Сталинизм и патриотизмы

Идеологические постановления партии и совещания пропагандистов усилили морализаторство писателей в общении с инакомыслящими, настроили на «лакировку» действительности. В начале 1947 года эти качества проявил Кассиль. Читательница Л.Люблинская, находясь под впечатлением то ли встречи с писателем, то ли письма от него, в своем письме сделала вывод, что Кассиль намеренно обходит положительные стороны зарубежья либо подает их в негативном контексте[456]. В ответ Кассиль обрушил на корреспондентку целый букет обвинений: и желание получить «остренькие и блистательные» откровения, и проявление невнимания к его словам, и якобы выраженные читательницей восторги по поводу косности, чопорности и высокомерия британцев. Неадекватная реакция писателя затронула личное достоинство и возмутила Люблинскую. «Вообще, говорите вы со мной, как с каким-то «идеологически невыдержанным» субъектом. А я, смею Вас уверить, вполне советский человек, твердо стою на советской платформе. Не качаюсь и не собираюсь падать», — ответила она.

Действительно, Люблинская могла уважать себя. «До войны — учеба, уютная комната, заботливые родители», — рассказывала девушка. С первых дней Отечественной войны — добровольный уход в армию, тяжелый труд медсестры все годы войны: «Крепко доставалось! Но никто не хныкал, не жаловался, работали из последних сил: так нужно было, каждый сознавал, что там, на фронте, еще во много раз труднее». Однако чем больше девушка узнавала жизнь, тем более ее возмущали трусость, бездушие начальства, формализм политработников, изумляло воровство интендантов. «Мы утешали себя только тем, что Сталин далеко и не знает об этом, да ему за всем и не уследить», — комментировала она. Но больше всего ее поразила в Австрии после войны «приобретательская зараза» советских граждан. «Этот зуд наживы охватил всех, — с горечью писала Люблинская, — от начальника до санитарки…чего-то меняли, чего-то махлевали и все это в погоне за так называемыми «заграничными вещами». Советские люди не соответствовали идеалу человека, который рисовала пропаганда. Люблинская же пыталась соответствовать и боролась за «справедливость». «Вы скажете — «бороться!», — эмоционально писала она. — Я пыталась, а что из этого вышло!». После нескольких столкновений с начальством медсестра получила трое суток гарнизонной гауптвахты. «И вот там, сидя на ледяном полу, я продумала свою жизнь и поняла, что я одна ничего не могу сделать», — констатировала Люблинская.

Воспитанные властью люди не были еще готовы к радикальным изменениям в мировоззрении, тем более после Отечественной войны. Люблинская растерянно обращалась к Кассилю: «Я вам почему-то верю и вот написала о самом больном… Мне кажется, что советский писатель должен знать правду, не скрывать, не замалчивать грязь, не молчать, а писать об этом, — это его святое дело. А ведь о том, что я рассказала Вам, никто не говорит, не пишет, значит, может, и не знает?» (Выделено Люблинской — А.Ф.). Однако Люблинская опоздала: партийное руководство уже поработало с писателями. Правда жизни и войны, известная миллионам людей, будет дозироваться цензурой. Сама же Люблинская заберет свои слова обратно: гневная реакция авторитетного человека вызывала, видимо, мысли о переходе какого-то морального рубежа. Однако готовность к компромиссу не означала, что почитательница Кассиля отбросила свои выводы. В конце концов, были и другие авторитеты. «Можно не иметь никаких расхождений с нашими идеологическими установками и в то же время видеть недостатки у нас. А для того, чтобы быть советским человеком, вовсе не обязательно кричать на каждом шагу «ура» и «да здравствует», — отчеканила она Кассилю со ссылкой на поэта В.В. Маяковского.

Столкновение державного патриотизма номенклатуры и естественного патриотизма миллионов граждан было неизбежно. В преддверии холодной войны правящий класс навязывал гражданам свое понимание патриотизма, добивался идеологической однородности общества, которая должна была способствовать улучшению управления государством. С апреля 1947 года писатели стали агентами по выполнению «Плана мероприятий по пропаганде среди населения идей советского патриотизма», составленного в недрах Управления пропаганды и агитации (УПА) ЦК партии. Генеральной идеей плана было противопоставление “передового” советского буржуазному. “В основу работы по воспитанию советского патриотизма, — отмечалось в документе, — должно быть положено указание товарища Сталина, что даже “последний советский гражданин, свободный от цепей капитализма, стоит головой выше любого зарубежного высокопоставленного чинуши, влачащего на плечах ярмо капиталистического рабства”. Главной внутриполитической опасностью составители плана считали “проявление низкопоклонства и раболепия перед буржуазной наукой и культурой со стороны отдельных неустойчивых граждан СССР”. Вместе с тем комплексный план не определял четко очерченной цели — государства-лидера на Западе, на котором необходимо было сосредоточить пропагандистский огонь: источником опасности предстал абстрактный “капиталистический Запад”. В осуществлении плана должны были быть задействованы УПА, газеты, Союз советских писателей, министерство кинематографии, комитет по делам искусств, президиум Академии наук СССР, министерство высшего образования. Предусматривалось создание фильмов, пьес “о советском патриотизме, о национальной гордости советских людей”, “о нравах и быте буржуазного общества“»[457].

Партийные установки отрицали взгляды Люблинской, иных граждан, создавали черно-белую картину мира: все советское превосходит заграничное. В мае 1947 бороться «с духом самоуничижения у многих наших интеллигентов», с низкопоклонством перед заграницей призовет писателей Сталин. Симонов искренне полагал, что здравое зерно в призыве было, «возникшая духовная опасность не была выдумкой», дело было в методах, которыми нужно было вести борьбу за высокие идеалы. Чиновники, как отметил он позднее, действовали «методами грубыми и постыдными, запугивающими, но не убеждавшими людей»[458].

После отказа СССР участвовать в реализации плана Маршалла произошло изменение в содержании идеологии и пропаганды. Пропагандистский аппарат перестраивался для ведения тотальной психологической войны против конкретного врага с целью выживания в условиях холодной войны. Новые установки были зафиксированы в выступлениях Жданова и Маленкова в декабре 1947 года, в сентябрьском и декабрьском проектах программы ВКП (б), составленных группой высших идеологических работников к намечавшемуся съезду партии. Их сущность сводилась к возрождению постулата о смертельном поединке “двух лагерей”, один из которых должен неминуемо погибнуть[459]. Возвращение к доктрине эпохи революции и гражданской войны, закрепленной в Конституции 1924 г., отвергнутой Конституцией 1936 г., обозначал крах иллюзий советских руководителей на достойное вхождение в мировое сообщество державы победительницы.

В конце 1947 г. содержание сталинизма и пропаганды сводилось к следующему. Капитализм созрел для замены его социализмом. Важную роль в смене строя на Западе должен играть субъективный фактор, пробуждение сознания миллионов рабочих и интеллигентов, чему мешают только предатели социал-демократы, империалистические круги и продажная западная печать. Накануне своего падения империалисты идут по пути авантюр, что еще больше расшатывает основы западного общества. После Второй мировой войны центр мировой реакции переместился в США, которые вынашивают планы мирового господства. Роль младшего партнера в их реализации выполняет Великобритания. Образовались два лагеря: империалистический и антидемократический, с одной стороны, а с другой — антиимпериалистический и демократический, “имеющий основной целью подрыв империализма, укрепление демократии и ликвидацию остатков фашизма”. СССР, заявляли пропагандисты, свободен от язв буржуазного строя, является символом прогресса; Запад отстал от него “по способу производства”. Русский народ считался “старшим братом” всех остальных народов СССР, а “советский народ” — “выдающимся, передовым, творческим народом”. В стране, по утверждению идеологов, сложилось морально-политическое единство общества. Основным законом его развития, якобы, является борьба старого и нового, а “источником” развития — “животворящий советский патриотизм”. Главной патриотической силой была объявлена ВКП (б), возглавляемая Сталиным. Идеологи считали, что в СССР нет условий для возрождения капиталистических отношений, а отсталое мышление отдельных граждан возрождается только как пережиток прошлого царской России или вследствие влияния капиталистического окружения. Был сделан вывод о необходимости бдительности граждан — патриотов и интернационалистов — и борьбы с фактами низкопоклонства перед иностранщиной среди интеллигентов, в среде которых Запад ищет агентуру. Построив социализм, советские люди закладывают-де основы коммунизма, ростки которого видны в современности. На СССР равняются народы стран “новой демократии”, коммунистические и патриотические силы в западных странах, борющиеся за освобождение и освободившиеся от колониального ига народы, все честные люди на планете[460].

Идеологический мессионизм Москвы был закономерным явлением после войны. Но обессиленный войной СССР не мог подкрепить его глобальной экспансией (как США), был вынужден ограничиться удержанием в своем геополитическом пространстве только стран Восточной Европы. Это «право сильного» он приобрел еще в октябре 1944 года после раздела сфер влияния с Великобританией во время визита У.Черчилля в Москву.

Важным элементом пропаганды был образ Сталина. Вождь представал перед читателем, зрителем преемником В.И.Ленина, мудрецом, которому народ обязан всеми своими свершениями, борцом за мир, патриотом и интернационалистом. Газеты публиковали отретушированные фотографии: высокий человек с гладким лицом, отец нации, скромный в своем величии. Встреча с реальным Сталиным — человеком низкого роста, редкими волосами, оспинами на лице, который мог быть грубым, невежественным и беспощадным, производила противоречивое впечатление на советских людей и зарубежных коммунистов: смесь почтения и обожания, страха и удивления; а некоторые с первого взгляда просто не узнавали вождя[461].

Создатели идеологии сталинизма не учитывали или неверно трактовали новые экономические, социальные и политические процессы, которые разворачивались в мире. Они идеализировали советский строй, а вопрос об источниках развития общества довели до уровня философского идеализма. ЦК ВКП (б) надеялся, что благодарные своим освободителям народы Европы будут всегда симпатизировать политике СССР вне зависимости от ее содержания. Это была идеология номенклатуры, которая, ничтоже сумнящеся, считала себя истинным выразителем долгосрочных интересов граждан.

Важнейшим элементом политического сознания граждан должен был стать патриотизм. Содержание официального патриотизма включало в себя преданность государству и народу, добросовестный труд на благо общества. Но слова камуфлировали иное: требование подчинения властям, руководителям, необходимость некритически воспринимать любые идеи, внушаемые пропагандой. Номенклатура спекулировала на естественном патриотизме миллионов людей, отстоявших независимость Родины в войне. Державный патриотизм формировался в связи с насаждением в общественном сознании образа врага. За идеологическими абстракциями стоял экономический интерес власти: слабо материально мотивированные граждане должны были ударно трудиться, опасаясь обвинений в отсутствии у них любви к родине. Под патриотическими лозунгами проходила добровольно-принудительная подписка на облигации государственного займа, с помощью которого восполнялись убытки, понесенные во время снижения цен на товары в сталинские времена. Враждебность Запада позволяла номенклатуре оправдывать эксплуатацию граждан необходимостью защиты их от внешнего врага.

Часто бывало так, что жертвами патриотического угара становились его активные проповедники. Не избежал этой участи и Кассиль. В середине 1949 года он был подвергнут резкой критике в «Правде»[462] за использование служебного положения в личных целях. Находясь в командировке по заданию журнала «Огонек», Кассиль, якобы, пользовался переоборудованным на его вкус катером, возил за государственный счет жену, проводил личные творческие вечера, за которые брал непомерные, до 1500 рублей за встречу, гонорары. Заметка вызвала взрыв негодования граждан. Рабочие, военнослужащие требовали лишить Кассиля звания писателя — «это космополит, прикрывающийся громким именем советского писателя» — и конфисковать его сбережения. Замученных тяжелой жизнью людей поражало, что «воспитатель и инженер душ» получал гонорары, равные трем окладам рабочего: «Пусть поработает, поживет на зарплату и тогда поймет как можно драть деньги с рабочих, со студентов и даже детей»; «поступки-то его не советские»[463].

Появление заметки было связано, видимо, с внутриклановой борьбой в ССП и завистью коллег. Не случайно за полмесяца, 27 июля, в ведомственной «Литературной газете» в статье учительницы — «человека из народа» — был подвергнут критике творческий метод писателя. Организаторы кампании действовали по принципу: главное начать, а по ходу дела будет за что «зацепиться». И хотя комиссия под руководством Б.Л. Горбатова выяснила, что катер не переоборудовали, жена приехала после и за свой счет, а гонорар составил 770 рублей («и это превышение»), секретариат ССП 19 августа объявил Кассилю выговор и лишил на год права публично выступать[464].

Допущение склок и борьбы кланов было составной частью стратегии руководства «разделяй и властвуй» по отношению к творческим личностям и организациям для контроля над ними. ЦК ВКП (б) играл в таких случаях роль третейского судьи, который учитывал и заслуги обвиняемого. Никаких иных репрессий по отношению к Кассилю применено не было, более того, он стал лауреатом Сталинской премии за написанную совместно с М.Л. Поляновским повесть о партизане Володе Дубинине «Улица младшего сына». Внешне писатель был лоялен и даже взялся за сочинение патриотической повести о юном художнике. Но в его душе, видимо, зародилось критическое отношение к власти, которое в период «оттепели» заставит писателя занять гражданскую позицию, в духе Люблинской взглянуть на действительность.

Гораздо спокойнее складывались судьбы конформистски и «без затей» настроенных писателей, например, В.П. Беляева. Проживая во Львове, «на отшибе», он сталкивался с проявлениями украинского национализма, знал о борьбе ОУН против советской власти. Испытывая нужду, которая не позволяла трудиться над следующими произведениями, Беляев во второй половине 1946 года обратился в издательство «Молодая гвардия» с просьбой о переиздании книги «Старая крепость». Аргументация носила политический характер. Книга преподносилась как «абсолютно апробированная критикой, проверенная временем (угроза и живучесть украинского национализма) и особенно актуальная для новых, западных областей Украины, где зелье украинской националистической идеологии сильно». «Вы знаете это сами, без подробных комментариев», — многозначительно добавлял он. В повести «Город у моря», заключительной книге трилогии (вторая — «Дом с привидениями»), писатель пытался «показать труд ….вкусно, радостно», так, чтобы «читателю захотелось работать», а также борьбу «старого и нового»[465]. Тема вписывалась в программу патриотического и трудового воспитания. В начале 1950-х годов власть наградит Беляева Сталинской премией, включит его работы во все рекомендательные списки.

Консервативная волна в мире и детская литература

В середине 1947 года началась холодная война. Потенциальная угроза, исходившая от Запада, позволяла руководству СССР проводить консервативную внутреннюю политику, отвечавшую сущности режима власти. Для мобилизации ресурсов на восстановление страны и участие в гонке ядерных вооружений правительство ограничило потребление населения. Чиновники сигнализировали об усилении деятельности церковников, вооруженной борьбе в западных регионах СССР. Ожесточенная идеологическая борьба за умы интеллигенции и народа между пропагандистскими ведомствами СССР, Великобритании и США разворачивалась в Германии, Польше, Чехословакии. В июне 1947 года, сразу же после публикации плана Маршалла, в СССР началась первая идеологическая кампания с использованием образа американского и внутреннего врага[466].

Консервативная политика правительств держав предусматривала контроль за деятелями искусств. В. Адорно и М. Хоркхаймер в работе «Диалектика Просвещения», опубликованной в июне 1947 года, обратили внимание публики на печать единообразия, которое превращенное в товар искусство накладывает на духовный облик граждан, на зависимость «культуриндустрии» от магнатов «индустрии угля и стали»: «Суетливо вынуждены угодничать они перед истинными властителями, дабы сфера их производственной деятельности в массовом обществе, специфический тип товара которой и без того имеет слишком много общего с добродушным либерализмом и еврейскими интеллектуалами, не подверглась серии чисток»[467]. Словно в подтверждение идей философов, голливудская газета «Сценарист» в июле-октябре 1947 года поместила репортажи о визитах президента лиги кинопродюсеров Э. Джонстона на киностудии. В студии «РКО» Джонстон говорил, ссылаясь на беседы с государственным секретарем Дж. Маршаллом и сенатором А.Х. Ванденбергом, о необходимости поддержать американскую политику противопоставления своей мощи «советской экспансии»[468]. Его недовольство вызывало большое количество сцен пьянства, которые получили распространение в кинематографе после отмены «сухого закона» и портили имидж США за рубежом. Давление вызвало ответную реакцию. В Голливуде в июле 1947 года состоялась Конференция протеста против контроля над мыслью в США под руководством сценариста Говарда Коха. С докладами выступили: Роберт Кеннет, председатель общества «Прогрессивные граждане Америки», художник Дональд Огден Стюарт, драматург Арно Д ^, Юссо, президент американской федерации учителей Гарольд Орр. Кеннет заявил, что «культуре объявлена война» для «осуществления контроля над народом, вопреки народу». Стюарт раскрыл механизм контроля. Не желая оказаться жертвой политической атаки и потерять материальные средства, необходимые для поддержания заданного обществом потребления жизненного стандарта, художники занимаются самоцензурой и прячутся за доктрину «искусство для искусства». Д ^,Юссо рассказал о «климате» на Бродвее, который делает почти невозможной постановку пьесы с социальным звучанием. Суть выступлений сводилась к одному: существует угроза для американской демократии[469].

В Западной Европе свою точку зрения на проблему высказал Жан-Поль Сартр[470]. Философ констатировал трагичность ситуации: в 1947 году европейские деятели искусств вынуждены выбирать между СССР и США, сверхдержавами, которые готовятся к войне. Одна из них олицетворяет диктатуру, другая — безжалостный капитализм. Сартр трезво оценивал политическую систему и политику СССР: «Но если справедливость требует признать, что Россия начала социальную революцию, необходимо отметить и то, что она ее не закончила. Отставание ее промышленности, нехватка кадров и бескультурье народных масс не позволили ей в одиночку построить социализм и внедрить его в другие страны силой примера…это революционное движение…оказалось скованным охранительским и консервативным национализмом». В анализе политики США чувствовалась брезгливость рафинированного европейца по отношению к любителям «буги-вуги», спекулирующих сигаретами на улицах Парижа: «Америка, которая не боится других народов, под давлением собственного веса теряет чувство реальности;… и — с жиру и от спеси — она позволяет себе, зажмурив глаза, скатываться к войне». Служение супердержавам, по мнению философа, превращает литературу в пропаганду, писателя — в лакея. Сартр предлагал «путь свободы»: «В любом случае социальный порядок опирается сегодня на обман сознания людей… С этой точки зрения нам необходимо обличать как политику Англии в Палестине и Соединенных Штатов в Греции, так и советские ссылки и лагеря». Писатель должен искать опору только в своем моральном сознании, понимать ответственность перед будущим и в соответствии с нормами экзистенциализма делать свой выбор. Литература «праксиса» обязана призывать к действию по изменению несправедливого порядка вещей, раскрывать перед читателем его способность что-то совершить, изменить, показывать человека как личность творческую. Писатель уповает на будущее: настоящая литература, как и возможность предотвращения войн, возможна только в социалистических Соединенных Штатах Европы. Однако заслуживающее уважение духовное мужество одиночки-экзистенциалиста в существующих социально-политических условиях не могло изменить мир, предложение было утопично.

В СССР ситуация складывалась еще более трагично. Руководство провело перестройку пропагандистского аппарата и усилило цензуру. Проблема «типичного» в литературе стала политическим вопросом[471]. Первыми жертвами новой политики стали ее будущие проводники: Генеральный секретарь ССП А.А. Фадеев и его заместитель К.М. Симонов. По личному указанию Сталина в газетах «Правда» и «Культура и жизнь» была подвергнута критике книга «Молодая гвардия». Проводником идей Сталина стал ответственный секретарь правления ССП Л.М. Субоцкий. «Мировая ситуация не та, что была три года тому назад, когда выходил этот роман, — объяснил он причину критики романа ленинградским коллегам в декабре 1947 года. — После совещания девяти коммунистических партий, после документов, которые дала партия и международное рабочее движение — совершенно по-новому ставится задача… выражения в литературе характера нашей партийной работы». В романе не была-де «масштабно» отражена роль партии в руководстве подпольем, эвакуация изображена «паникерской». Частные случаи были неверно обобщены и показали «жизненную неправду». Причина — незнание подпольной работы автором[472]. «Когда дается художественное обобщение, нельзя уйти от правды жизни», — закончил Субоцкий[473].

Критика «звезд» литературы — никто не свободен от партийной критики! — способствовала усвоению идеологии номенклатуры интеллигенцией. «Советское общество достигло такой ступени зрелости социалистических отношений, — утверждал А.М. Еголин, — когда с особой силой выступает роль сознания советского человека в упрочении и дальнейшем развитии социализма, в переходе к коммунистическому обществу»[474]. Философская дискуссия, критика Фадеева закрепили точку зрения о субъективном происхождении недостатков в СССР. Претензии к литераторам по поводу отставания их сознания от якобы динамичного и совершенного бытия шли от Сталина[475].

С этих позиций был подвергнут критике Катаев. Во второй половине 1949 года, сразу же после создания блока НАТО и антикосмополитической кампании в СССР, он представил роман «За власть Советов!», продолжение уже экранизированной повести «Белеет парус одинокий». Катаев учел неудачный опыт Фадеева и попытался в полной мере изобразить роль партии в руководстве партизанским движением Одесской области. Опираясь на принципы социалистического реализма, он попытался дать образ человека не без недостатков, но убежденного большевика-подпольщика. Писатель опирался на изучение жизни партизан в катакомбах, на практику общения с партийными деятелями районного масштаба, даже слово «партия» писал с большой буквы, и искренне недоумевал, почему оппонентам не нравится изображение партии и главного героя[476].

Ответ на этот вопрос дало обсуждение книги на Президиуме ССП 3 октября 1949 года. В.М. Кожевников заявил: «Но все-таки я не могу принять языка Гаврика, языка большевика, человека, представляющего передовую культуру, передовую мысль и способного изъясняться на таком жаргоне. Это противоречие, которое принижает образ большевика…Я бы не сказал, что это Гаврик в трусах, но образ большевика, который не прошел через 30-летний период развития советского строя. Вот в чем дело»[477]. Ко всему прочему, Катаев все-таки посмел изобразить хаос отступления. Чиновникам претили сцены выживания загнанных под землю людей: голодовки, борьба с сыростью и грызунами, ужас при первых встречах с немецкими войсками. После войны отступление преподносилось как гениальный маневр по заманиванию противника вглубь территории, а потери замалчивались. В ноябре 1949 года работники агитпропа рекомендовали исключить из брошюры для вооруженных сил информацию о выбытии из строя в результате оккупации 303 заводов, изготовлявших боеприпасы[478]. Разговор о причинах больших потерь подменялся прославлением подвига народа, который провел под партийным началом масштабную эвакуацию. В детской литературе в 1947 году нормы идеологии воплотил Кассиль. Рабочий-украинец на своем языке, необходимом для оживления унылой сцены, объясняет замыслы командования растерянному, подавленному эвакуацией ребенку: «И мы с тобой, дочка, що сейчас делаем? Мы с тобой, доченька московская, действуем по приказу главного командования — на военную хитрость. Дурни воны, немцы. Они як гадали? От мы на Донбасс придем, усю большевистскую индустрию схапаем. Ну, пришлы. Доки што пришлы… А индустрия уся утекла. Вот она, наша индустрия, на колесах. Дуля с маком тоби, Гитлер!… Як прыйдем, так с того же дня тим дурням, немцам, нашу закуску готовить станем. Чуешь, дочка. То-то и оно! Командование усе знает»[479].

На романе Катаева сказался антиамериканизм, насаждаемый руководством. В пропаганде начала Отечественной войны американцы, англичане и французы изображались как союзники СССР, а в романе конца 40-х автор пытается показать их гнилую капиталистическую сущность. В радиограмме советского разведчика, например, отмечается, что валютчики и спекулянты Одессы в период оккупации ориентируются не на немцев, а на англичан и американцев[480].

«За власть Советов!» — единственный роман детской литературы, вокруг которого развернулась дискуссия на страницах «Правды». 8 января 1950 года появилась статья М.Кузнецова «Роман о советских патриотах», 16, 17 января М.С. Бубеннов дал ответ в статье «О новом романе Валентина Катаева «За власть Советов!». По итогам обсуждения в ССП Кузнецов, конечно, покритиковал Катаева, но главное ему было ясно: автор представил патриотическое произведение, которое нуждалось в незначительной доработке. Бубеннов обрушился на Катаева с консервативных позиций. Его раздражали моменты книги, которые не вписываются в официальную версию Отечественной войны и партизанского движения. Бубеннов дал совет, равнозначный приказу: подвергнуть роман «коренной, решительной, глубокой переделке».

Дискуссия в партийной газете возмутила коммунистов, которые не привыкли к разногласиям. В редакцию пришло письмо, в котором М.Тайшин напомнил: «Правда» — центральный орган партии, а не «литературно-дискуссионный орган редакции»[481].

Тем временем Фадеев продолжал доработку «Молодой гвардии» в духе партийных требований. Его физическое и моральное состояние значительно ухудшилось. Сработал механизм психологической защиты: с одной стороны, желая хоть что-то противопоставить убожеству действительности, Фадеев обратился к сентиментальным воспоминаниям о чистой и светлой первой любви[482], с другой, он все чаще впадал в запои, во время которых общался с не совсем благонадежными, с точки зрения идеологической бюрократии, писателями А.Т. Твардовским и И. Черневым (А.А. Леоновым), о чем оперативно были уведомлены секретари ЦК ВКП (б)[483]. Только в начале января 1952 года секция прозы ССП без участия автора обсудила новый вариант романа. Фадеев не скатился до уровня обвинений американцев в сотрудничестве с фашистами. Однако в период ядерного шантажа со стороны США роман и без того считали контрпропагандистским: он показывал силу духа советских людей, которые не боялись угроз империалистического лагеря[484]. Сущность переделки свелась к акцентированию внимания на «действиях организующей силы: партии, государства, армии». «Молодая гвардия» была изображена не как группа молодых патриотов, которые самостоятельно организовались (что соответствовало истине[485]) и вышли на связь с другими подпольщиками, армейским командованием, а как часть подпольной сети, организованной правительством, которая внесла свой вклад в развертывание Сталинградской битвы. Молодежи, образно выражаясь, было указано ее место. Фадеев «отобрал» у молодогвардейца Кошевого роль «идейного организатора» и передал ее партийцам, образы которых обогатил. В.Я. Кирпотин комментировал: «Получается, что Шульга не выполнил задания; Валько недостаточно дисциплинирован и все компоненты романа не сходились в одном направлении для того, чтобы показать, что руководила всем партия. Сейчас Валько остался таким, как был, внутренняя горячность в нем чувствуется, но он собой владеет, потому что он должен выполнять то, что партия ему велела»[486]. Оправдывая изменения, докладчик без обиняков заявил, что писатель похож на архитектора, которому Моссовет велит переделать проект: «Это не кажется странным потому, что через художника проходит и обобщается творчество народа»[487].

Правка литературных произведений — одна из форм управления общественным сознанием, действие, в котором чиновники выражали свою неосуществимую мечту: стремление контролировать все общественные процессы при помощи бюрократических методов; желание привести общество к хозяйственным победам на пути к коммунизму так же, как привели страну к победе над фашизмом. Подобные желания вытекали из объективного процесса усложнения общества, повышения роли государства в управлении им в условиях назревшей научно-технической революции. Однако метод сталинского руководства исключал самостоятельность, самоуправление в среде трудящихся в той же степени, в какой литературным героям из «Молодой гвардии» Фадеева не позволили сохранить свою относительную автономию от партийного руководства. Холодная война предоставляла номенклатуре возможность апеллировать к реальной внешней опасности для сохранения монополии на собственность и власть. Для этого чиновники развивали выгодный им вариант патриотизма и насаждали руками писателей образ врага.

Детская литература зрелого сталинизма

Конец 40-х — начало 50-х годов — апогей сталинизма и расцвет присущей ему детской литературы. Внимание власти к литературе принесло плоды: с 1947 по 1952 год было опубликовано большое количество произведений, которые удовлетворяли идеологическим критериям. Работы проходили через конкурс министерства и Детгиза. С весны 1947 года писатели могли получить за 5 первых премий по 40 тыс. рублей, за 8 вторых по 20 тыс., за 12 третьих по 10 тысяч. Лауреаты получали повышенные гонорары[488].

Новый конкурс на лучшую художественную книгу для детей проходил с 1 мая 1947 по 1 мая 1950 года. Комиссия в составе министра просвещения РСФСР А.Г.Калашникова (председатель), Фадеева, Михайлова, Дубровиной, писателей, учителей и академиков должна была оценить работы «о великой восстановительной и созидательной работе, осуществляемой советским народом и советским государством в новой сталинской пятилетке, о социалистическом труде в городе и деревне, о борьбе советского народа за построение коммунизма в нашей стране». Важнейшая задача конкурса — создание произведений «на современную тему». В нее входили книги о жизни школы, суворовских, нахимовских и ремесленных училищ, о пионерской и комсомольской организациях. Исторические работы должны были раскрывать источники силы советского строя, революционные традиции и победы народа в Отечественной войне. Не была забыта и тема о «великой партии большевиков». Из научно-художественных книг приветствовались работы о богатствах СССР, развитии мировой науки и техники[489]. «Примерная тематика» не содержала требований о создании произведений на внешнеполитические темы и не имела формально выраженной иерархии тем. Она отражала тенденции первых двух послевоенных лет, когда СССР рассчитывал на сотрудничество с либеральными державами в рамках антигитлеровской коалиции. Инерция этих решений сказалась на итогах первого тура конкурса в мае 1948 года. Первую премию получили Кассиль за публикацию первой и второй части «Великого противостояния»; Михалков за пьесу «Красный галстук», в которой поднял вопросы пионерской чести и морального облика школьника; А.И. Мусатов за «Стожары» — повесть об учебных и трудовых делах сельских школьников. Третьей премии были удостоены Л.Ф. Воронкова за повесть «Село Городище» о трудовых свершениях деревенских пионеров в годы войны, В.С. Курочкин за «Бригаду смышленых», которая рассказывала о молодежной бригаде сталеваров, Осеева за «Васек Трубачев и его товарищи», в которой был нарисован образ идеального школьника и учителя. Ценным подарком был награжден И.И. Ликстанов за уже удостоенную в 1947 году Сталинской премии повесть «Малышок» о труде подростков в годы войны. Тема труда подростков стала главной. Поощрительной премией отмечен А.Н. Рыбаков за приключенческую повесть о первых пионерах 1920-х годов «Кортик»[490].

В апреле 1947 года в плане мероприятий по формированию патриотизма работники сферы искусств были нацелены на критику капитализма, а в конце года на дискредитацию США и Великобритании как злейших врагов СССР. «Пионерская правда» 12 августа продублировала сигнал, данный «Правдой»: опубликовала статью Б.Леонтьева «Американский империализм». Но только Михалков в «Красном галстуке» успел обозначить новое направление: один из его героев, подчеркивая преимущества советского строя, воскликнул: «Я не в Америке живу».

В начале 1949 года, в течение антикосмополитической кампании, в детской литературе была выстроена официальная иерархия тем. На совещании у нового министра просвещения А.А.Вознесенского 6 января, на Коллегии министерства 10 февраля 1949 года чиновники обсуждали план издания Детгиза на год. 6 января, готовясь к выступлению, Вознесенский расставил приоритеты, но после консультации с партийными работниками поменял их местами. На первый план он вынес тему социалистического труда («борьба за изобилие») и переделки людей в коммунистическом духе. В черновом наброске тема стояла второй. Школьная тема, возглавлявшая черновой вариант списка, была решительно задвинута на четвертое место. С пятого на второе место вышла историческая литература, прежде всего по советскому периоду. «Героизм в труде и борьбе», — приписал министр к этому пункту. На третье место с девятого перескочила тема о жизни за рубежом. Вознесенский предусматривал воспитание молодежи на контрастах: одно дело — «социалистической строй», другое — «загнивающий капитализм». «Сейчас подростки часто не ценят величайших возможностей, которые дарит советская страна детям, — отмечал он. — Показ жизни трудящихся за границей имеет огромное образовательное и воспитательное значение». Четвертый пункт — школьная тема, дополнялся пятым — усилением пионерской и комсомольской тематик в повестях. В центре внимания вновь должен был оказаться учитель. На шестом месте оказались биографическая серия, на седьмом — пропаганда новой техники. Восьмое место было отведено вопросам биологии и медицины, девятое — увеличению удельного веса литературы народов СССР. Вне иерархии стояли книги о Ленине и Сталине. Литература должна была воспитывать «социалистической оптимизм»[491]. На февральской коллегии министерства, которая оказалась весьма представительным форумом[492], было заявлено, что детская литература уже достигла успехов. Завершился первый тур конкурса на лучшую художественную книгу. Неделя детской книги охватила 2 млн. человек. В 1948 году вышли уже упомянутые книги о жизни и быте подростков. На 1949 год были подготовлены к изданию: Каверин «Открытая книга»; Кассиль «Улица младшего сына»; Катаев «Катакомбы» («За власть советов!» — А.Ф.); Прилежаева «С тобой товарищи»; Н.Н. Н