Сталинизм, советское общество и мир

Формирование социальной детской литературы в 30-50-е годы ХХ века было предопределено развитием индустриального общества, характером государства, его идеологии — сталинизма. С точки зрения автора, сталинизм — мелкобуржуазный коммунизм индустриального времени[107], идеология номенклатуры политарного[108] государства, возникшего после войн и революций во враждебном окружении в слаборазвитом капиталистическом обществе с преобладанием людей с психологией мелких собственников в период массового разочарования в либеральной идеологии, инструмент для духовной мобилизации общества на модернизацию и самозащиту. Лидеры ВКП (б) не понимали противоречия целей и средств своей политики. Сталинисты не воспринимали работу на государственном предприятии как эксплуатацию, среди них господствовала вера в построение на этой основе социалистического общества. Особенность сталинизма — государственный статус, происхождение в результате примитивизации социалистических идей в конце 1920-х годов, спекуляция на идеях классиков марксизма. Эта «политическая теология» (К. Маркс) не имела ничего общего с диалектическим методом познания и революционной практикой марксизма, была приспособлена для оправдания насилия по отношению к обществу. Сталинизм наиболее ярко выражен в период аграрно-индустриальной стадии развития: «раскрестьянивание» и пролетаризация мелких буржуа — крестьян, ремесленников в период индустриализации[109] создавали социальную основу для его развития. После модернизации воспроизводству идеологии способствовал специфический социально-экономический уклад: капиталом стала огосударствленная экономика. Опираясь на такой мощный фундамент, И. В. Сталин и его группа с помощью созданной идеологии осуществляли классовую диктатуру еще незрелой номенклатуры, рекрутируемой из народа. СССР не вырвался из рамок капиталистической формации, но его строй субъективно воспринимался исторически ограниченными трудящимися и буржуазией мира как «социализм».

Идеологическими предтечами сталинизма были мелкобуржуазный социализм, критически-утопический социализм и коммунизм, «казарменный коммунизм», распространенные в ХIХ и ХХ веке в Западной Европе и России, не раз раскритикованные марксистами[110]. Идеологи всех течений критиковали капитализм за его противоречия, но предлагали фантастические средства для трансформации. Они преувеличивали роль политических учреждений в жизни общества, стремились уничтожить эксплуатацию путем реформ в сфере обращения и распределения, предлагали уравнивание состояний как панацею для установления социальной справедливости в условиях закономерной социальной дифференциации. Их экономический и политический «романтизм» приводил к волюнтаризму. Российские народники, например, «выбрасывали за борт всякий исторический реализм, сопоставляя действительность капитализма с вымыслом докапиталистических порядков»[111]. Подобную манеру рассуждений В.И. Ленин сравнивал с «узко интеллигентным самомнением или, пожалуй, бюрократическим мышлением». Для данного стиля политического мышления характерно социальное прожектерство; недоверие к самостоятельным тенденциям отдельных общественных классов, творящих историю сообразно их интересам, отношение к ним как к материалу истории; игнорирование вопроса об условиях, которые могут развивать сознательную деятельность творцов истории — народных масс, количество которых будет возрастать по мере ускорения исторического процесса; стремление задержать или игнорировать противоречия действительности в угоду утопиям вместо сознательного разрешения их. Догматизм приводил к отрицанию гуманистических ценностей предшественников, к эклектизму[112].

Во время и после Октябрьского политического переворота, совершенного социалистическими силами в рамках буржуазно-демократической и национально-освободительной революции, значительная часть мелкой буржуазии пошла за рабочим классом и РСДРП (б) — РКП (б). Вектор иллюзий людей с психологией мелких буржуа изменил направление: действительность капитализма они стали сопоставлять с вымыслом о лучшем будущем. В коммунистических грезах сконцентрировались не реализованные потребности десятков миллионов людей в отсталой стране, которые они мечтали удовлетворить при помощи государства. Свою роль сыграли Декрет о земле 1917 года; патриотическая борьба против интервентов и белогвардейцев; при всех перегибах политики «военного коммунизма» она оказалась в тех условиях более эффективной, чем экономическая линия белогвардейских правительств[113]. Ленин не случайно назвал А.И. Деникина «слепым щенком» — за непонимание сущности современного общества и классовой борьбы[114]. Политическая беспомощность генерала, а еще раньше царя Николая II и его правительств, была следствием классового воспитания и поведения, основанного на нежелании считаться с потребностями десятков миллионов людей, попрании их интересов. В то время, когда крестьяне России уже пользовались предоставленной им большевиками и левыми эсерами землей, деникинское правительство все еще решало вопрос о возможности отчуждения у помещиков части земли, а вернувшиеся в свои имения помещики реставрировали старые порядки[115]. Трудящиеся разочаровались и в либерализме, с которым связывали классовую политику Временного правительства.

В ходе ожесточенной классовой борьбы с внешними и внутренними врагами представители и выходцы из мелкой буржуазии приобрели черты, резко контрастирующие с социально-психологическим обликом буржуазии; возрастала их враждебность власти крупного капитала[116], олицетворяющим его государствам. Облик российских и зарубежных революционно настроенных мелких буржуа запечатлели поэты и политические деятели[117]. Писатели 20-х годов проявили внимание к образу «нового человека». Для него были характерны стихийность, цельность, страстность, непосредственность, прямолинейность, инстинктивная тяга к справедливости, жадность к жизни, наивность, невежество, любознательность, непочтительное отношение к дореволюционным ценностям, коллективизм, неприязнь к интеллигенции[118]. На этой основе в период гражданской войны сформировался массовый тип руководителя из числа рабочих и крестьян, который обладал «психологией прямого действия»: уверенностью в безграничных возможностях «революционных мер» при решении любых проблем[119].

Маркс наблюдал подобных людей в середине XIX века в революционной Европе. Их «грубый и неосмысленный» коммунизм, писал он, «есть только форма проявления гнусности частной собственности, желающей утвердить себя в качестве положительной общности». Неразвитость идеологов грубого коммунизма выражается в непонимании «человеческой природы потребности», отрицании значимости личности человека, возвеличивании физического труда в противовес миру «культуры и цивилизации», следовании идеалу всеобщего опрощения. Уверовав в «уничтожение человеческого самоотчуждения» на основе «общности труда и равенства заработной платы, выплачиваемой …общиной как всеобщим капиталистом», грубые коммунисты объективно оставались в рамках частнособственнических отношений[120].

Недалеко от масс ушли и вожди, которые пришли на смену Ленину. Л.Д. Троцкий заметил о качествах Сталина: «Главное из них: несоответствие честолюбивой воли и ресурсов ума и таланта»[121]. Его наблюдение подтверждается деятельностью Генерального секретаря: волюнтаристским перекраиванием планов первой пятилетки, некомпетентным вмешательством в формирование военной стратегии, применением насилия в огромных масштабах при решении экономических проблем в мирное время. Отрицательные черты самого Троцкого зафиксировал Ленин в «Письме к съезду».

НЭП — социалистическая, в интересах большинства населения, политика партии в условиях разрушенной страны, населенной людьми с мелкобуржуазной психологией, — был положительно встречен крестьянством и принес свои плоды. Характер политики определяли несколько тысяч революционеров со стажем и поредевший в боях гражданской войны слой социалистически развитых рабочих, а также Ленин во главе РКП (б). Об его исключительной роли писали современники и историки[122]. Ленин чувствовал слабость субъективного фактора революции после войны, но рассчитывал, что в исторически короткие сроки политика «культурничества» подготовит материальные и духовные предпосылки для перехода к новому строю[123]. Это была историческая альтернатива России.

Однако отсталость страны, мелкобуржуазность ее населения, управленческое бескультурье, давление капиталистических государств создавали предпосылки для изменения характера политики, повод для культа личности. После смерти Ленина и раскола в ВКП (б) субъективный фактор революции изменил содержание: приобрел мелкобуржуазно-коммунистический характер, чрезмерную «левизну». Социалистическая политика на практике и ленинизм в идеологии закончились. В сетованиях крестьян периода раскулачивания: «Лучше Ленин, чем ленинизм. Лучшие коммунисты убиты и умерли. Остались сволочи»[124], была определенная доля истины. С поправкой, что под «ленинизмом» в 1929 году смоленский крестьянин подразумевал политику группы Сталина, а под «сволочами» навербованных из маргинализированных слоев населения чиновников. «Вот эти-то раскрестьяненные крестьяне, оторванные от прошлого, лишенные настоящего, оказавшиеся в зоне своеобразного «внекультурья», только и могли воодушевиться проектом чистого, тотального социализма, идеей великого разрыва и порыва», — отмечает И.М. Клямкин. Другой предпосылкой возникновения «казарменного коммунизма», продолжал он, было развитие машинного производства, «способного поглощать деклассируемую рабочую силу и вместе с тем стать опорой для деятельности политических организаций, аналогичных сталинской партии, которые в свою очередь нуждаются именно в раскрестьяненных, т.е. выброшенных из своего жизненного уклада новобранцах»[125].

Таким образом, социальную основу сталинизма — мелкобуржуазного коммунизма индустриального времени составляли представители сформированной в годы «военного коммунизма» и в начале 30-х годов бюрократии и молодой рабочий класс, вышедший в течение полутора десятков лет из крестьянства. Их представители искренне верили в возможность быстрого построения общества с совершенной социальной организацией и мощными производительными силами по планам, начертанным вождем, а потому были удобным объектом для манипулирования со стороны номенклатуры.

Множественность типов мелкобуржуазных коммунистов определялась конкретными социально-экономическими и политическими условиями, их местом в государственной иерархии. Интересную зарисовку представителя этого типа в период гражданской войны дал психолог С.Л. Рубинштейн: «Я не помню, сколько он простоял в карауле. Я предлагал ему пойти поесть. Он категорически отказывался. «Буржуазия не обманет пролетариат. Это золото коммунизма», — отвечал он, едва выговаривая слово «буржуазия». Думаю, что только такие глобальные идеи — простые до…только и были доступны его сознанию. Особенно если они сочетались с видом чужого богатства»[126]. Об эволюции дореволюционной мелкобуржуазно настроенной интеллигенции в сталинистов писал В.В. Вишневский в 1940 году. «Мы были когда-то русскими шовинистами, субъективистами, мы были интеллигентами, патриотами (добровольцы 1914 года), либералами, собственниками в душе, — отмечает писатель. — Мы были религиозны, в нас сидела мораль старого мира… Мы увидели на войне — в 1914 — грязь и мерзость…Мы были затем революционерами, партизанами, громили весь мир, в нас бурлила кровь. Мы были идеалистами-коммунистами: мы отрицали все «порядочное», не брились, ходили почти босые, увешанные оружием, болели, несли на себе гноящиеся раны, полагали, что мы мессии, пророки и весь мир завтра пойдет за нами. Медленно постигали мы новое учение… Мы превращались затем незаметно для себя в новый государственный актив, в новый кадр»[127]. Вишневский гордился принадлежностью к номенклатуре «социалистического» государства и защищал его. В «Ответе лжецу» он писал: «Мы борцы за коммунизм. Мы люди, которые сумели освободить от власти эксплоататоров сотни миллионов людей и создать высший тип демократии»[128]. Историческая и классовая ограниченность мешали Вишневскому понять классовую сущность производственных отношений, государства, идеологии в СССР. Давление со стороны капиталистических государств: «Уродливый, нервный мир (перебрасывающий заразу и к нам)[129]», позволяло номенклатуре объяснять необходимость чрезвычайных мер реальной внешнеполитической опасностью.

Е.Л. Шварц тонко чувствовал мелкобуржуазность творческой интеллигенции среднего звена — проводников сталинской политики в массы. «Он…раздражает меня бессознательной лживостью, — характеризовал писатель кинорежиссера Л.З. Трауберга. — К жизни отношение у него чисто употребительское. Буржуазен до недр. Дела свои обделывал прекрасно. Но послушайте его на художественном совете или когда вразумляет он публику перед показом иностранных картин. Мировоззрение его ничего общего не имеет с поведением в миру. Уж слишком непохожи. Но Трауберг не замечает этого. Он искренне верит в то, что несет; а как же иначе обделал бы он свои дела. Он аполитичен до отказа — ему безразлично, какую политику проводить на сегодня. Пусть укажут. Сделает»[130]. Черты личности такого рода были настолько распространены, что М.Я. Гефтер, характеризуя послевоенный сталинизм, не мог не отметить: «Карьера становилась жизненной программой начинающих. Все проникалось и лицемерием, и худшим из самообманов»[131].

О.Ф. Берггольц нарисовала портрет типичного мелкого управленца. «Да, это государственный деятель, но деятель именно того типа…, — писала она в дневнике в 1949 году. — Ее называют «хозяйкой села»… Т.к. все в основном держится на страхе, — а она проводник этого страха, его материализация, ей подчиняются. Она ограниченна и узка, и совершенно малограмотна. Усвоенные ее ограниченным, малограмотным умом догмы низшей политграмоты — т.с. база «идейная» ее деятельности. Она употребляет разные термины и слова без точного понимания их значения. Но это бы полбеды. Как все чиновники, держащиеся за эту систему и смутно понимающие, что она — основа их личного благополучия, — она бессердечна, черства, суха к людям. Об этом говорили решительно все… И вот со всем этим сочетается в этой женщине — темное, языческое суеверие…Она говорила ему об этом с той же непоколебимой самоуверенностью, как в райкоме о чем либо. «Надо поворожить, спросить у одной женщины»»[132].

Деятельность управленцев и идеологов такого типа — даже интеллектуалов с высшим образованием — подтверждает мысль Маркса о том, что в мысли они «не в состоянии преступить тех границ, которых не преступает жизнь мелких буржуа»[133]. Теория психологической установки Узнадзе хорошо объясняет этот феномен: предопределенные предшествующим образом жизни и воспитанием ценности длительное время определяют поведение личности и после смены рода деятельности, сосуществуя и взаимодействуя с ценностями, порожденными новыми обстоятельствами.

Формирование сталинизма завершилось вместе с публикацией «Краткого курса ВКП (б)» в 1938 году. Репрессии 30-х годов приглушили революционное сознание народа, создали предпосылки для еще более эффективного манипулирования сознанием граждан. Руководство страны выбрало вариант безальтернативных выборов[134]: уничтожило намек даже на буржуазную демократию, заменив ее мифом о «социалистической демократии». Обрыв социалистической политики, видимый М. Н. Рютину[135] уже в июне 1932 года, до ХХ съезда КПСС не был осмыслен зарубежными коммунистами: СССР продолжал служить надеждой для трудящихся, раздражая этим буржуазные слои западных стран[136]. Теоретическая неразвитость и конкуренция с Западом порождала у руководства и граждан мелкобуржуазную идею об особой миссии своей страны в историческом процессе[137], в частности, веру в возможность свергнуть мир капитализма предлагаемыми ими способами и построить коммунизм в исторически сжатые сроки. В это верили и молодой Вишневский в 1919 году, и составители проекта программы ВКП (б)[138] в 1947-1948 гг.

Необходимость сохранения главного производственного отношения капитализма — получение прибавочной стоимости путем эксплуатации наемного труда[139] — вынуждало советских руководителей, как и всех владельцев капитала, поддерживать консервативную идеологию. Идеалы равенства, справедливости, коллективизма, заявления о построении «социализма» и курсе на коммунизм, понятия «скромность» и «патриотизм» в их интерпретации чиновниками способствовали «затягиванию поясов», некритическому восприятию идеологии, формированию упрощенных потребностей, сосредоточению бюджетных средств для решения макроэкономических, оборонных задач.Вслед за чиновничеством преподаватели и ученые, изучавшие новейшую историю СССР, заявляли о приверженности теории формаций, но не следовали ей на практике: не исследовали сущность производственных отношений — системообразующего элемента, отправной точки для анализа общественной системы[140]. Они не могли констатировать изъятие прибавочной стоимости государством, тесно переплетенное с докапиталистическими отношениями — рабством в форме ГУЛАГа и вторичным закрепощением крестьянства. С 1952 года обществоведы распространяли сталинскую демагогию о необходимости «откинуть» при анализе советской экономики понятий «необходимый» и «прибавочный» труд. «Но более чем странно, — писал Сталин, — пользоваться теперь этими понятиями, когда рабочий класс не только не лишен власти и средств производства, а, наоборот, держит в своих руках власть и владеет средствами производства»[141]. На иллюзию о социалистическом строе в СССР работали введенные впервые в мире бесплатные медицина и образование, ставшие для трудящихся западных стран потрясением и идеалом. Сегодня, с учетом мирового опыта, мы можем констатировать их буржуазно-демократический характер. Социалистический характер они будут иметь только после преодоления отчуждения трудящихся от собственности и власти и достижения высокого уровня культуры всем народом. Только таким образом можно избавить эти отрасли от остаточного финансирования, увеличить доступность и устранить скрытую плату — взятки и поборы.

Номенклатура была инструментом, с помощью которого Сталин подавлял классовое самосознание рабочих, крестьян. Привилегии и функции служащих, проводивших политику эксплуатации населения и подавления недовольных, быстро отчуждали их от трудящихся. Предупреждая возможность оформления чиновников в класс, диктатор терроризировал их, вынуждал работать на пределе сил, выполнять любые приказы, пребывать в страхе по поводу возможного лишения статуса. Презрительное отношение Сталина к бюрократии подпитывалось его грубокоммунистическими взглядами.

Функционирование советского строя приводило к возникновению у части граждан таких черт психологического облика, как двойственность, двуличность, тяготение к удачливому меньшинству, враждебное отношение к «неудачникам», т.е. большинству, стремление любыми способами не допустить конкуренцию[142] в профессиональной деятельности, оправдание насилия по отношению к инакомыслящим, невежество и догматизм, идеологический и нравственный релятивизм, авторитаризм, индивидуализм и лжеколлективизм, зависть и стяжательство. В дореволюционные времена их воспроизводство предопределялось срединным, двойственным положением мелкой буржуазии между пролетариатом и буржуазией, ее статусом «тружеников-собственников», которые любым способом желают «выбиться в люди», и оторванностью от цивилизованного мира. В советское время «лавочники» были ликвидированы, но добиться благ можно было только ревностно служа вышестоящему начальству, и выходцы из народа, став чиновниками, быстро усваивали необходимый набор качеств, если не хотели потерять привилегии. Подрастающая молодежь ориентировалась на их благосостояние и образ жизни. Индустриализация, казалось бы, способствовала преодолению косности, узости мировоззрения, слабой подвижности населения, эволюции крестьян и ремесленников в рабочих — уничтожала предпосылки мелкобуржуазности в социальной жизни. Однако они частично возрождались благодаря действиям власти. Бюрократия была заинтересована в том, чтобы при помощи патриотических и социалистических иллюзий скрыть эксплуатацию и насилие. Столкновение в сознании гражданина наблюдаемых им на практике антисоциалистических методов и социалистических лозунгов пропаганды, за открытое недоверие к которым следовало суровое наказание, приводило к возрождению все того же набора черт личности. В номенклатурной среде, в свою очередь, это способствовало возрождению упомянутых выше социального прожектерства и недоверия к самостоятельным тенденциям общественных классов. Всесторонний анализ реалий общества чиновники подменяли социальным морализированием, классовый протест интерпретировали как возмущение по поводу состояния нравов. Преодолеть «безнравственность» они предлагали за счет самосовершенствования граждан и незначительной модернизации надстроечных институтов[143], прежде всего в сфере образования и культуры. С этой целью власть поощряла деятельность аттестованных ею преподавателей, сатириков, писателей. Обострение противоречий приводило к росту религиозности, особенно заметному в 1940-е годы, и с 1943 года власть задействовала возможности Русской православной церкви (РПЦ), иллюзорно-компенсаторную, регулятивную и интегрирующую функции религии для удержания верующих граждан в повиновении. Объектом воздействия в первую очередь стала молодежь. Детская литература превратилась в инструмент советских пропагандистов, методы которой мало чем отличались от методов[144] противников.

Сложившиеся в СССР производственные отношения не могли обеспечить в должной мере развитие экономики в эпоху НТР, коренного изменения социальной структуры. Изменения в идеологии: в неосталинизме уже не было тезиса о возрастании классовой борьбы по мере построения социализма, были включены положения о мирном сосуществовании государств с различным общественным строем и о «развитом социализме», не могли кардинально изменить положение дел. Идеология неосталинизма теряла авторитет среди все более образованных и информированных граждан по мере сокращения национального дохода СССР, роста дефицита и теневой экономики. В середине 60-х годов бюрократия осознала свой корпоративный интерес. Происходило ее обуржуазивание: бюрократизм — одна из форм буржуазности. Уже в середине 50-х годов этот процесс отразили в произведениях и речах представители интеллигенции. К. Г. Паустовский, например, заявил на собрании ССП о части номенклатурных работников: «Это новое племя хищников и собственников, не имеющих ничего общего ни с революцией, ни с нашим строем, ни с социализмом. Это циники и мракобесы… Это маклаки и душители талантов»[145]. Вскоре западные идеологи с удивлением обнаружили, что генетически связанная со сталинской брежневская элита оказалась похожа на элиту западных стран[146].

Сталинизм был одной из форм «цивилизационного» подхода к изучению общества. Западной формой «подхода» была концепция «тоталитарного синдрома». К «цивилизационному» видению мира вела логика борьбы между блоками в период холодной войны, классовые интересы номенклатуры и западного истеблишмента.

Концепции несли в себе черты, определившиеся еще в учениях Н. Я. Данилевского и О. Шпенглера. Независимо от формы, будь то представление о совокупности равноценных цивилизаций или о цивилизующей весь мир державе, основанной на непоколебимой системе ценностей, его философской основой является идеализм и вульгарный материализм. Цивилизациологи ищут «сверхидею», ценности, скрепляющие общество, но не рассматривают их «земное» происхождение и конкретно-историческое содержание, масштаб распространения, игнорируют противостоящие им ценности. Источником развития признается деятельность творческого меньшинства, которое способно дать «ответ» на «вызов» времени, а причиной потрясений — «кризис ценностей». Представители подхода отбрасывают принципы системности и историзма.

На Западе понятие «тоталитаризм» было использовано для разоблачения «сталинизма». В связи с распространением в исторической науке в России концепции «тоталитарного синдрома» имеет смысл рассмотреть вопрос о возможности или невозможности использования ее для анализа советского общества и предмета монографии.

Новый ярлык стал еще одной формой «образа врага»[147], обозначал антилиберальные течения, системы, что отразил Ф.Боркенау в 1939 году в работе «Тоталитарный враг»[148]. Истеблишмент англо-саксонских стран считал тоталитаризм либо порождением иных цивилизаций, либо следствием действий всемогущих (дьяволоподобных) личностей, которые увели свои общества с либерального пути. В «цивилизациях» врагов проявили себя ненавистные крупному капиталу тенденции, прежде всего государственное регулирование дезорганизованной войнами и революциями экономики. В 1952 году политологический форум в США определил «тоталитаризм» как «закрытую и неподвижную социокультурную и политическую структуру, в которой всякое действие — от воспитания детей до производства и распределения товаров — направляется и контролируется из единого центра»[149].

Х. Арендт, К. Фридрих и З. Бжезинский в 1950-х годах[150] модернизировали термин для глобальной дискредитации вражеской «цивилизации» и сплочения либеральных держав на антисоветской основе. В 1956 году двое последних разработали концепцию «тоталитарного синдрома» из шести признаков, которые, по их мнению, описывали состояние СССР и стран Восточной Европы. В него входили: наличие единой идеологии; единственной партии, возглавляемой вождем; террористической полиции; монополии на средства массовой коммуникации; монополии на вооружения; централизованно планируемой экономики. Констатация признаков сопровождалась признаниями, которые подрывали концепцию: «Однако в настоящее время мы не в состоянии сколько-нибудь убедительно объяснить возникновение тоталитарных диктатур»; Маркс, Энгельс, Гегель осудили бы тоталитарные государства[151]. Концепция тоталитаризма обслуживала интересы праволиберальных сил западного мира в борьбе с государственными структурами их же стран за ту степень экономической свободы, которую общество после кризиса 1930-х годов уже не могло предоставить корпорациям. В духе теории заговора правые силы переносили источник «тоталитарной заразы» в государства-соперники и обвиняли в «предательстве» своих внутриполитических оппонентов. Это было тем более значимо, что во второй половине ХХ века исследователи обратили внимание на черты сходства «коммунистических» и либеральных государств. Со времен Ф. Рузвельта стало нормой государственное программирование экономических процессов. Для укрощения социалистических врагов проводились «зачистки» левых организаций, а маккартизм до полусмерти напугал левых либералов в США и Западной Европе. Проводя в отношении ряда колониальных и зависимых народов политику геноцида для ограбления их стран, западные лидеры лицемерно рыдали по поводу загубленных жизней в ГУЛАГе. Тот факт, что средства массовой информации на Западе принадлежали разным лицам, не исключал насаждения ими исключительно либеральной идеологии: их руководители — крупные собственники — были консерваторами[152], которые не проявляли рвение в освещении достижений социалистических сил из любви к принципу плюрализма. Понятие «тоталитаризм» отражало и опасения левых либералов по поводу нарастания государственно-монополистических тенденций в самом западном мире.

В развернувшейся на Западе в период «разрядки» 1970-х годов дискуссии о концепции тоталитаризма исследователи подчеркивали ее гносеологическую ограниченность применительно к СССР. Ч.Джонсон, У.Уэлш, Г.Гласснер отмечали, что «тоталитарная модель» исключает идею развития советского общества и делает невозможным исследование его различных сфер. Дж. Хаф указал на противоречие в построениях кремленологов: система изображается как окостеневшая, в чем заинтересована элита, но эта же элита пытается преобразовать общество и переделать человека. Т. Джонс подчеркнул эклектичность концепции. А. Инкельс обратил внимание на невозможность объяснить с ее помощью «источники общественной поддержки существующей в СССР власти». А.Куин справедливо констатировал, что целиком контролируемых или неконтролируемых общественных систем не бывает, а социолог Т. Боттомор заявил о невозможности целиком сформировать личность, которая требуется для полного господства тоталитарного режима[153].

Для спасения концепции Арендт предложила применять термин только к обществу сталинского времени и фашистской Германии[154]. Идеолог делала акцент на силу пропаганды и террор, факторы, которые мешали ей признать СССР — как в период правления Л.И. Брежнева — авторитарным государством с однопартийной системой. Арендт не считалась с тем обстоятельством, что террор 1930-х годов был показателем не всепроникающего (тоталитарного) могущества, а слабости государства и неуверенности руководителей. Здесь уместна аналогия с событиями Французской революции. «Вина за господство террора в 1793 г., — писал Ф. Энгельс, — падает почти исключительно на перепуганных, выставляющих себя патриотами буржуа, на мелких мещан, напускавших в штаны от страха, и на шайку прохвостов, обделывавших свои делишки при терроре»[155]. «Прохвостами» были, например, секретари комитетов партии, которые опасались, что в случае перехода к альтернативным выборам на основе конституции 1936 года они не будут избраны в органы власти[156]. Нежелание Арендт считаться с фактами было продиктовано стремлением скрыть то обстоятельство, что фашизм порожден капиталистическим обществом и «мюнхенской» политикой держав. Ситуация требовала обращать внимание на якобы имеющееся сущностное сходство «тоталитарных» фашистской Германии и СССР, на их противоположность либеральной «цивилизации». Неудачен и тезис о силе пропаганды: американская пропаганда превосходила советскую, особенно после ХХ съезда КПСС, но либералы не зачисляли США в тоталитарные государства.

Бунтующая молодежь 1960-х годов напоминала власти о сходстве советской и капиталистической систем, и именно поэтому истеблишмент не торопился списывать «тоталитаризм» со счетов. Имитируя научность, Л. Шапиро в 1972 году упомянул мнения оппонентов, но только для того, чтобы проигнорировать их, не вступая в научный спор[157]. Новый импульс концепция получила во время консервативной волны начала 1980-х годов: М. Кертис увеличил количество признаков «тоталитарного синдрома»[158].

Производственные отношения, политический режим и идеология, сложившиеся в СССР, были ответом отсталого общества и государства на враждебность капиталистических государств в период модернизации. Политарное государство, основанное на капиталистическом базисе, в 30-50-е годы ХХ века стало конкурентом западных государств в период их кризиса, перехода от капитализма свободной конкуренции к капитализму с программированной экономикой, «государством благоденствия». Никто из политиков того времени не мог однозначно предсказать итог соревнования. Кризис породил на Западе огромное количество людей, которые сочувствовали СССР. Конкуренция систем способствовала определенной гуманизации капиталистического общества и краху системы колониализма. Советское общество выстояло и развилось в ограниченных пределах в тяжелейших обстоятельствах ХХ века, что можно считать исторической победой. Падение СССР — переход от авторитарного государства с однопартийной системой и монопольно-государственной экономикой[159] к современному типу капиталистического общества и государства в России — стало результатом внутренней эволюции и «отрицания отрицания» созданной в 1930-е годы системы. Значительную роль в изменении сущности политики и вектора эволюции общества еще на рубеже 20-х-30-х годов сыграла мелкобуржуазно-коммунистическая политика руководителей, — следствие общей отсталости страны — которые не смогли последовательно проводить социалистическую политику. Образно выражаясь, современный российский либерализм вырос из сталинской «шинели». Советское общество не достигло наивысшей по сравнению с Западом производительности труда, не создало более высокий тип общественной организации труда — не создало условий для победы социалистического строя[160]. Преодоление отсталости раннекапиталистическими методами привело к несистемности реформ, их огромной цене, хроническому отставанию от мирового уровня. Руководители государства использовали раннекоммунистические иллюзии, сконцентрированные в сталинизме, для мобилизации народа на модернизацию. В 1990-е годы произошло «тиражирование» главного производственного отношения в СССР — эксплуатация человека государством дополнилась эксплуатацией человека человеком. После окончания холодной войны это привело к демократической революции, внутриформационному скачку. Ее плодами воспользовались номенклатура и легализовавшаяся в период перестройки буржуазия.

Подводя итоги можно сказать, что идея Зб. Бжезинского: «тоталитарные режимы» «постоянно претерпевают изменения, но нет оснований полагать, что они исчезнут в результате внутренней эволюции»[161], оказалась вымыслом по причине использования субъективного метода для дискредитации общества противника при помощи надуманных понятий. По этой же причине фантасмагорией был и провозглашенный сталинистами «социализм» — иллюзия, основанная на исторически и классово ограниченном понимании номенклатурой социалистического учения, которая была использована для эксплуатации трудящихся. Историческая практика в августе 1991 года еще раз подтвердила, что «дурная бесконечность» (Гегель) количественных накоплений существует только в фантазиях метафизиков, но не на практике, где количество переходит в качество, в новое состояние общества, подтверждая формационную теорию.

Перечисленные аргументы и факты позволяют заявить, что понятие «тоталитаризм» неприменимо к истории СССР и к теме монографии. Термин же «сталинизм» в предложенной интерпретации может стать инструментом познания исторической действительности 1930-1950-х годов, в том числе роли детской литературы в социальной инженерии государства.

Детская литература — средство просветителей и пропагандистов

В 1920-е годы руководство партии неоднократно возвращалось к вопросу о развитии детской литературы. В специальном постановлении «О мероприятиях по улучшению юношеской и детской печати» от 23 июля 1928 года ЦК ВКП (б) сформулировал претензии к писателям: они обходили социальные темы; пытались компенсировать глубину изображения проблем агиткой; ориентировались на «детей более обеспеченных слоев населения». «Сухость изложения» и отсутствие «живой фабулы», считали партийные работники, делали подобные книги неприемлемыми для детей.

В период НЭПа разговоры о развитии социальных тем в детской литературе не были подкреплены финансовыми, организационными, пропагандистскими мерами. Рассеянные по многочисленным группировкам, озабоченные своим материальным положением и литературными спорами писатели не могли откликнуться на призывы партийного руководства. Престиж детского писателя был низок.

Индустриализация изменила ситуацию. Во второй пятилетке был выдвинут лозунг «Кадры решают все!» Школа должна была формировать качества человека индустриального общества, о которых писал Гастев. В июле 1930 года в СССР было введено всеобщее обязательное начальное обучение. 5 сентября 1931 года принято поворотное для образования постановление ЦК ВКП (б) «О начальной и средней школе». Период экспериментов закончился. Руководство страны возвращало процесс обучения на апробированный в мире и царской России путь классно-урочных занятий, систематического овладения школьниками основами наук. Школа должна была стать доступной всем детям. Го