Касательно преступницы, промышляющей абортами 3 страница

Так все и было. Но эти подробности усатых судейских не интересовали. Плевать им на мои маленькие умелые руки, на мою ловкость, на мой профессионализм.

– А когда я набралась сил и покинула клинику, – в голосе Корделии зазвучали истерические нотки, – полисмен Хейс отправился за мной по пятам. Он арестовал меня и отвел в участок, где нас поджидал доктор по фамилии Ганнинг.

Ганнинг? Ганнинг?!

– В участке полицейские и доктор Ганнинг подвергли меня унизительному осмотру, на который я своего согласия не давала. Они сделали мне гораздо больнее, чем мадам. И затем сказали: «Осмотр выявил, что вы сделали». Ничего они не выявили! Но они пригрозили мне, что если я не признаюсь, то мне будет только хуже.

Значит, охоту на меня затеяли и ловушки расставляли доктор Ганнинг со своим приятелем Эпплгейтом.

– Это доктора Ганнинга и Джорджа Парди вы должны арестовать! – крикнула Корделия.

Она уже не пыталась сдержать слезы, плакала так горько, так взахлеб, что и слова разобрать было нельзя. Казалось, она вот-вот потеряет сознание. Председатель раздраженно стукнул молотком и объявил, что следующее заседание состоится завтра.

За дверями суда поджидала свора зевак и репортеров. Изголодавшиеся волки.

– Вот она! Дьяволица с Либерти-стрит!

Для них я была дьяволицей, а для моих дам – ангелом милосердия. Мне бы белые крылья, и я взмахнула бы ими, взлетела над толпой и понеслась к своей малышке. Мечты. Вместо этого меня ждала опостылевшая тюремная камера, куда вечером пришел Чарли – со стейком, пирогом с почками, испеченным нашей Ребеккой, бутылкой хереса и лживым участием.

– Скорее всего, тебе присудят проступок. А это всего год.

– Из-за тебя я уже отсидела полгода.

– Только не ярись. – Чарли обнял меня. – Не шуми.

– Сам не шуми! Это ведь ты разрекламировал Мадам Де Босак в Нью-Хейвене! Если бы не твоя реклама, Корделия в жизни бы до нашей двери не добралась.

– Завтра у Моррилла не будет иного выхода, кроме как не оставить камня на камне от ее… добропорядочности. Он скажет, что она проститутка.

– Никакая она не проститутка! Господи! Она ребенок. Скажи Морриллу, чтобы не мучил ее.

– Это единственный путь обратить симпатии жюри в твою пользу. Она и так уже обесчещена.

– Как и я. Почему ты меня не вытащишь отсюда?!

– Но как я могу это сделать, миссис Джонс?

– Ты же волшебник. Умеешь вытаскивать всякую всячину из уха.

Чарли вздохнул. Залпом допил херес, поцеловал меня и забарабанил в дверь.

– Ты куда?

– Расскажу, если сработает.

И Чарли исчез.

 

Мадам явилась в синем шелке, написал «Гералд» о моем втором появлении в суде, с элегантной прической, стройная, вся в брюссельских кружевах, золоте и блестках, юбка колоколом, рукава с отделкой из синей атласной ленты плотно обтягивали руки.

Судья Меррит смерил меня свирепым взглядом:

– Опаздываете, миссис Джонс.

– Мои извинения. Засов камеры несколько заржавел.

Он фыркнул, но по-настоящему разозлился, только когда мой адвокат Моррилл вызвал Корделию для перекрестного допроса.

Но где же она? Корделии в зале не было. После заминки суд решил вызвать главного свидетеля обвинения.

– Доктор Бенджамен Ганнинг!

Доктор Ганнинг! Через зал в направлении кафедры семенил приятный старичок с венчиком белых волос, бледный, словно личинка, глазки за очками часто-часто моргают.

– Пожалуйста, доктор, встаньте сюда и сообщите о занимаемой вами должности и опыте работы.

– Заслуженный профессор медицины Филадельфийской медицинской школы. Основатель Нью-Йоркского медицинского колледжа, член Совета директоров Американского медицинского колледжа, автор многочисленных книг, включая «Принципы и методы родовспоможения».

– И добрый друг архиепископа Хьюза, не так ли? – улыбнулся мистер Толлмадж.

Значит, доктор Личинка приходится другом-приятелем не только Эпплгейту, но и архиепископу. Да похоже, еще и обвинителю, вон какими взглядами они обменялись.

– Прошу рассказать суду, что произошло двадцать пятого января.

– Меня вызвали в полицейский участок, где мне представили юную мисс Корделию Шекфорд, находящуюся в деликатном положении, и попросили ее осмотреть.

Я глядела на доктора Ганнинга, и мне хотелось запихать его в бочку, утыканную изнутри гвоздями, и пустить вниз по склону. Мама говорила, что так англичане поступали с ирландцами.

– Я обнаружил, что мисс Шекфорд недавно была беременна, – продолжал Ганнинг. – Когда я спросил ее, где ребенок, она солгала, что не была беременна. Когда на нее надавили, она заявила, что у нее случился выкидыш. Тогда с ней побеседовал полисмен Хейс, и она наконец призналась, что Мадам Де Босак пять раз убивала плод внутри нее. Либо провоцируя выкидыш посредством лекарств, что распространяет эта злонамеренная торговка, – он указал на меня, – либо путем хирургического вмешательства.

– Корделия Шекфорд выказывала хоть какие-то признаки раскаяния?

– Ни малейших! Она только попросила меня помочь ей подать иск против своего опекуна Парди, и хотя мистер Парди, несомненно, отъявленный мерзавец, но я, как медик, прежде всего счел своим долгом пресечь мерзости, творимые этой преступной особой. Дабы никто не посмел последовать ее примеру и дабы это чудовище более не вершило своих злодеяний, богатея на гнусном промысле.

И доктор снова наставил на меня костлявый палец. Мой адвокат вскочил и заявил протест. Судья стукнул молотком и что-то прорычал. Я была вне себя. Именно доктор Ганнинг стоял за моим арестом, именно он повинен в унижении и страданиях, обрушившихся на меня. Мало ему было натравить на меня прессу, науськать толпу на мой дом, ему еще захотелось отправить меня на остров Блэквелла^[87], где я буду сучить пеньку, пока кожа с пальцев не облезет. Разумеется, доктор ни словом не обмолвился о своих жалких мотивах, и судья позволил ему разглагольствовать до самого перерыва.

 

На следующий день джентльменов в черных одеяниях в зале суда еще прибавилось.

– Защита вызывает мисс Корделию Шекфорд, – объявил Моррилл.

Публика тянула шеи, высматривая свидетельницу. Но никто не встал, не двинулся через зал. Корделия опять не явилась. Снарядили детектива на ее розыски.

– Любит шлюшка поспать, – громко сказал один из полисменов.

Галерка отозвалась хохотом.

Пробило четыре часа. Корделии нет. Моррилл и Толлмадж о чем-то переговаривались.

Когда часы показывали пять, председатель суда стукнул молотком:

– Защитник обвиняемой снимает с себя обязанности в связи с невозможностью перекрестного допроса главного свидетеля. Хотя я по-прежнему считаю, что помянутая свидетельница мисс Шекфорд попала под давление подсудимой и ей на самом деле заплатили за исчезновение, у меня недостаточно доказательств. Пока не доказано, что мисс Шекфорд покинула Нью-Йорк вследствие уговоров или угроз со стороны миссис Энн Джонс, она же Мадам Де Босак, и пока мисс Шекфорд не явится с целью перекрестного допроса защитой, объявляю обвинения снятыми, а заключенную… освобожденной.

И судья стукнул молотком с особой злостью. Так я оказалась на свободе.

 

Через двадцать минут фаэтон мчал нас с Чарли на Либерти-стрит. На лице мужа играла довольная улыбка.

– Что там у тебя за секрет? – спросила я.

– О каком именно из моих секретов ты спрашиваешь?

– О том, что буквально написан на твоем лице.

– Я заплатил ей, – прошептал он мне в самое ухо. – Четыре тысячи долларов, чтобы исчезла, уехала в Филадельфию. Я бы раньше все провернул, да никак не мог ее разыскать. До вчерашнего дня. А тут в голову стукнула идея расспросить твоего приятеля полисмена Корригана, которого покорила наша Мэгги. За небольшую мзду он открыл мне, где Корделию прячут, и voila!

– Четыре тысячи?!

– Может, мне не стоило деньги тратить? А доставить ее в суд, чтобы ты могла и дальше наслаждаться жизнью в тюрьме?

– Я туда не вернусь. Живой уж точно.

Пожалуй, своими словами я слишком уж искушала судьбу, но именно так я думала. В ту минуту я была счастлива, в лицо светило вечернее солнце, ветерок с Гудзона залетал в окошко, муж шептал ласковые слова.

 

Дочь встретила меня с большим букетом далий. Она смеялась и прыгала от восторга.

– Мама!

– Macushla machree, – воскликнула я, поднимая ее на руки. Она открыла рот и показала мне белоснежные ростки новых зубок:

– Смотри!

– Какие бивни! – восхитился Чарли.

– Папа, хватит смеяться!

– Прямо жуть берет, миссис Джонс. – Чарли подмигнул мне. – И как у девочки шести лет от роду могли вырасти клыки, как у пумы?

– Хватит, папа! – Дочь спрыгнула с моих коленей, шлепнула отца по руке и тут же снова взобралась обратно. Я наслаждалась сладкой тяжестью ее тела, Белль целовала меня, гладила по щекам. – Мама, папа все время дразнит меня, будто у меня не зубы, а клыки выросли. Но у меня нет клыков!

– Ох, старый он насмешник, – сказала я. – Что мы с ним сделаем?

– Свяжем его! – закричала дочка. – И отправим в тюрьму!

И Аннабелль сопроводила родителя в тюрьму, которая помещалась за лестницей. Чарли погремел какими-то железяками, изображая кандалы, вцепился в столбики балюстрады, будто в решетку, просунул между столбиками нос и принялся завывать. Как же она смеялась!

– Папа в тюрьме! Пташка в клетке!

Я тоже смеялась, но фальшивым смехом. Итак, «твоя мамочка в тюрьме, пташка в клетке» – вот как дразнили Аннабелль в школе. Все эти милые девчушки с бантами – истинные змеи, хорошо бы святой Патрик явился и стер их с лица земли, как он однажды сделал в Ирландии. Но никто и никогда больше не обидит мою дочь!

В эту ночь, против всех правил миссис Чайлд, мы все трое – отец, мать и дочь – спали в одной постели, дыхание моих родных было мне лекарством, и столь сильным, что я проспала до полудня следующего дня. Когда проснулась, солнце стояло высоко над Либерти-стрит. Наконец-то я была дома.

Книга шестая
Роскошь

Глава первая
Порождение летней ночи

Газеты было взвыли, что убийца вышла сухой из воды, но быстро потеряли ко мне интерес. Неистовый доктор Ганнинг опубликовал небольшое письмо, в котором утверждалось: закрытие моего заведения – это вопрос времени, женщины-физиологи опасны, людей вроде меня скоро заменят профессионалы.

Современная женщина больше не будет разыскивать невежественных повитух, а обратится к людям науки.

– Ха. Еще чего, – сказала я. – Да и я больше не акушерка. С одобрения Чарли и к его явному облегчению, я проводила дни дома, выезжая лишь изредка – с мужем и дочерью.

– Моя милая мамочка вернулась домой, – не уставала повторять Аннабелль. – Ты больше никогда не уйдешь, правда?

– Никогда! – клялась я. – Обещаю.

Дочь сидела рядом со мной, ее пушистые волосы пахли чайной розой, тонкие пальчики играли моими браслетами.

– Чего бы тебе хотелось больше всего на свете? – спросила я.

– Маленького братика. Или… большой рояль!

Что ж, несмотря на наши усилия, маленький братик не спешил заявить о себе, а если мы усыновим, есть риск, что нас обвинят в похищении младенца. Так что мы с Белль отправились в магазин «Стейнвей и Сыновья» на Вэрик-стрит и купили комнатный рояль. Как же чудесно слушать музыкальные пассажи, что выводила наша шестилетняя дочь.

– Сыграть вам «Мюзетт номер пятнадцать» мистера Иоганна Себастьяна Баха? – спрашивала она.

 

– Когда ты вернешься в клинику? – спросила Грета, заглянув к нам вместе с Вилли.

– Никогда. Мадам удалилась от дел.

Она недоверчиво хмыкнула:

– Ты никогда не удалишься от дел, Экси. Я сказала Чарли, што ты просто отдыхайт. Я тебя снаю, Экси. Тебе ошень скоро надоест.

– Ошибаешься, – ответила я.

Чарли радовался, что я покончила с прошлым, хотя сам он продолжал продавать наши снадобья и прочие предохранительные средства под маркой «Доктор Десомье». Рекламу «Мадам», он по моей просьбе прекратил. Я и вправду удалилась от дел.

Вот только женщины Готэма никуда не удалились. После огласки, которую устроил мне суд, число пациенток, прибывавших на Либерти-стрит, значительно выросло, причем самого высшего разряда. Миссис Лендон Кэмфорт, мисс Хоуп Хэтуэй и все в таком духе. Противна ли была этим женщинам нечестивость мадам, оттолкнуло ли их мое пребывание в тюрьме? Да ничего подобного! Они осаждали Грету, оставляли визитные карточки, умоляли принять их.

Несколько недель я и в самом деле не вспоминала про клинику, наслаждалась свободой и возможностью делать все, что захочется: играть в криббедж с Викенденами, посещать Академию музыки, где мы слушали Марчеллу Зембрих^[88] в опере «Лючия ди Ламмермур»^[89] – представление, за исключением разве что Безумной Сцены, показалась мне набором шумов продолжительностью в три часа. Ко всему прочему мы частенько обедали у «Дельмонико». Мы с Чарли легко мирились после ссор, стоило заговорить о нашем новом доме, на Пятой авеню как раз копали котлован.

– Конюшни будут рассчитаны на четырех лошадей, – сказал как-то Чарли за завтраком.

– Почему не на шесть?

– Значит, на шесть. И каменные колонны по обе стороны дорожки для экипажей.

– И садик с пони! – закричала Аннабелль. – И маленькую собачку для меня.

– Да, моя любимая, – сказал папочка.

– Смотри не разбалуй ее, – улыбнулась я.

– Почему бы нам самим не разбаловаться и не поставить скульптуры внутри и снаружи?

– И французские гобелены в каждой спальне.

– Как в Версале.

– А медицинский кабинет устроим в подвале.

– Ты опять за старое? – нахмурился Чарли.

– А что, если я передумала?

– Я полагал, тебе хорошо дома в семейном кругу.

– В кругу! – подхватила Аннабелль, заливаясь смехом, и опрокинула чашку.

– Белль! – строго сказала я. – Что за манеры.

– Экси, – тон у мужа был такой, будто он обращается к несмышленому ребенку, – никакого кабинета.

Я смолчала. Взяла его за руку и поцеловала. Конечно, он понял, что я просто хочу отвлечь его, но продолжать разговор не стал. Тем более что я сунула ему в рот шоколадный трюфель.

 

Да, были и трюфели, и мед, и черная икра, и вино. В первые дни моей свободы. Я твердо вознамерилась вести беззаботную жизнь, миссис Чарлз Г. Джонс навсегда порвала с нечестивой Мадам Х.

Но однажды утром в дверь позвонили, и Мэгги принесла мне карточку миссис Джеймс Алберт Паркхерст. Я знала это имя – миссис Паркхерст возглавляла Женскую Лигу. Жена его высокопреподобия досточтимого Паркхерста и мать трех девочек, которые учились в школе миссис Лайл, как и моя дочь. Я приняла ее в гостиной. Платье у нее было столь роскошное, что я ощутила себя замарашкой, проникшей на великосветский раут.

– Миссис Джонс! – сказала гостья с улыбкой, когда мы остались одни.

– Да, дорогая миссис Паркхерст? – отозвалась я, улыбаясь столь же лучезарно.

Но радость вдруг слетела с ее лица.

– О-о-о… – исторгла она стон.

– Что с вами? – вскрикнула я.

Но я уже знала что. И душа моя ушла в пятки.

– Я бы никогда не подумала, – бормотала она. – Изо всех людей… меня… я председатель Женской Лиги и член Комитета нравственности… Никогда не думала, что придется просить вас о милости.

– Все в порядке, дорогая. Это случается даже с самыми лучшими.

– Я выносила семь детей, но только три девочки родились живыми. И вот я снова жду ребенка. Мне страшно. При последних родах я чуть не умерла, наш бедный малыш не выжил. А досточтимый Паркхерст так мечтает о сыне и очень настойчив в этом отношении. Но все четверо мальчиков родились мертвыми. Это грех, я знаю, что грех. Но миссис Джонс, не могли бы вы мне помочь?

– Нет, не могла бы. Я удалилась от дел.

В ответ – горькие рыдания, прямо олицетворение отчаяния.

– Я больше не могу практиковать как женский врач. Для меня это слишком опасно.

– Я не скажу никому ни слова! Заплачу любые деньги. Назначьте цену. У меня есть собственные средства. Прошу вас, мадам. Я люблю моих девочек и хочу увидеть, как они взрослеют.

– Милая моя миссис Паркхерст, успокойтесь, пожалуйста.

История ее была самая банальная, мне доводилось слышать куда печальнее. Глядя на ее бледное, отливающее желтизной лицо, полное страдания, на ее тонкие запястья, я размышляла. О риске. О тюремщицах, о судье Меррите, об обвинителе Толлмадже, о прочих своих врагах. О своей семье. О милой моей дочке.

– Ладно, – сказала я сухо. – Приходите завтра на Либерти-стрит, 148.

– Благодарю вас, мадам, – пролепетала гостья и снова разрыдалась. Настоящий припадок. – Это так ужасно, такой грех. Но я решилась, мадам.

– Может, греха здесь и нет. Ужасно? Да. Хотя и менее ужасно, чем многое, что предлагает нам жизнь. Не мне судить.

Мы сидели в мрачном молчании, размышляя о грехах. Мне вспомнились слова Чарли. Что он скажет? И я ставлю под угрозу нашу дочь.

– Странно, – сказала миссис Паркхерст, – мне грустно и страшно, и в то же время я чувствую решимость и благодарность. Я знаю, что вы в силах спасти меня. Не могу разрешить это противоречие.

– Мне знакомо это противоречие, я и сама испытываю сейчас нечто подобное.

– Благослови вас Господь, мадам, за вашу смелость.

Она заплатила тысячу долларов наличными.

Я не храбрец. Далеко не храбрец. Однако на женские слезы смотреть спокойно не могу. Да и денег много никогда не бывает. Во мне еще жила бродяжка, собиравшая объедки и тряпье. Тысяча долларов – это ведь целое состояние. Кто знает, вдруг снова вернется нужда? С другой стороны, женщинам нужна акушерка. А я акушерка. Лучшая акушерка в этом городе. Могу предложить свои услуги, а могу не предлагать. Вот я и предложила. Да, конечно, я боялась снова угодить в лапы закона, боялась потерять дочь и мужа. Попадешься опять, не прощу. Но себе я тоже не прощу, если откажу этой женщине, которая обречена без моего искусства. Как мне жить с этой сложностью, я не знала.

– Итак, Мадам не удалилась от дел, – с каменным лицом сказал Чарли, когда на следующий день я вернулась домой, удачно проведя процедуру.

– Нет, не удалилась.

– Запретить тебе, что ли? Жена да убоится своего мужа. Я могу остановить тебя.

– Не можешь, Чарли. Я ведь тебя знаю. Не можешь.

– Значит, решила рискнуть? Если так, мы тоже рискуем. Ты это понимаешь?

 

Я слишком рискую, говорила я светским львицам Готэма, и те хорошо платили за этот риск. Больше, чем когда-либо. Извиняться я за это не собираюсь. Богатым я назначала высокую цену, бедняков обслуживала бесплатно. Консультации – бесплатно всем. Деньги доказали свою боеспособность в войне с Ганнингом, Толлмаджем и этим мерзавцем Мерритом. Более того, они станут щитом для меня и подушкой для дочери, если ей придется обходиться без меня. Я была осторожна. Никаких записей, все договоренности только устно. Рекламировала я только консультации. Хотя женщины продолжали идти ко мне, я старалась избегать шумихи вокруг своего имени. Пухлый конверт с наличными плюс фруктовые пирожные, которыми я угощала слуг закона, тоже делали свое дело. Так или иначе, но пресса от нас отстала. Полиция тоже.

 

Через год после моего освобождения наш совокупный доход составлял до десяти тысяч в неделю. Мы были богаты, сказочно богаты. Лекарства продавались в восьми городах – от Бостона до Балтимора, от Портленда до Питтсбурга. Брошюры Чарли с советами были до того популярны, что мы наняли специального человека, чтобы оформлять заказы. Весьма прибыльный бизнес, скажу я вам, – напечатал, в конверт вложил, марку наклеил, и готово. Выяснилось, что любовь Чарли к прибыли сильнее его нелюбви к риску. Он оказался хорошим финансистом, и все наши доходы не просто оседали в банке, а продолжали работать в виде акций и инвестиций. Полиция и пресса больше не вспоминали про деятельность Мадам Де Босак, а мы с мужем не поднимали больше тему ее ухода на покой.

 

Новый дворец Джонсов на Пятой авеню, угол Пятьдесят второй улицы, рос не по дням, а по часам. Каждый уик-энд мы отправлялись посмотреть, как продвигается строительство. Чарли любил обсудить архитектурные детали, а я всерьез интересовалась внутренним убранством: отделкой, шторами, драпировками. За консультацией в этой сфере я обратилась к миссис Кэндес Уилер, которая вместе с мистером Льюисом Тиффани^[90] основала Общество декоративных искусств.

Мисс Уилер консультировала владельцев самых изысканных дворцов в городе по всем аспектам декорирования.

– Любая женщина сможет оформить свой дом элегантно и со вкусом, главное – применять правильные материалы, – объясняла она.

Да уж, правильные материалы. Воистину так. В четверг мы отправились в «Дювин Импорт» и потратили больше десяти тысяч на objets из Европы и обстановку. Купили столы и стулья, вазы, скульптуры, картины, канделябры и прочие занятные вещицы, например каминный экран берлинской работы, выполненный из бисера, бюст первого президента Джорджа Вашингтона и бюст Бенджамина Франклина, которого Чарли уважал за «Путь к изобилию»^[91] и изобретение громоотвода.

– Надеюсь, ты сама больше не выступишь в роли громоотвода, – сказал мне Чарли, когда мы рассматривали наши приобретения. – Ради нас всех.

– Я тоже на это надеюсь, – ответила я серьезно, и он улыбнулся и подмигнул.

Он опять стал Лучезарным Чарли: деньги текли полноводной рекой, жена и дочь в безопасности под одной крышей с ним. Томбс превратилась в кошмар из давних снов, газеты давно забыли обо мне, благо было о чем писать: убийство Сары Крейн, шлюхи с Принц-стрит; скандал с Джозефом Поттсом, книготорговцем, чья лавка торговала книгами с такими непристойными названиями, как «Похотливый турок». Я уже не вздрагивала при виде кричащих заголовков на первых полосах.

Как-то в субботу мы всей семьей отправились в магазин А. Т. Стюарта, чтобы приобрести давнюю нашу мечту. В отделе света Аннабелль была очарована сиянием ламп из цветных кристаллов. А мы с Чарли заказали самую большую люстру, какая только когда-либо была в городе Нью-Йорке, истинную Королеву Люстр знаменитой компании «Сваровски», прибывшую прямиком из Австрии, – невероятное сооружение из сотен хрустальных висюлек, сплетавшихся в затейливые гирлянды. Я с трудом сдержалась, чтобы не погладить эту сверкающую тысячью бликов роскошь. Моя собственная хрустальная люстра.

– Жалко, что ее нельзя съесть, – сказала Белль. – Я бы съела!

Вместе с Белль мы покупали ткани для нарядов: индийский муслин, швейцарский муслин, кембрик и батист, пике и ирландский поплин, а также разнообразные кружева – из золотых нитей и из серебряных, шелковые ленты, бахрому, шнуры и кисти. Мы заказывали причудливые гребни и тончайшие чулки, купили горностаевую муфту для Аннабелль и боа из перьев марабу для меня.

– О, мама! – взмолилась Аннабелль. – Я бы так хотела пойти в школу в этих перышках.

– Интересно, что скажет на это директор миссис Лайл?

– Пусть говорит что хочет. Девочки умрут от зависти!

– Тогда я разрешаю.

Я знала, что мы, Джонсы, лучше многих из представителей высшего общества. И демонстрировала это своими нарядами. Добрая половина учениц школы для юных леди миссис Лайл завидовала моей девочке – дочери сироты. Миссис Лайл после моего возвращения отвела меня в сторонку и прошептала: – Вы должны знать, что наши сердца были вместе с вами на протяжении всех этих тяжких дней.

 

И все же некоторые особы из школы, разумеется в шелках и бархате, не снисходили до разговора со мной. Так, миссис Паркхерст, словно забыв о своем кровавом приключении в моей клинике, держалась чрезвычайно холодно. А миссис Кэролайн Ван Сэндт и миссис Элеанор Гибсон, с которыми я сталкивалась у школьных дверей каждое утро, в ответ на мое любезное приветствие лишь кривили губы. Старые дуры. Кого они хотят обмануть, прикрывая черной краской свои седины.

Но с другими дамами из высшего света я сошлась довольно близко. Миссис Серена Викенден и миссис Доротея Беккер обеспечивали мне приглашения на самые роскошные балы в городе, наша троица любила дружеские прогулки по фешенебельным авеню, обожала ходить на званые обеды (с мужем под боком, разумеется). Мистеру Беккеру не было равных в висте, а мистер Викенден, которого Чарли считал занудой, обладал обширными познаниями в садоводстве: его отец некогда служил садовником у Вандербильтов. Это Мэттью Викенден посоветовал мне, какие растения лучше посадить в саду нашего нового дома, а его жена Серена восхищала меня, потому что курила сигары наравне с мужчинами. Она обучила меня, как втягивать дым только в рот и не пускать его дальше, и я обожала это – нет, не вкус табака или его едкий дым, но потрясенное выражение, возникавшее на лицах мужчин, заставших меня с папироской. В нашей гостиной бывали самые занятные обитатели Нью-Йорка: теософы, либералы, френологи, парапсихологи и медиумы. И конечно, наши старые друзья – Оуэнсы и остальные философы из гостиной на Либерти-стрит.

 

В апреле 1878 года настал день переезда. Мы ехали по Пятой авеню в нашем новеньком ландо, крыша была откинута назад, чтобы все видели, как мы сворачиваем с Пятьдесят второй улицы на Пятую авеню, куда был обращен парадный подъезд нашего особняка. Вот он, дворец Джонсов. Широкая лестница ведет к двойной двери, арки и своды как у ворот какого-нибудь королевства. Выходя из экипажа с помощью Девлина, нашего нового лакея в ливрее, который подал мне руку в перчатке, я приподняла юбку, показывая восьмилетней Аннабелль, как следует поступать леди. Аннабелль воспользовалась моим примером, ее отец выбрался последним и взял нас за руки.

– Королева Энн, ваше величество, – проговорил он чопорно. – Принцесса Аннабелль.

И повел нас вверх по парадной лестнице. Прохожие за оградой пялились на нас, раскрыв рты. В доме я и сама раскрыла рот. Мы и вправду живем во дворце! И кого волнует, что «Таймс» обозвала наш новый дом пристанищем безграмотной нечестивицы? Кого волнует, что мой стиль именуют кошмарным, экстравагантно богатым и вульгарным? И что мне за дело до того, что они в ужасе от моих занавесей, на которых расцветают чудовищно безвкусные цветы? Прочитав это, Чарли сказал:

– Их пером водила зависть.

Это истинная правда. Но больше всего им не нравился мой кабинет с отдельным входом и скромной табличкой «Женский Доктор».

На верхней площадке парадной лестницы пол был из мраморной мозаики. Ту т лестница изгибалась, словно выставляя напоказ роскошные перила из эбенового дерева, мерцающие в сумраке, точно шоколад. Чарли остановился, расправил плечи. Аннабелль захлопала и закружилась, так что ее юбки взмыли колоколом.

– Мне нравится этот дом! – объявило наше дитя, скинуло туфли и прямо в шелковых чулках заскользило по полированному мрамору.

Дом. Настоящий, не придуманный. Вот мое отражение в зеркале в золоченой раме. Миссис Чарлз Джонс, женщина тридцати одного года, не красавица, но с хорошей фигурой, в платье, где чередуются синие кобальтовые и васильковые полоски. «Дамская книга» назвала такое сочетание цветов самым модным в этом сезоне. И вот я в этом платье – истинная леди, чтоб вам всем сдохнуть.

Я прищурилась, и мое отражение начало двоиться, троиться, распадаться, и вот я уже снова в прошлом…

Отогнав наваждение, я поднялась по лестнице на площадку, куда выходили двери не только наших комнат, но и двух отдельных апартаментов, предназначенных для отдыха богатых дам, остановившихся у нас, чтобы поправить здоровье. Но, замышляя их, я думала про брата и сестру. Если когда-нибудь мы встретимся, если они окажутся в Нью-Йорке, им будет где остановиться. Может, полицейский детектив или ясновидящий все-таки отыщет Джо. Или Датчи снова мне напишет. На почте я дала четкие указания: всю корреспонденцию перенаправлять на наш новый адрес. Схожий наказ получило и Общество помощи детям: если в их распоряжении вдруг окажется документ за подписью Лиллиан Эмброз Ван Дер Вейл или Джозефа Малдуна Троу, немедленно отослать к нам на Пятую авеню.

Джо, возможно, тебе придутся по душе гонки на экипажах в Центральном парке? Наверняка придутся.

Датч, мы всегда будем рады видеть вас с Элиотом у нас на Пятой авеню, здесь вас ждут ваши собственные апартаменты.

 

Теперь каждый уик-энд семейство Джонс выезжало в открытом экипаже (ландо или коляска с откидным верхом) на прогулку. Всего лошадей в нашей конюшне было четыре: две гнедые, серая и буланая, упряжь из немецкого серебра. Весь свет выезжал тогда в конных экипажах на бульвары, дамы в плащах для прогулок – пурпурных, золотых, нежно-зеленых. Мы катили по залитым солнцем аллеям Центрального парка и важно кивали прилично одетым господам в заполнявшей бульвары толпе. Ни Чарли, ни Аннабелль не готовились к этим выходам в свет так тщательно, как я. При каждом удобном случае я выходила из коляски с непокрытой головой – дабы все полюбовались солнечными искрами в моих бриллиантовых серьгах. Дамы ели меня глазами, умирая от зависти, а джентльмены приподнимали шляпы.

Но кое-кто презрительно отворачивался. Некоторые женщины, завидев меня, опускали вуаль, будто я гадкий червяк. В тот год газеты все-таки вспомнили про меня. Сделал это «Трибун».

 

Потрясение от того, что такая опасная личность, как Мадам Х (ее имени произнести не смею), опять разгуливает на свободе, среди нас, победительницей, в шикарных туалетах и умопомрачительных шляпках, велико. Но явно недостаточно для преследования ее по закону. Она имеет наглость напоказ раскатывать в своем блистательном экипаже по бульварам, а мы тем временем не можем отделаться от мысли, что общество наше сделало грандиозный шаг назад во всем, что касается морали.