взглядам она была близка критику[145].

Отношение Волынского к писательнице всегда оставалось довольно дружелюбным: он считал, что у неё «яркий талант, способный к развитию и художественному обогащению». Уделяя внимание эстетической, художественной и смысловой составляющей стихотворений Лохвицкой, критик видел в её творчестве всё же «прелестный, чисто эротический талант»[146]. Но Волынский особо выделял стихотворения поэтессы «за последнее время <…>в описательном жанре с тонким, деликатным намёком на любовь, с одним только внутренним настроением любви, и стихотворения эти, поистине, прекрасны, <…> в них нет специфически–женственного и специфически–царственного», из–за чего обычно образы выглядели несколько неясно, наивно и «комично»[147]. Лохвицкая, по его мнению, совершенствовалась и развивалась, что шло её творчеству только на пользу: тем самым она приближалась к классикам русской литературы в своем искусстве.

Позже, в статье из цикла «Русские женщины», Волынский говорил о ней с той же симпатией, называл «одной из интереснейших женщин в русской поэзии»[148]. Однако критик признавался, что помнит её «неотчётливо», но при этом вспоминал: «стихи её отливали огнем настоящей эротики в духе библейской Песни Песней» – возвышенной, восхваляющей красоту женской природы[149].

Почти не вызывает сомнения, учитывая частоту появления стихотворений Лохвицкой на страницах «Северного вестника» в 1897–1898 годах, что, если бы журнал не перестал издаваться, Волынский продолжил бы публиковать поэтессу на его страницах. Несмотря на то, что критик не относил писательницу к поэтам–символистам, а лишь отмечал её легкое тяготение к этому направлению, он считал её яркой представительницей русской женской поэзии, а отдельные созданные ей стихотворения и вовсе считал «поистине прекрасными»[150].

Однако не все критики поддерживали настроения и философию чистого искусства и эстетических составляющих в литературе. Коринфский, будучи преданным поклонником таланта поэтессы, всё же считал большим минусом её очаровательных стихотворений то, что в них не слышно «голоса народности»[151].

В 1905 году, реагируя на смерть писательницы, Измайлов описывал почившую Лохвицкую как настоящую певицу Песни песней: «Певица любви и страсти и – мистики любви и страсти <…> Ей была ведома тайна настоящей красоты, и она спела красиво, искренно и смело ту Песнь песней, какую до неё на русском языке не спела ни одна поэтесса.Пламенная, страстная, женственно-изящная, порой в своих стихах слишком нервная, почти болезненная, но всегда индивидуальная, она явилась странным сочетанием земли и неба, плоти и духа, греха и порыва ввысь, здешней радости и тоски по «блаженстве нездешней страны», по «грядущем царстве святой красоты»[152]. Первые два сборника закрепили за ней образ «поэтессы жгучей, пылающей, истомной страсти»[153]. Измайлов отмечает, что в творчестве писательницы пламенные ощущения остались господствующими, несмотря на настроения, которые «звенели» в последующих сочинениях. Позднее, в новых книжках, царили уже другие настроения, но, ни критика, ни читатели не забыли первого, ярко окрашенного впечатления. Публицист вспоминает, что критика пыталась «отучить» Лохвицкую от темы любви, настойчиво требуя разносторонности, новсе её творчество было отголоском майковской «Fortunata». Болезненные страданияпериодически встречалась в сборниках писательницы, но в большинстве своём, чувства были «здоровыми» и даже героическими. Чувствовал он в ней и экзотичность чувств, прирождённый мистицизм и естественный скат к декадентству: «Хорошее теоретическое знание оккультизма сквозит в её стихотворениях этого рода.Её подделки под мистические заклинания превосходно ухватывают духи тон созданий старинной народной выдумки»[154], –писал он. В итоге, критик даёт Лохвицкой высокую оценку, считая, что она стоит в одном ряду с сильнейшими.

О чарующей музыке Песни песней в произведениях поэтессы,спустя годы, упоминает еще один приверженец эстетического лагеря – Н. Я. Абрамович[155]. Считается, что Абрамович был активным популяризатором идеалистических идей в философии и эстетике. Его порой парадоксальные суждения касались достаточно обыденных для эпохи тем жизни и смерти, стихийности и истинности поэзии, «дионисовскому» и «аполлоническому» началах в творчестве. Несмотря на то, что Абрамовичу в некоторых случаях не хватало истинной глубины при рассмотрении нравственной и философской составляющих произведений, его выступления в печати отличались поэтичностью и экспрессивностью[156]. В середине 1900-х годов критик заметно тяготел к символизму, но приверженцы данного литературного направления воспринимали его исключительно как представителя «массовой культуры», «подражателя». К концу же 1900-х годов сам Абрамович стал воспринимать символизм и футуризм как отрицательные и крайне неудачные явления русского модернизма[157].

Поэтесса заинтересовала его тем, что вместе с Буниным, Фофановым и А. М. Федоровым «воскресила» тот «свежий импрессионизм», который брал свои истоки в музыкальном и красочном творчестве Фета[158]. Именно эти поэты, отмечается в критических суждениях Абрамовича, оставались верны «личному» и создавали «настоящую литературу», отличную от мрачного творчества представителей декадентства, –Бальмонта и Брюсова. Негативно отозывался он и о зарубежных мастерах воплощения душераздирающих ужасов и неискоренимой болезненности Э. По и Ш. Бодлере. Только Лохвицкая, Бунин, Федоров и Фофанов, по мнению критика, смогли передать прекрасные весенние краски и ощущения подлинной жизни, которых невозможно было обнаружить в творчестве ни у одного популярного писателя на рубеже XIX–XX веков.

Лохвицкая выделялась на таком фоне своим особым дарованием, ведь она была женщиной – сама природа наделила её особой чувственностью, которую писательница умело воплощала в текстах. По этой же причине Абрамович не отнес её к символистскому течению. По его словам, она была «слишком чутка»[159], слишком полна жизни. От стихотворца, который пишет искренне, следуя зову сердца, нельзя требовать «чуждых его душе мотивов», не уставал повторять в своей статье Абрамович, так как это «значит требовать насилия его над самим собой», а талант Лохвицкой шел из «самой её натуры», полной красок и звуков, требовавшей любви[160]. Стих её всегда был утончённо-прекрасен и не являлся вычурно-скандальным, как пытались подчеркнуть многие рецензенты в своих обличительно-консервативных откликах, ведь произведение у «вульгарного стихотворца никогда такой изысканной нежности не достигнет»[161]. Критик не мог не отметить и чёткий, художественный рисунок и умелое воссоздание колоритных черт Востока, Древней Греции, Средневековья, которые любому начитанному человеку говорили о подлинном художественном даровании поэтессы и обширных познаниях в области литературы и истории древности. Все это снимало «с Лохвицкой упрёк в узости и неразвитости»[162]. Абрамович настойчиво подчёркивал, что Лохвицкая являла собой единое целое как яркая неординарная женщина, и по-особому тонко воспринимающий окружающий мир поэт; именно поэтому её творчество было чрезвычайно трудно подчинить определённой системе или разбить на изначально схематичные отделы. Психологическая составляющая текстов интересовала рецензента во всех частях книги. Основные черты стихотворений Лохвицкой, заявлял критик, развились из-за её безграничной любви к жизни, которая неразрывно была связана с природой: почти в каждой строчке сквозили удивительная чуткость к окружающему миру и неподражаемая образность, аромат первых весенних цветов, роз и лилий[163]; виднелся неясный облик далёких, дивных грёз (произведение «Настурции»). Сборник «Стихотворения. Том III» (1900) явил, как полагал Абрамович, расцвет творчества поэтессы.

Упомянул он о Лохвицкой и в одной из своих первых книг «Литературно-критические очерки, кн. I. Творчество и жизнь» (1909), в которую были включены размышления как о зарубежных, так и о российских писателях. Раздел сборника, названный «Эстетизм и эротика», Абрамович посвятил задаче «найти настоящее воплощение Эроса» – проследить существование эротизма, красоты и идеи жизни в литературе. Абрамович разделил творцов на три типа: лирики Эроса, приверженцы творчества жизни и художники Эроса.

«Лирики Эроса» отражали в текстах «чистое воспевание переживаний, непроизвольное, как соловьиная песнь»[164]. В нее входили Бунин, Бальмонт и Лохвицкая, разбор стихотворений которой открывал статью. Этих поэтов он объединил потому, что их стихи явили собой своеобразный «отклик на чувства мира». «Лирики Эроса» были названы Абрамовичем творцами «библейского гимна страсти» – песни тела, которая на самом деле сокрыта в «Песне песней» царя Соломона за религиозными нравоучениями: если сбросить библейскую учёность, то можно увидеть весеннюю наготу земных чувств Соломона и Суламиты. Любовь, по мнению Абрамовича, – пламень Бога и сильнее её ничего нет. Среди прекрасных садов расцветала Суламита, как расцветала и любовь между ней и возлюбленным Соломном. Критик счёл важным тот факт, что развитию мужского естества уделено меньше внимания – в центре находится прекрасная девушка и всепоглощающие чувства к ней. Именно Лохвицкая сумела отразить Песнь песней во всей своей лирике «ярким огнём жизни»[165]. Идя по «пути библейских поэтов», явившись в своём творчестве женщиной, она демонстрировала в произведениях вечно живое, стихийное чувство, само сокровенное «начало жизни», что являлось, на взгляд Абрамовича, единственным важным содержанием поэзии.

Лохвицкая отразила «всю гамму чувств» земных: от скромных и нежных девических терзаний до роковой страсти, и за это «было безумием – делать ей упреёки, <…> то, что она сделала – огромно»[166]. Главное достоинство поэтессы Абрамович видел в том, что она не затягивала читателя в наряд из идей и образов, а была настоящей – существом из крови и плоти, что помогало людям не только понимать, но и сердцем ощущать стихотворные строки; её лирика удостоилась таких эпитетов, как «естественная», «истинная» и «настоящая». Лохвицкая «тонко чувствовала южные краски», с восторгом отмечал критик, в ней ощущалась «кровь Востока»: Соломон и Суламита, вся восточная образность, явленная в её поэтическом мире, казались Абрамовичу величайшим гармоничным созданием. Всё естество писательницы было соткано из пламени земных эмоций: «Её ум не отвлекался от чувств, проникался ими, <…> и вся энергия поэтессы вылилась в ту же стихию», – в этом критик видел секрет её творчества[167]. Поэзия Лохвицкой представлялась ему не робким творчеством северянки, а царственной песней, пронизанной жаждой «жизненных осуществлений, которая звучит в каждом облике чарующей силой вечной женственности»[168]: Суламиты, Сафо и др., которые «пили жизнь, беря собственной рукой», как теперь это делала Лохвицкая.

Строки Бальмонта казались критику «водянистыми» после стихотворений Лохвицкой, «дышавших запахами и цветами земли»: «она дала поэму осуществлений, мощный трепет желаний»; в её творчестве само «дыхание ранней весны, в которое сливается с тонким ароматом только первых цветов»; «горячий зной, золотой зной»; «она насладилась и моментом предощущения – всё в Лохвицкой»[169]. Жизнь била в ней ключом: прорастали розы и лилии, зеленели аллеи, слышалось лето, припекал бездонно-лазурный полдень и алел рассвет, дышали весенняя свежесть и зной – всё было у неё, всё было в ней, повторял, будто заклинание, восхищённый Абрамович[170].

Он нарёк её «поэтессой восприятий», служившей и Аполлону, и Дионису одновременно, и все образы её воспринимал как оттенки «бесконечной сложности». Эллинский культ красоты, не мог не заметить критик, удивительным образом сочетался в творчестве Лохвицкой с восточным сладострастием и «оргийностью». Откровенный эротизм, который поэтессе ставили в упрек многие авторитетные литературные деятели, Абрамович счёл несомненным плюсом: «И, будто как отделённая воздухом древней поэтической царственности от современности, была до дерзости смела, в открытой искренности своей лирики»[171]. Эротика Бальмонта была совершенно другой, она увлекала своим новаторством, он утверждал «свободу жизненных хотений»[172]. Легкость и свежесть, как и у Лохвицкой, видел Абрамович у ещё одного «недооценённого и мало известного» в то время поэта – Бунина[173], который тоже не создавал произведения в русле гражданской лирики, а уделял особое внимание «тонким чувствам мира».

О поэтессе Абрамович упоминал и в своем труде «Женщина и мир мужской культуры» (1913), который предварил размышлениями о забытых авторах. Причину забвения второстепенных писателей он видел в их исключительно служебной роли: то есть они были вскормлены и фактически созданы конкретной эпохой, вне которой их творчество не может быть актуально, а потому, по сути, они лишены столь важной для литературного творца самобытности[174]. Не было ещё ни одной поэтессы, писал критик, которая отделилась бы от своего поколения и переросла бы своё время: Жорж-Санд, Сталь, Джордж Эллиот – все они не художницы, не творцы. Проблему женщин-литераторов он видел в том, что они сильно зациклены на себе, погружены в своё естество и поглощены своими проблемами[175]: быть может, если убрать из женской лирики «я хочу» и оставить «он хочет», писал Абрамович, ситуация бы изменилась.

Причину отсутствия «настоящих» женщин-писателей, способных стать литературными классиками и выстроить диалог с будущими поколениями, Абрамович объяснял тем, что, сколько бы поэтесс не существовало, в их творчестве «нет самобытного “Я”». Женщине, по его глубокому убеждению, не дано выразить глубину творческого сознания: в лучшем случае она выступает в роли зеркала, отражающего суть всего живого через призму своего бесконечного эгоизма[176]. И именно Лохвицкую он выделял на фоне всех писательниц: «Среди искренних и живых проявлений женской жизни, отражающих действительное, а не выдуманное, следует указать на лирику Лохвицкой, воспевающей любовь, сладострастие, материнство и природу»[177].

Хоть Абрамович считал творчество по природе своей антифеминистским, Лохвицкую он выделял и превозносил даже больше Бальмонта, ставя её на одну ступень с Буниным.Её лирика представлялась критику искренней и красочной, как у настоящих творцов. Очевидно, что Лохвицкая выделялась для него на фоне других женщин-писателей своей живостью и настоящими, неподдельными чувствами, поэтому критик признавал её настоящей поэтессой. Абрамович отмечал многие грани её поэзии: не только страсть, но и материнство, восхищение самой природой, а ведь многие современники уделяли внимание только одной грани её таланта – вакхической, видя в творчественеискренность и открытость, а исключительно волнующий элемент, горячащий кровь. Абрамович не сомневался, что Лохвицкая всегда шла самостоятельным путем и поэтому в русской поэзии должна занять «почётное место, а среди поэтов последних десятилетий, – несомненно, первое»[178].

Несмотря на большое количество негативных отзывов и пародий, многие литературные деятели отмечали творчество писательницы. Так «г. Андреевский отвергает всю современную поэзию за исключением г–жи Лохвицкой, которую с Фофановым считает последними потомками Аполлона по прямой линии», – писал В. Ф. Саводник в своей статье «Русские современные поэты»[179]. Однако С. А. Андреевский отмечал, что, если вывести поэтессу из её узкой любовной направленности, она перестанет быть творцом[180].

Можно сказать, вся статья Саводникапредставила собой отклик на публикацию Андреевского «Вырождение рифмы», которая была опубликована в «Мире искусства». Критик полемизировал в ней с Андреевским на счёт значимых поэтов рубежа веков, уделяя особое внимание молодым дарованиям. Публицист считал, что в творчестве главное не только «что», но и «как» сказано, поэтому и талант Лохвицкой – «единственного автора, перекочевавшего в его статью из «Вырождения рифмы»[181]– он видел в том, что она смогла сказать о любви по–новому. Развитие индивидуальной, чувственной поэзии, по мнению литературного деятеля, заключается в том, что «личность лирики обусловлена личностью самого автора, а поскольку нынешний рубеж веков является тем временем, в котором значение личности ставится как никогда высоко <…>, то и значение лирической поэзии, и её развитие нельзя отрицать»[182].

Творчество Лохвицкой предстало в статье жизненным, знойным, юным, женским – способным к беззаветному увлечению; её поэзия – сама страсть, что граничит с муками, а не нежное, романтичное чувство, и никто до писательницы не воспевал её так упоительно. Восточные краски играли практически в каждом тексте, на взгляд Саводника, ярко и экзотично; имбыла отмечена и особая мелодия стихов. Хоть «огневые мечтания»преобладали, по мнению рецензента, в её поэзии, Лохвицкая часто понимала«героическую силу любви, которая возвышает человека до подвига» – благородного и духовного чувства высшей чистоты, как «вечная любовь Ромео и Джульетты»; такое чувство было отображено, например, в стихотворении «В саркофаге»[183]. Несмотря на все похвалы, публицист ставил выше поэтессы Бальмонта, так как видел в центральной теме произведений Лохвицкой большой минус, считая, что узкая направленность лирики будет утомлять читателя.

В «Русской мысли» (январь, 1902) впервые вышло стихотворение «Лилит».На него сразу же отозвался В. В. Розанов в своей статье «Каменная баба» (1902), которая впервые увидела свет только в «Полном собрании сочинений» Розанова в 35 томах.

Критика всегда волновали вопросы любви, пола, демонического и божественного, ответы на которые он пытался найти в философии, религии, искусстве, прозе и, конечно же, в поэзии.«Чужими» Розанов считал декадентов, произведения которых были для него «не что иное, как беспросветный эгоизм», где «опустошённое и павшее “я” потеряло связь с природой»[184]. В декадентской лирике образы всегда «абстрактны», лирический герой не может «ощутить любовь», так как она – всего лишь декорация, а объект чувств и вовсе «предстаёт безликим»[185].

Среди самых заметных отечественных стихотворцев Розанов выделял и Лохвицкую. К сожалению, автограф статьи неизвестен, сохранились лишь гранки и черновик окончания текста. Установлено, что Розанов изначально сделал помету на гранках карандашом: «Для следующей книжки “В своем углу”»[186]. В 1903 году редакция ежемесячного журнала «Новый путь», выходившего в Петербурге в 1902 – 1904 годах под руководством Перцова, Мережковского и Гиппиус, предложила писателю вести здесь специальный авторский отдел «В своем углу»[187].

В «Каменной бабе» Розанов писал о ещё одном библейском образе[188] в её творчестве: «Между многими интересными, полуинтересными и не интересными стихотворениями г–жи Лохвицкой меня заняло случайно одно: “Лилит”», – в котором Лилит предстает «прекрасной богиней с газельими рожками на лбу»[189]. Это имя одновременно принадлежит первой жене Адама, ставшей у евреев демоническим явлением, и «халдейской богине чувственных наслаждений», соблазнившей Адама[190]. Лилит упоминается в «Фаусте» И. В. Гёте, строки из которого служат эпиграфом к стихотворению[191].

Faust:

Wer ist denn das?

Mephistopheles:

Betrachte sie genau!

Lilith ist das.

Faust:

Wer?

Mephistopheles:

Adams erste Frau.

Nimm dich in Acht vor ihren shonen Haaren

Vor diesem Shmuck, mit dem sie einzig prangt.

Wenn sie damit den jungen Mann erlangt,

So lasst sie ihn so bald nicht wieder fahren.

(Goethe, Faust, Walpurgisnicht).

1.

Ты, веригами окованный,

Бледный странник, посмотри, –

Видишь замок заколдованный

В тихом пламени зари?

Позабудь земные тернии,

Жизнь светла и широка,

Над тобой огни вечерние

Расцветили облака.

Свод небесный, весь в сиянии

Ярким пурпуром залит.

Слышишь роз благоухание?..

Я – волшебница Лилит.

 

Ты войди в сады тенистые,

Кущи тайные мои,

Где журчат потоки чистые,

Плодотворные струи;

Где горят цветы зажжённые

Догорающим лучом,

Реют сны заворожённые,

Веют огненным мечом;

Где блаженное видение

Усыпит и обольстит

Крепким сном… без пробуждения…

Я – волшебница Лилит!

2.

Я прохожу в убранстве темных кос,

В шелку моих чарующих волос,

Подвесками червонными звеня,

Блестит венец на рожках у меня.

Прекрасна я, как лилия долин,

Как сельский крин – наряд богини прост,

Но, веером раскинув пышный хвост,

От жадных глаз прикрыл меня павлин,

И я, спустив мой пояс золотой,

Томлю и жгу чуть видной наготой.

 

От сладких чар не уклоняй свой взгляд,

Но берегись волос моих коснуться,

Не то в тебе нежданно встрепенутся

Такие сны, каких не заменят

Ни жизнь, ни смерть, ни рай, ни ад,

Ни мрак пучин, ни море света,

Ни сад блаженный Магомета, –

Ничто, ничто не утолит

Раба волшебницы Лилит!

3.

Убаюкан райским пением

В роще пальм уснул Адам.

С торжествующим молением

Я воззвала к властным снам:

«Сны, таинственные мстители

И вершители судеб,

Бросьте скорбные обители

Киньте сумрачный Эреб.

На брегу Эвфрата сонного

В роще пальм уснул Адам.

Плод от древа запрещённого

Я прижму к его устам.

Взвейтесь, знойные видения,

Вкруг кудрявого чела;

Он вкусит до пробуждения

Плод познания и зла.

4.

Тихо жертвенник горит

Пред волшебницей Лилит.

Слышен вздох то здесь, то там,

Каплет кровь по ступеням.

 

Все туманней, все бледней

Сонмы плачущих теней.

Ярче пламя, ближе ад,

Громче возгласы звучат.

 

Темнота пурпурных брызг,

Вакханалий дикий визг.

Яд, что в сумраке разлит –

Мир волшебницы Лилит.

5.

Смотрю я в даль из замка моего;

Мои рабы, рождённые в печали,

Несчастные, чьих праотцов изгнали

Из райских врат, не дав им ничего,

Работают над тощими снопами.

А я смотрю из замка моего,

Сзываю их нескaзанными снами

И знаю я, что – позже иль теперь –

Они войдут в отворенную дверь.

 

Они поют. Мне веянье зефира

Доносит гимн о смерти и любви.

И любо мне, властительницей мира,

Обозревать владения свои.

Здесь все – моё: леса, равнины, реки,

Всё, что живет, и зиждет, и творит, –

Весь мир земной. И правят им вовеки

Любовь и смерть – могила и Лилит![192]

Розанову, по его признанию, в большей степени была интересна персона поэтессы, нежели само произведение: «Сильный, резкий, однотонный колорит стихотворений г–жи Лохвицкой побуждает сравнить её с зовущею на поклонение южнорусскою “каменной бабой”». Такие «бабы» были представлены «на южной земле России, где жили потомки предшественников Руси, и символизировали грубую первообразную форму Афродиты или Венеры, заключая в себе ту же символику»[193].

Хочется еще раз отметить, что источниками вдохновения для поэтессы, часто служили мифы, легенды, сказания, поэтому не удивительно, что в ещё одном известном тексте – «Лилит», заинтересовавшем Розанова,тоже обыгрывается мотив, нашедший отражение у многих народов.

Чувственность у Лохвицкой в нем была представлена без глубины и связи с чем–то невыразимым, сакральным, что отличает её от «более поздних образов богинь с голубицей, символизирующей невинность»[194]. Поэтесса, как считал Розанов, описала любовь, связанную с плотью, лишив её «важного духовного наполнения: кротости, особой трепетности и нежности». Поэтому Лилит – демоническое явление, желание во плоти, никак не связанное с рождаемостью, а ведь именно «образ матери и ребенка является самым <…> божественным»[195], запечатленным на иконах. Так и «каменные бабы», подчеркивал критик, символизировали не материнство, а отражение инстинкта, первичного безумства[196].

На самом деле у поэтессы нет «поклонения дьяволу» – она писала о греховной страсти, но не воспевая ей хвалу, а предостерегая, ведь такие чувства всегда искушают и приводят к неминуемой гибели. Так, в стихотворении «Шмель» лирическая героиня просит князя мух (Вельзевула), который открыл ей «таинственное дно», освободить её от плена. Зло всегда предстаёт пугающе: Лилит, хоть и способна покорить красотой своего тела, имеет устрашающий изъян, роднящий её с чертом – рожки. Волшебница, как именовала её Лохвицкая, заманивает странников блаженными обещаниями и видениями, которые обольстят навечно. Соблазнённый мужчина становится рабом, страсть которого утолит только Лилит. Мир волшебницы близок по описанию к аду: вакханалии, кровь на ступенях, пламя, разлитый в сумраке яд и дикий визг.

Розанов считал, что у «г–жи Лохвицкой любовь зрелой женщины <…> нужно взять любовь самую юную, отроческую, лепечущую ещё нестройным языком, ничего не знающую и только волнующую, <…> почти ребёнка, <…> белые розы, а розы г–жи Лохвицкой слишком пунцовы»[197][у Розанова эти строки выделены курсивом. – Н. Л.]. Такое восприятие творчества поэтессы, с одной стороны, соответствует образу вакханки, а с другой, – общему почти для всех критиков адресованному Лохвицкой упрёку в чрезмерной откровенности.

Важным в статье «Каменная баба» является последний абзац, в котором Розанов признал яркий, сильный, неповторимый талант Лохвицкой: «мы говорим ей упрёки и задерживаем про себя многие похвалы, которые могли ей сказать»[198]. Критик предвидел в творчестве поэтессы то, что, с его точки зрения, еще, возможно, требовало развития и совершенствования, но и совершенно особый взгляд на мир и яркие образы «русской Сафо» не заметить он не мог.

Существует статья Розанова о Песнепесней. С одной стороны, библейский трактат удостоился эпитетов «дремотная», «тусклая». <