Прошлое и «пережитки» как элемент пропаганды

Прошлое — времена российской империи, капитализма начала ХХ века — воспринималось руководством Советского Союза как мерзость, от которой надо было как можно скорее избавиться и уйти в светлое будущее. Метафизическая сталинистская гносеология, основанная на антиисторизме и асистемности, не способствовала осмыслению прошлого в духе марксизма, взгляду на настоящее как на реализованное деятельностью ведомых своими материальными и духовными потребностями людей «отрицание отрицания» минувшего с его синтезом противоречивых тенденций во всех сферах. При отборе исторических сюжетов для изображения в произведениях номенклатура руководствовалась политическими соображениями[746]. В позитивном плане преподносилась борьба демократических сил за свободу, но и ее подавали односторонне, как борьбу всемогущей РСДРП (б) под руководством скорее Сталина, чем Ленина, и почти безликих «масс» против самодержавия, Временного правительства и партий-противников. Перед Отечественной войной 1941-1945 гг. и во время нее для развития патриотических традиций были написаны произведения о великих русских полководцах.

В теории же номенклатура требовала от писателей придерживаться принципа историзма. «Историчность художественного произведения определяется степенью правильного раскрытия движущих сил в исторических событиях, которые имеют решающее значение для направления жизненного развития больших человеческих масс, классов и целых народов, — отмечал в сборнике статей «О детской литературе» в 1950 году С. Злобин. — Понятие историчности для нас независимо от наличия отдельных исторических персонажей, оно независимо и от давности изображения эпохи»[747]. Изучение прошлого, по мнению писателя, должно было подготовить читателя к пониманию настоящего и предвидению будущего на основе знания тенденций современности. Литература должна была научить юного читателя философски мыслить: учитывать «реальности времени и связи с окружающим». Гибкость мышления должна была сочетаться с остротой политического чувства, с решительностью в отказе от рутины и дерзанием в принятии нового. Впрочем, как только дело дошло до критики повести нелюбимого Злобиным Катаева «Белеет парус одинокий», объективные критерии были отброшены. «Для автора важен не броненосец «Потемкин», не 1905 год в Одессе, а лишь отражение событий в психике Пети и Гаврика»[748], — заявил он. Субъективизм мешал критику увидеть, что Катаев, передав личностное восприятие революции героями, показав ее движущие силы, создал историко-революционное полотно для детей, которое соответствовало установкам злобинской статьи. В данном случае Злобин действовал в духе власти, которая немедленно отбрасывала объективные критерии, если идеи автора не совпадали с ее установками.

Идеологическая бюрократия считала прошлым не только то, что минуло, но и негативные явления в советской действительности, которые возрождались, якобы, только благодаря пропаганде недобитых врагов и влиянию Запада. В послевоенный период был сделан акцент на неудовлетворительной воспитательной работе в семье, школе, в ВЛКСМ и партии, на личных недостатках людей, из-за которых члены почти совершенного общества совершали недостойные поступки. Критика капиталистического прошлого России дискредитировала в глазах граждан и современное западное общество, которое не только породило фашизм, но и, с точки зрения идеологов, продолжало-де фашизироваться в США.

Краеугольным камнем идеологии стала идея о борьбе старого и нового во всех сферах общественной жизни. Примитивная концепция борьбы Света и Тьмы, Добра и Зла, Бога и Дьявола, воплощенная во всех религиях, получила новое дыхание. Ее главной формой стала давно известная в России концепция борьбы Востока («Свет с Востока!»), под которым подразумевался СССР и страны народной демократии, и Запада.

Первым писателем, который еще до войны воплотил идеологические установки в романе-эпопее для детей и взрослых, стал Каверин. В основе его работы «Два капитана» лежит противопоставление прошлого и советского настоящего: «И друзья, и враги, и любовь повторились снова, но жизнь стала иной, и победили не враги, а друзья и любовь». Книга изображает отвратительную жизнь в начале века: нищету семьи главного героя — Сани Григорьева, несправедливость царского суда, который расправился с его отцом. Через детское восприятие показана Февральская и Октябрьская революции 1917 года. Это было понятно многим читателям, которые, как и литературный герой, воспринимали историю через личный опыт. Герой достаточно рано обретает мечту стать полярным летчиком. Рационализм в его жизни сочетается с величайшим романтизмом. «Нужно выбирать ту профессию, — формулирует свое кредо Григорьев, — вкоторой ты способен проявить все силы души. Я стремился на Север, к профессии полярного летчика, потому что это была профессия, которая требовала от меня терпения, мужества и любви к своей стране и своему делу. Кто знает, может быть, и меня когда-нибудь назовут среди людей, которые могли бы говорить с капитаном Татариновым как равные с равным?» Советский строй дает ему возможность для самореализации, и он систематически готовит себя к жизни и работе: закаляет тело и волю, читает специальную литературу, учится. В романе показано становление подростка, юноши, молодого человека в рамках пионерской и комсомольской организаций. Его критическое мышление уже в школе приводит к столкновению с учителем старой формации Лихо.

Но главный конфликт произведения — столкновение между Григорьевым и двумя другими персонажами: Николаем Антоновичем Татариновым и Ромашовым. Антагонизм в точности соответствует идеологическим установкам партии. Татаринов — бывший богач, спекулянт, подлец, который совершил обогатившую его и погубившую двоюродного брата, полярного исследователя, «диверсию». В советское время этот прогнивший до основания тип стал директором школы и профессором педологии, науки, осужденной партией в 1936 году. Вполне естественно, что этот затаившийся враг воспитал себе «достойную» смену. Бывший ученик Татаринова Ромашов, однокашник Григорьева, вороватый «тупица», завистник, карьерист, трус, стал ассистентом профессора, но, неблагодарный, собирает на него компрометирующие материалы. Каверин усугубляет вину Ромашова: во второй, написанной в годы войны, части романа писатель, знавший о нелюбви фронтовиков к тыловым «крысам», а ленинградцев к спекулянтам, «делает» «Ромашку» военным интендантам второго ранга, дельцом из сферы распределения и обмена — в полном соответствии с нормами мелкобуржуазного коммунизма. В осажденном Ленинграде Ромашов из корыстных побуждений спасает главную героиню от голода, при этом приговаривает: «Кушайте, кушайте! Я достану еще. Здесь все можно достать. Вы просто не знаете». «В самом деле?». «Да, да. Есть люди». Читатели готовы простить главного героя за то, что в борьбе против таких врагов он интригует. Впрочем, у службиста до мозга костей это не особенно успешно получается.

Григорьев однозначно относится к людям из прошлого. Гаера Кулия он ненавидит не только как нелюбимого отчима, но и как бывшего бойца «батальона смерти» Временного правительства, белогвардейца. Встретив его в советское время, герой хотел доложить о нем начальству. Впрочем, русское добродушие, мысль о безвредности бывшего «вояки», а также нежелание писателя бросить на литературного героя тень доносительства, привели к тому, что заявление он так и не написал.

Роман получил самые лестные оценки А.А. Фадеева. 21 марта 1945 года во время дискуссии на заседании жюри конкурса на лучшую детскую художественную книгу Фадеев отразил атаку на «Два капитана» маститого писателя Маршака. «Какие недостатки у Каверина? — размышлял Самуил Яковлевич. — Интрига, два разных и враждебных героя, злодеи довольно примитивные. Автор… дает интригу, взятую из западных повестей. Это нехорошо… Ромашов — книжно-литературный злодей. Мне кажется, что это самый главный недостаток книги… интригу из западного приключенческого романа не стоит смешивать с героическими делами наших дней». Ответ Фадеева — квинтессенция сталинского, диккенсовского и голливудского понимания причин общественных конфликтов и развития: «Я с этим не согласен. Таких просто злодеев полно везде. Ничего нет в книге Каверина западноевропейского. Есть просто плохие и злые люди и очень хорошо, что автор противопоставил прямодушие, преданность, долг — это настолько соответствует духу нашего общества и не является чужеродным в нашей Отечественной войне»[749] (Выделено мною — А.Ф.). Ромашовы воспитываются Татариновыми, пришедшими из прошлого, утверждали публицисты и пропагандисты долгие годы[750]. В противном случае им пришлось бы признать, что «ромашовы» сформированы советским строем. Книгу рекомендовали на первую премию конкурса, но передумали и выдвинули на более престижный конкурс для присуждения звания лауреата Сталинской премии.

После войны Фадеев на короткое время отошел от отрицания всего западного, скорректировал мнение об истоках стиля, в котором писал Каверин. В марте 1947 года, выступая перед молодыми писателями, он поставил автора «Двух капитанов» на один уровень с Шолоховым и констатировал, что произведения социалистического реализма могут иметь корни как в западноевропейской традиции Диккенса, что, по его мнению, свойственно Каверину, так и в русской классической манере, присущей автору «Тихого Дона» и «Поднятой целины»[751]. Однако с началом холодной войны Генеральный секретарь правления ССП забудет о зигзагах творческой мысли.

Уважение Фадеева к произведению Каверина во многом было предопределено сходством решаемых творческо-политических задач. Власть должна была объяснить себе и народу наличие огромного количества коллаборационистов в период войны. В написанной по горячим следам событий «Молодой гвардии» Фадеев давал ту же интерпретацию причин предательства части зрелых и молодых людей, что и Каверин: «Вырикова и Лядская выполняли различные общественные обязанности в школе и привычно и свободно обращались со словами, обозначавшими все современные общественные и нравственные понятия. Но они были уверены в том, что и эти обязанности, и все эти слова, и даже знания, получаемые ими в школе, придуманы людьми для того, чтобы прикрыть их стремления к личной выгоде и использованию других людей в своих интересах». По свидетельству упоминаемого выше анонимного студента, «младшего лейтенанта запаса» из Кирова, подобные настроения были распространены среди молодежи после войны, поэтому роман имел в глазах пропагандистов актуальность. Фадеев, искренне считая, что дело касается только отдельных личностей, изобразил механизм трансляции мелкобуржуазных взглядов через семью и школу в советском обществе. Разновидностью пережитков прошлого был «космополитизм», с которым Фадеев начал борьбу уже в 1943 году. Поначалу в частной переписке, а затем и в публичных выступлениях он использовал термин для обозначения «охвостья людей, враждебных нашему строю»[752]. Предателем-космополитом, ставшим при фашистах бургомистром, в «Молодой гвардии» выведен Стеценко, который еще до войны восхищался-де зарубежными вещами, журналами, фильмами. Однако идеологи никогда не учитывали при анализе причин коллаборационизма свойства советского строя, внутреннюю политику правительства до и во время войны. Тем самым они способствовали обеднению художественных образов как отрицательных, так и положительных героев.

Ведомые Фадеевым писатели старательно изображали темными красками прошлое народов России и СССР. Отсталость страны давала повод для размышлений по данному вопросу. Историческим фактом была кочевая, полная нищеты, забитости и лишений жизнь алтайцев, о чем пишет Воронкова в «Алтайской повести». Посещение музея оставило неизгладимое впечатление у героев повести: «Ты гляди, гляди… — повторял Вася. — Женщину можно было продать, купить… как лошадь или как собаку. Алтайскую женщину. Такую же, как моя мать!». Упоминание о прошлом сочеталось с преувеличением успехов, достигнутых в годы советской власти: «С удивлением стояли они перед странными предметами, которыми алтайцы обрабатывали землю… Мальчики переглядывались, усмехались: на полях в их колхозах они привыкли видеть тракторы с могучими плугами, с боронами и сеялками… И долго еще Костя и Манжин не могли стряхнуть с себя раздумья, навеянного мрачным и диким прошлым». Подобные утверждения должны были создать впечатление о преобладании механизированного труда в сельском хозяйстве, но правда прорывалась на страницы: школьники вручную трудились на полях, а затем в состоянии переутомления бежали на любительские спектакли. Таким нехитрым приемом писатели пытались заразить учащихся «поэзией» труда и культурно-массовой работы.

Бесправие героев детских повестей и народов в прошлом, их достижения в настоящем показывает Адамов в «Тайне двух океанов». Кореец Цой, химик подводной научной экспедиции и секретарь комсомольской ячейки, помнит прошлое и бдительно охраняет настоящее: «И ему хочется тогда напоминать всем, всем — друзьям и товарищам, всем окружающим, — напоминать, напоминать без конца, что нельзя быть беспечными, бездумно-спокойными и уверенными, как будто нет больше опасностей кругом, как будто нет уже жандармов и ростовщиков по ту сторону границы». Не меньше эмоций вложил в героев «На берегах Севана» Ананян. Запуганные властью, одурманенные попами, нищие сельчане — это прежняя Армения; в настоящем-де все изменилось к лучшему. Гаврик Черноиваненко из романа Катаева «За власть советов!» запомнил отвратительно пахнувшие луком пальцы сыщика, который выкручивал ему уши; городового, который бил его дедушку. Гуля Королева из «Четвертой высоты» «затаив дыхание» слушала рассказы старых шахтеров о характере труда в досоветский период: «Хозяева жалели денег на лучшее оборудование, и в шахтах нередко случались обвалы».

Партийные работники и руководители ССП имели доступ к закрытой информации, знали о наличии «пережитков прошлого» и торопились расправиться с ними в сознании читателя при помощи писателей. Они способствовали созданию художественной реальности, которая повлияла бы в нужном власти направлении на граждан. Литературные герои из повести «На берегах Севана» 1953 года издания возмущались магическими обрядами предков — в засуху «пахать» обмелевшую реку, чтобы вызвать дождь: «Откуда у них это берется, дедушка? — спросил Армен. — Хм…Знаешь ли ты, в каком темном царстве мы раньше жили? Как жили? Как скоты». Появление эпизода в детской книжке было предопределено осмыслением партработниками поступающей со всех концов страны информации о росте интереса к религии. В 1951 году в Смоленской области, столь далекой от Армении и ее прошлого, комиссия ЦК ВКП (б) обнаружила не только интерес служащих к исполнению православных обрядов, но и возрождение языческого обряда «перепахивания» реки. «Это у нас вошло в обычай», — простодушно заявила инспекторам колхозница Грачева[753].

С точки зрения высшего политического руководства страны, нетерпимая ситуация с чрезмерной религиозностью населения могла возникнуть только вследствие слабости политической работы и переживаний людей по поводу потерь родных во время войны. Материалистического объяснения явлению партийные руководители дать не могли: пришлось бы признать, что беспощадная эксплуатация колхозников «дедовскими» методами — производственное отношение «загнивающего» Запада — и есть главная причина одичания, нежелания трудиться, роста религиозности в СССР. Производственные отношения, которые охраняла власть, воспроизводили социальную среду, в которой была востребована религия.

В советское время церковь не могла быть серьезным конкурентом государству в борьбе за умы людей. Более того, бдительно наблюдая за поведением назначенного Сталиным Патриарха всея Руси Алексия I и его окружения при помощи Совета по делам религии, власть в полной мере использовала иллюзорно-компенсаторную, регулятивную и интегрирующую функции религии для удержания «в узде» верующих граждан. Иерархи церкви в «Журнале Московской патриархии» не забывали провозглашать здравицы в честь Сталина, популяризировать советские праздники, превозносить общественную собственность в противовес частной, критиковать Запад: католическую церковь и капитализм. В деятельности церкви как в капле воды отражалась политика государства[754].

В детской литературе нет прямой критики православной церкви. Отношение же к язычеству было категорически отрицательным. Девочка Чечек из «Алтайской повести» по замыслу писательницы Воронковой перепутала киносъемку с действительностью и проявила пионерские качества: «пронзительно закричала» на артиста, игравшего шамана: ««Эй, ты зачем сюда пришел, страшный? Уходи отсюда! Опять явился!».

В 1956 году в новой повести Ананяна «Пленники Барсова ущелья» мы видим несколько иные акценты. Герой повести курд Асо несколько раз молится своему богу Солнца: «Шамс, боже, дай нам свет и мир», а его товарищи не только проявляют толерантность, но и принимают мальчика в пионеры. В конце повести нет никаких указаний на мировоззренческий переворот в сознании Асо. Зато автор подчеркнул отрицательную роль православной религии в досоветские времена: «Как ни убеждал Артэм односельчан, что нет ни ада, ни чертей, никто и слушать его не хотел. «Не может же он знать больше отца Карапета, получившего образование в Эчмиадзине, окончившего духовную семинарию». Ананян учел новые веяния во внутренней политике в период правления Н.С. Хрущева: более жесткое отношение к православной церкви. Руководители СССР посчитали, что после восстановления разрушенного хозяйства и незначительного повышения уровня жизни городского населения они не нуждаются в услугах церкви.

Столкновение с прошлым не всегда выявляло преимущество советского строя. По меткому определению Маркса, грубый коммунизм порождал слой людей, которые имели иллюзию о своем превосходстве над миром капитализма и частной собственности, но фактически не доросли до них, более того, находились в их «плену»[755]. Сталинизм как разновидность мелкобуржуазного коммунизма не был исключением из правила. Сталинисты так и не выполнили рекомендацию Ленина: соединить «революционный энтузиазм» с «уменьем быть толковым и грамотным торгашом, какое вполне достаточно для хорошего кооператора»[756]. К таким выводам приводят сцены из романа «За власть советов!», в которых Катаев стремился показать как раз обратное: жестокость капитализма и превосходство советского строя. Подпольщик Колесничук в период фашистской оккупации работает в лавке, торгует предоставленными ему товарами. Не зная о задании, его друзья рассуждают: «Это значит, в его душе все время жил мещанин, мелкий собственник, трус, обыватель, лавочник?». «Родимые пятна капитализма». Однако «лавочник» попадается на элементарную аферу. Некто Ионел Миря купил с трудом доставленное из катакомб ленинградское шерстяное трико за ненадежные векселя. «Вексель это было что-то глубоко старорежимное, враждебное, презренное», и только вспомнив задачку из «старорежимного» учебника математики, незадачливый торговец понял, что их надо учесть в банке. В банке не учли — ненадежные, а претензии предъявлять некому: мошенника и след простыл. На этом злоключения не закончились. Думая обвести вокруг пальца простоватого на вид участника сделки, который на самом деле пришел по поручению того же афериста, Колесничук расплатился векселями, но не приписал рядом с подписью «без оборота на меня», объективно взяв на себя ответственность за платеж по ненадежному векселю. Все еще не ведающий о роли Колесничука Петр Васильевич злорадно заявил по этому поводу: «И теперь тебе надо платить. Таков железный закон капитализма… Не надо быть бараном».

Зигзаги внутренней политики не раз вызывали появление в детской литературе образов, которые трудно было представить еще несколько лет назад. После победы в финской войне, заявлений руководителей о необходимости учитывать опыт царской армии, в повести Кассиля «Свет Москвы» (1947) появляется образ бывшего царского офицера. Описание кандидата во «враги народа» середины 30-х годов исполнено почтительности во второй половине 40-х: директор музея Вячеслав Андреевич Иртеньев, бывший кавалергард, а ныне преподаватель в Военной академии, потомок генерала, отличившегося в Бородинском сражении, был консультантом на съемках фильма об Отечественной войне 1812 года. После войны бывший дворянин стал почетным председателем клуба юных историков в Доме пионеров и написал книгу для суворовцев.

Несовершенство прошлого должно было оттенять достижения советского общества в настоящем, скрывать его системные негативные черты, сигнализировать о коренном изменения исторического времени. Изменения действительно были велики, но говорить об их качественном отличии от капиталистического прошлого было рано.