ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ПОРОКИ И ДОБРОДЕТЕЛИ

На утином дворе
Из Португалии — а кто говорит из Испании, но это все едино — вывезли утку; прозвали ее Португалкою; она несла яйца, потом её зарезали, зажарили и подали на стол, — вот и вся ее история. Выводков из ее яиц тоже звали Португалками, и это кое-что значило. Наконец из всего потомства первой Португалки осталась на утином дворе только одна утка. На этот утиный двор допускались и куры с петухом, неимоверно задиравшим нос.
— Он просто оскорбляет меня своим неистовым криком! — говорила Португалка. — Но он красив — этого нельзя у него отнять, хоть и не сравнится с селезнем. Ему бы следовало быть посдержаннее, но ведь сдержанность — это целое искусство, требующее высшего образования. Этим отличаются певчие птички, что гнездятся вон там, в соседском саду на липах! Как мило они поют! В их пении есть что-то такое трогательное, португальское — как я это называю! Будь у меня такая певчая птичка, я бы заменила ей мать, была бы с нею ласкова, добра! Это уж у меня в крови, в моем португальстве.
И как раз в эту минуту к ней и свалилась с крыши певчая птичка. Она шарахнулась оттуда, спасаясь от кошки, и отделалась сломанным крылом.
— Как это похоже на кошку, на эту кровопийцу! — сказала Португалка. — Я знаю её ещё с той поры, как у меня самой были утята! И подумать, что такому созданию позволяют жить и бегать тут по крыше! Нет уж, в Португалии, я думаю, этого не увидишь!
И она принялась соболезновать бедной певчей птичке. Соболезновали и простые утки, не португальские.
— Бедная крошка! — говорили они, подходя к ней одна за другой. — Сами мы не из певчих, но в нас есть внутренний резонанс, или как это назвать иначе? Мы чувствуем, хоть и не говорим о том!
— Так я поговорю! — сказала Португалка. — И сделаю для нее кое-что! Это прямой долг каждого! — С этими словами она подошла к корыту и зашлепала по воде крыльями, так что чуть не потопила птичку под дождем брызг, но от доброго сердца. — Вот это доброе дело! — сказала Португалка. — Пусть смотрят и берут пример.
— Пип! — пискнула птичка; сломанное крылышко не давало ей встряхнуться хорошенько; но она все-таки понимала, что ее выкупали от доброго сердца. — Вы очень добры, сударыня — прибавила она, но о повторении душа не просила.
— Я никогда не думала о своей доброте! — ответила Португалка. — Но я знаю, что люблю всех моих ближних, кроме кошки! А этого уж от меня и требовать не вправе. Она съела у меня двух утят! Ну, будьте же теперь здесь как дома! Это можно! Сама я тоже не здешняя, что вы, конечно, видите по моей осанке и оперению. А селезень мой здешний, не моей крови, но я не спесива!.. Если вас вообще кто-нибудь поймет здесь, во дворе, то, смею думать, это я!
— У нее Портулакия в зобу! — сострил один маленький простой утенок; остальные простые утки нашли это бесподобным: Портулакия звучит ведь совсем как Португалия! И они подталкивали друг друга, крякая:
— Кряк! Вот остряк! — Потом они опять заговаривали с певчею птичкою.
— Португалка — мастерица поговорить! — сказали они. — У нас нет таких громких слов в клюве, но и мы принимаем в вас не меньшее участие! И если мы ничего не делаем для вас, то не кричим об этом! По-нашему, так благороднее.
— У вас прелестный голос! — сказала одна из пожилых уток. — То-то, должно быть, приятно сознавать, что радуешь многих, как вы! Я, впрочем, мало смыслю в пении! Оттого и держу язык в клюве. Это лучше, чем болтать глупости, каких вам столько приходится выслушивать.
— Не надоедайте ей! — вмешалась Португалка. — Ей нужен отдых и уход. Хотите, я опять вас выкупаю, маленькая певунья?
— Ах нет, нет! Позвольте мне остаться сухою! — попросила та.
— А мне только водяное леченье и помогает! — продолжала Португалка. — Развлечения тоже очень полезны! Вот скоро придут в гости соседки куры; между ними есть две китаянки; они ходят в панталончиках и очень образованны. Они тоже не здешние, и это очень подымет их в моих глазах.
Куры явились; явился и петух. На этот раз он был настолько вежлив, что не грубиянил.
— Вы настоящая певчая птица! — сказал он птичке.— И делаете из своего крохотного голоска что можете. Но надо иметь свисток посильнее, чтобы слышно было, что ты мужчина!
Обе китаянки пришли от птички в восторг: она после купанья была вся взъерошенная и напомнила им китайского цыпленка. — Как она мила! — сказали они и вступили с нею в беседу. Говорили они шепотом, да еще и пришепетывали, как и полагается знатным китаянкам.
— Мы ведь вашей породы! А утки, даже сама Португалка, принадлежат к водяным птицам, как вы, вероятно, заметили. Вы нас еще не знаете, но и многие ли нас здесь знают или дают себе труд узнать? Никто, даже из кур никто, хотя мы и рождены для более высокого насеста, нежели большинство! Ну, да пусть! Мы мирно идем своею дорогой среди других, хотя у нас и другие принципы: мы смотрим только на одно хорошее, говорим только о хорошем, хотя и трудно найти его там, где нет ничего! Кроме нас двух да петуха, во всем курятнике нет даровитых и в то же время честных натур. Об утином дворе и говорить нечего. Мы предостерегаем вас, милая певунья! Не верьте вон той короткохвостой утке — она хитрая! А вот та, пестрая, с кривым узором на крыльях, страшная спорщица, никому не дает сказать последнего слова, и сама всегда неправа! Та жирная утка обо всех отзывается дурно, а это противно нашей природе: уж если нельзя сказать хорошего, лучше молчать! Португалка одна отличается хоть некоторым образованием, и с нею ещё можно водиться, но она тоже пристрастна и слишком много говорит о своей Португалии.
— И что эти китаянки расшептались! — удивлялись две простые утки. — На нас они наводят скуку; мы никогда с ними не разговариваем.
Вот явился и селезень. Он принял певчую птичку за воробья.
— Ну, да, я много не разбираю! — сказал он. — Все едино! Она из породы шарманок; есть они — ну и ладно.
— Пусть себе говорит, а вы не обращайте внимания! — шепнула птичке Португалка. — Он зато весьма деловитый селезень, а дела ведь главное!.. Ну, а теперь я прилягу отдохнуть, это прямой долг по отношению к самой себе, если хочешь разжиреть и быть набальзамированною яблоками и черносливом.
И она улеглась на солнышке, подморгнув одном глазом. Улеглась она хорошо, сама была хороша и заснула хорошо. Певчая птичка почесала сломанное крылышко и прилегла к своей покровительнице. Солнышко так славно пригревало, тут было чудесное местечко.
Соседские куры принялись рыться в земле; они, в сущности, и приходили сюда только за кормом. Потом они стали расходиться; первые ушли китаянки, за ними и остальные. Остроумный утенок сказал про Португалку, что старуха скоро впадет в «утиное детство». Другие утки закрякали от смеха. «Утиное детство»! «Ах, он бесподобен! Вот остряк!» И они повторяли и прежнюю его остроту: «Портулакия». Ужасно забавно было! Затем улеглись и они.
Прошел час, вдруг на двор выплеснули помои и всякие кухонные отбросы. От этого всплеска вся спящая компания проснулась и забила крыльями. Проснулась и Португалка, перевалилась на другой бок и пребольно придавила певчую птичку.
— Пип! — пискнула та. — Вы наступили на меня, сударыня!
— Не попадайтесь под ноги! — ответила Португалка. Да не будьте такою неженкой! — У меня тоже есть нервы, а я никогда не пищу!
— Не сердитесь! — сказала птичка. — Это у меня так вырвалось!
Португалка не слушала, бросилась на поживу и отлично пообедала. Покончив с едой, она опять улеглась. Птичка снова подошла к ней и хотела было доставить ей удовольствие своим пением:
Чу-чу-чу-чу! Уж не промолчу. Я вас воспеть хочу!
Чу-чу-чу-чу !
— Теперь мне надо отдохнуть после обеда! — сказала утка. — Пора вам привыкать к здешним порядкам! Я спать хочу!
Бедная птичка совсем растерялась: она ведь хотела услужить! Когда же госпожа Португалка проснулась, птичка уж опять стояла перед нею и поднесла ей найденное зернышко. Но утка не выспалась как следует и, разумеется, была не в духе.
— Отдайте это цыпленку! — крикнула она. — Да не стойте у меня над душой!
— Да вы сердиты на меня? — спросила птичка. — Что же я сделала?
— Сделала! — повторила Португалка. — Выражение не из изящных, позвольте вам заметить!
— Вчера светило солнышко, — сказала птичка, — а сегодня так серо, темно! Мне так грустно!
— Вы не сильны во времяисчислении! — сказала Португалка. — День еще не кончился! Да не смотрите же так глупо!
— Теперь у вас точь-в-точь такие же злые глаза, как те, от которых я спаслась сюда!..
— Ах, бесстыдница! — сказала Португалка. — Вы меня приравниваете к кошке, этой хищнице? В моей крови нет ни единой злой капельки! Я приняла в вас участие и научу вас приличному обхождению!
И она откусила птичке голову; птичка упала мертвая.
— Это еще что?! — сказала Португалка. — И этого перенести не могла? Ну, так она и не жилица была на этом свете! А я была для нее матерью, это я знаю! Сердце у меня есть!
Соседский петух просунул голову на двор и закукарекал, что твой паровоз.
— Вы изводите меня своим криком! — сказала утка.— Это все вы виноваты! Она потеряла голову, да и я свою скоро потеряю!
— Не много-то места она теперь занимает! — сказал петух.
— Говорите о ней почтительнее! — сказала Португалка.—У нее был голос, она умела петь, была образованна! Она была нежная и любящая, а это так же приличествует животным, как и так называемым людям!
Вокруг мертвой птички собрались все утки; утки вообще сильно чувствуют и выражают свои чувства — и зависть, и жалость. Тут завидовать было нечему, так они жалели. Пришли и куры-китаянки.
— Такой певчей птички у нас больше не будет! Она была почти что китаянка!

— И они всхлипывали; другие куры тоже, а утки ходили с красными глазами.
— Сердце-то у нас есть! — говорили они. — Этого уж у нас не отнимут!
— Сердце! — повторила Португалка. —Да, этого-то добра у нас здесь почти столько же, сколько и в Португалии!
— Подумаем- ка лучше, чем бы набить зобы! — заметил селезень. — Это важнее всего! А если и разбилась одна шарманка, что ж? Их еще довольно осталось на свете!

ПодснежникЗавывал зимний ветер, а в домике было тепло и уютно. В этом домике укрывался цветок. Он укрывался в своей луковице под землей и снегом. Потом выпал дождь. Капли пробили снежное покрывало и застучали по цветочной луковице. Они говорили о светлом наземном мире, и вслед за ними сквозь снег пробился нежный и настойчивый солнечный луч и пригрел луковицу.
— Кто там? Войдите! — сказал цветок.
— Не могу! — сказал солнечный луч. Мне никак не отворить дверь. Подожди до лета, тогда я наберу силу.
— А когда будет лето? — спросил цветок и повторял этот вопрос всякий раз, как новый солнечный луч пробивался под землю. Но до летней поры было еще далеко, повсюду лежал снег, и каждую ночь вода подергивалась ледком.
— Как мне это надоело! — сказал цветок. — Все тело ноет! Я должен потянуться, выпрямиться и выйти на волю, я должен поклониться лету и пожелать ему доброго утра. Ах, какое это будет счастье!
Цветок встал, потянулся и приналег на свою оболочку, размякшую от теплой земли, талой воды и солнечных лучей. Он рванулся вверх, неся на зеленом стебле бледно-зеленый бутон, бережно прикрытый узкими плотными листочками, и очутился в снегу. Снег был холодный, но весь просвечивал, и пробиваться сквозь него было куда легче, а солнечные лучи были теперь совсем близко, так близко, как никогда прежде. Они звенели и пели: — Добро пожаловать! Добро пожаловать!
И цветок поднялся из снега навстречу светлому солнечному миру.
Лучи гладили и целовали его так нежно, что он совсем раскрылся.

Он стоял, белый как снег, украшенный зелеными полосочками, смущенно и радостно склонив голову.
— Прекрасный цветок! — пели солнечные лучи. — Как ты нежен и свеж! Ты первый! Ты единственный! Любимый ты наш! Ты несешь в города и селенья весть о лете, о теплом лете. Весь снег растает, улетят холодные ветры! Придет наша пора! Все зазеленеет. И у тебя появятся друзья: сирень, ракитник, а потом розы, но ты у нас первый, такой нежный, такой прозрачный!
Ему было так радостно, словно пел весь воздух, словно лучи света пронизали все его листики и стебель, и цветок стоял нежный и хрупкий и вместе с тем сильный в своей юной красе. Он стоял в бело-зеленом наряде и славил лето. Но до лета было все еще далеко, тучи закрыли солнце, и подул резкий холодный ветер.
— Рановато ты явился! - сказали Непогода и Ветер. — Мы еще покажем тебе нашу силушку! Ты еще нас узнаешь! Сидел бы лучше дома и не выскакивал на улицу щеголять нарядами. Не пришла еще твоя пора!
И снова наступили холода. Потянулись хмурые дни без единого солнечного луча. Погода стояла такая, что маленькому, слабому цветку впору было промерзнуть насквозь. Но он и сам не знал, какой он сильный: ему прибавляла сил жизнерадостность и вера в то, что лето все равно придет. Он хранил ему верность, а солнечные лучи подтверждали, что ждать стоит. И так стоял он, исполненный любви, веры и надежды, в белом наряде на белом снегу и склонял голову, когда густо падали хлопья и дули ледяные ветры.
— Ты сломишься, — говорили они. — Замерзнешь, засохнешь! Что ты здесь искал? Зачем доверился солнечному лучу? Он обманул тебя.И поделом тебе, безумец. Эхты, вестник лета!
— Безумец! — повторил цветок, когда насталоморозное утро.
— Вестник лета! — обрадовались дети, которые выбежали в сад. — Полюбуйтесь, какой он славный, какой красивый, самый первый, единственный!
И от этих слов цветку сделалось так хорошо, как от теплых солнечных лучей. На радостях цветок даже не заметил, что его сорвали. Он лежал в детской руке, и детские губы целовали его, он очутился в теплой комнате, на него смотрели добрые глаза, его поставили в воду, такую бодрящую, такую живительную, что цветку почудилось, будто вдруг настало лето.
У хозяйской дочери, которая недавно конфирмовалась, был любезный дружок-подмастерье, который тоже недавно конфирмовался.
— Закружу-ка я ему голову! — сказала она; затем, взяв нежный цветок, вложила его в надушенный листок бумаги, на котором были написаны стихи, стихио цветочке. Они начинались словами: «Подснежник говорит:
«Настало лето вновь!» и кончались этими же словами, а внизу была еще такая приписка: «А я тебе скажу, что к нам пришла любовь!»
Хорошенькая барышня тоже обещала тепло и солнце. Об этом было написано в стихах, которые затем были посланы вместе с цветком по почте. Ему показалось, что он снова очутился в луковице, так сделалось вокруг темно. И подснежник отправился в путешествие: он ехал в почтовом мешке, со всех сторон на него жали и давили, и это не доставляло ему никакого удовольствия. Но всему когда-нибудь приходит конец. Закончилось и путешествие. Любезный друг распечатал и прочел письмо, да так обрадовался, что поцеловал цветочек; потом цветок вместе со стихами был положен в шкатулку, где лежало много красивых писем, только все они были без цветов, он был первым и единственным, как его называли солнечные лучи, и было приятно думать об этом.
И уж думать об этом он мог предостаточно, он думал все лето и всю долгую зиму, а когда опять настало лето, цветок попался на глаза молодому человеку. На сей раз молодой человек нисколько ему не обрадовался: он схватил письмо и так швырнул стихи, что цветок упал па пол. Правда, цветок высох и сплющился, но из этого вовсе не следовало, что его надо было бросать на пол. Тем не менее здесь было лучше, чем в огне, где пылали стихи и письма. Что же случилось? Да лишь то, что нередко случается.
Ранней весной подснежник оказался обманщиком, возвестившем о лете, но это была невинная шутка. Девушка оказалась тоже обманщицей, возвестив о любви, и это была уже злая шутка. А когда на самом деле пришло лето, она выбрала себе другого.
Утром солнечный луч осветил маленький сплющенный подснежник, который выглядел нарисованным на полу. Служанка, подметавшая пол, подняла его и положила в одну из книг, так как ей показалось, что он выпал оттуда, когда она обметала пыль. И цветок снова очутился среди стихов, среди стихов напечатанных, а они куда благороднее, чем рукописные, иуже по крайней мере стоят они дороже.
Годы шли. Книга стояла на полке; затем ее взяли, раскрыли и прочли. Это была хорошая книга: стихи и песни датского поэта Амброзиуса Стуба, они стоили того, чтобы с ними ознакомились. И человек, читавший книгу, перевернул страницу.
— Ах, — сказал он, — здесь подснежник, самый первый и безрассудный цветок! Мне кажется, его положили сюда неспроста! Бедный Амброзиус Стуб! Он сам был как слишком ранний подснежник, и поэтому на его долю выпали злые ветры, снег и холод. Он странствовал по родному острову Фюн от одного помещичьего дома к другому, словно подснежник в стакане воды, словно цветок в любовном письме, и никто не принимал всерьез самого безрассудного, наивного, чудаковатого, и притом самого первого, единственного, вечно юного датского поэта. Да, маленький подснежник, оставайся здесь как напоминание, тебя сюда вложили неспроста!
И подснежник снова очутился в книге. Ему было лестно осознавать, что лежит он в прекрасной книге песен неспроста и что юноша, воспевший его, был тоже безрассуден и тоже бросал вызов зиме. Цветок понял все это на свой лад, как и мы склонны все понимать на свой лад. Вот и конец сказки о маленьком безрассудном подснежнике.

«Ни с чем пирог»
(7 июля — канун Ивана Купалы)
Был в нашей деревне случай, о котором и нынче еще не все старики забыли. А я столько раз про него вспоминала, что уж и не знаю, рассказывать ли тебе? Ну, да ладно, расскажу.
Сейчас-то все чаще люди про деньги помышляют, как будто в них однихсчастье и сокрыто. Ан нет.
Жили в деревне два брата — одному-то уж двадцать лет стукнуло, а второй еще мальчонкой был лет десяти. Родители у них были старые да хворые. Какие из нихработники: и в Петров им холодно было, все на печи лежали. Вот и пришлось сыновьям своим трудом кормитьсяда и за родителями старыми присматривать.
Младшенький-то, Афонюшка, что на покосе, что в огороде от старшего не отставал. Мало силенок — так он, глядишь, помогу себе какую придумает. То тележечку из старого корыта смастерил, чтобы, значит, поклажу не на плечах носить. То лопатку соорудил махоньку, да легоньку, чтобы, пусть и поменьше землицы прихватить, зато не так скоро уставать. Все бабы, слышь, к колодцу с коромыслами, а он на свою тележечку бочоночек приспособит: те же два ведра воды и привезет, а все рук не тянет. Смышленый Афонюшка-то рос. И все придумки его в дело. А старший-то брат, Ефим, не больно работать любил: как-то все из-под палки, с ленцою делал.
Начнет, бывало, старый забор чинить — сделает, что в охотку, а все остальное младший брат доделывает. Корова этой зимой у них от бескормицы померла. Поленился Ефим сена-то сполна наносить, а Афонюшка, сколь ни старался, да где ж ему, мальцу, да с такою прорвою справиться? Бросит, бывало, Ефим работу какую, а сам сядет в тенечке, глаза закроет — и ну мечтать. Имечты-то у него все одни были: как бы разбогатеть?! Да так разбогатеть, чтоб к тому ни рук, ни ума не прикладывать.
Вот и надумал он жениться. Да так жениться, чтобы за невестою большое приданое взять. Стал к деревенским девкам приглядываться. Кто покраше да поработящей — все такие же, как он сам, бедные, безлошадные. А как невеста побогаче — так на такого жениха, как Ефим, даже не глядит: зачем ей лодырь такой, да еще с больнымистариками в придачу?
А тут кто-то и скажи, мол, к алсуфьевскому барину дочь из города на лето приехала. Много Ефим про алсуфьевскую-то дочь наслышался: и красивая и ученая, только вот зловредна очень. Да еще всякие страсти про нее сказывали. Будто научилась она в городе колдовству заморскому. Могла и порчу нагнать, могла и сердце отнять. Ну, ведь больше, наверно, от страха врали.
Вот и решил Ефим на кралю ту сам посмотреть. А тут и случай подвернулся. Алсуфьевскому, слышь, барину мужики для работы в саду понадобились. Дочь-то его уж больно брезговала по старому парку, по пням да корягам гулять. Вот и позвал отец мужиков пни корчевать да валежник в старом парке убирать. Пошел туда и Ефим. А сам не столько парк прибирает, сколь за хозяйскою, слышь, дочкой наблюдает. И та на красивого парня поглядывает: то из-за ставенки выглядывает, то, будто невзначай, платочек али книжечку на полянке оставит и ждет, когда Ефим ей принесет. А однажды ему и говорит:
— Смотрю я, Ефим, парень ты красивый, видный, а что ж неженатый-то?
Ефим смутился очень. Не может же он ей о себе правду сказать, что бедный да ленивый.
— Я, — говорит, — как тетушкино наследство получу — так и женюсь! За богатого-то любая замуж пойдет.
— А что ж у тебя за тетушка такая?
— Да уж есть! — Богатая она, да очень старая.
— Да неужто ты ее смерти ждешь? А может, она еще лет двадцать проживет?
— Нет уж, где ей, старой, двадцать-то лет прожить?
— А коль богатым бы стал — сразу женился бы?
— А то!.. Я парень, сама сказала, хоть куда! Женился бы!
— А хочешь, я помогу тебе разбогатеть? Научу, что делать надобно? Сегодня, как раз, день такой — канун Иванова дня. Сегодня в ночь чудеса разные случаются да клады проявляются.
У парня от таких слов глаза загорелись, руки места себе не находят. Вот и назначила ему хозяйская дочь встречу, как стемнеет.
Вечером уж Ефим в назначенном месте был, мешочек, как велено, с собой прихватил. Ждет, волнуется. Тут и барышня недалече показалась и давай его за собой в парк рукою манить. Привела поглубже да и говорит тихо так:
— Не передумал, Ефим, разбогатеть-то? Тогда слушай... Пойдешь ты сейчас к старому дубу, что в самом углу парка растет. И жди там полночи. Как сова заухает — пора тебе. Залезай на тот дуб и спрячься надежно в его ветвях. Увидишь ты вскорости черную кошку да белую кошку. Они под деревом встанут, разговаривать начнут. Ты их разговор не слушай — все равно ничего не поймешь. А вот как драться начнут — примечай: куда клочья их шерсти полетят. После, как разбегутся они, с дерева скорее слезай да клочки шерсти с травы собирай. Только гляди, чтобы до первых петухов успеть — а то плохо тебе будет. Сколь шерсти наберешь — столь и золота в своей суме найдешь. Только про первых петухов помни! После их крика сразу беги домой, не оглядывайся, и уж ни щепотки шерсти с земли больше не бери. Страшно это... Не забоишься?
Сказала это барышня и вроде как пропала: то ли за деревом спряталась, то ли в тень отступила. А только остался Ефим один. Пошел парень вглубь парка, дуб старый отыскал и стал ждать, пока филин ухнет. Дождался знака этого и полез на дерево. А вскорости и правда две кошки пришли: черная и белая. Начали меж собой говорить. А Ефим ждет, пока драться станут.
А подрались они крепко. Когтями друг у дружки целые клочки шерсти вырывали, а кричали так, что у Ефима кровь от страха в жилах стыла и волосы на голове, как проволока, поднялись в разные стороны. Кошки, слышь, дерутся, а он места, куда шерсть отлетает, запоминает. Утомились биться звери — в лес убежали. Ефим одним махом вниз спустился и ну шерсть собирать! Думал, ее мало, а она всю траву вокруг прикрыла. Он шерсть-то хватает, хватает, да себе в суму пихает. А шерсти вроде всё больше становится. Уж полную суму набил, а шерсти кругом — полным полно.
Тут и петухи первые прокричали. Надо бы домой сломя голову бежать. Да ведь такое счастье привалило. Не может Ефим от шерсти той оторваться. Уж она ему в ладонях золотом кажется. Очнулся — а солнышко уж вовсю полыхает. Вспомнил Ефим девкин-то наказ — да домой. Прибегает к воротам, а собака его дворовая, Булька, как зайдется в лае, да как набросится на Ефима. Тот сумой-то от собаки отбивается, а сам к крылечку пробирается. Вбежал Ефим в дом, отдышаться не может. Суму в угол положил, а братца меньшого на огород посылает, чтобы ему одному, значит, суму-то свою развязать да деньги пересчитать.
Суму свою развязал — а в ней мусор: черепки битые, сучки да труха. Одно слово — прах... Как взвыл дико Ефим! Как вытряхнул этот прах на пол из сумы своей. Да вон из дома!
На крик Афонюшка с огорода прибежал. Ефим бледный весь, волосы всклокоченные, взгляд дикий. Рот у него вроде закрыт, а изнутри, из самой утробы — петушиный крик: . «Ку.-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку!» Да так страшно!
Старики потом в деревне говорили — крикуна ему колдунья подарила. То ли за жадность его к деньгам, то ли так посмеялась. А только свихнулся Ефим с тех пор совсем: зимою и летом с сумою по деревне ходил, всё кошачью шерсть в нее собирал. А как петух чей деревенский петь надумает — так у Ефима изнутри крикун петушиным же голосом и отзывается.
Афонюшке же другая судьба досталась: вырос, и родителей и чудного брата не бросил. А в пору-то то вошел, своим трудом и дом починил, и родных поил - кормил. Сам не ленился, с утра до ночи трудился. И женился на девке красивой да работящей. Деток родили, «Христа ради» не просили.
Да ты их младшенькую-то дочку знаешь — это Меланья Афонюшкина, бабушка твоей подружки Лидочки. А не веришь — сам у нее спроси. Только она про дядьку своего Ефима-крикуна не всем рассказывает. Да и чего память-то его тревожить? Кабы добрый какой человек-то был, стоящий, а то так — «ни с чем пирог». Так людей называют никчемных, которые не умом да трудом добро наживают, а дарма денег да счастья ожидают. Так и зовут их — «ни с чем пирог».

Скрыто – не забыто
Стоял старый замок, окруженный тенистыми рвами; вел к нему подъемный мост, который чаще бывал поднят, чем спущен, не всякий гость приятен! В стенах под крышей были бойницы; из них стреляли, лили кипяток и даже растопленный свинец на головы врагов, если те подступали чересчур близко. Потолки в замковых покоях были высокие, и хорошо, что так, по крайней мере, было куда деваться дыму, выходившему из камина, где шипели огромные сырые коряги. По стенам висели портреты закованных в латы мужчин и гордых дам в платьях из тяжелой материи. Но стройнее и величественнее всех была сама нынешняя владетельница замка, Метте Могенс.
Раз вечером на замок напали разбойники, убили трех слуг и цепную собаку, а вместо нее посадили на цепь госпожу. Сами же расселись в зале и начали бражничать, попивая доброе вино и пиво из погребов замка.
И вот госпожа Метте сидела на цепи и даже лаять не могла. Вдруг явился слуга разбойников; он подкрался к ней потихоньку, чтобы не заметили разбойники, — они бы убили его.
— Госпожа Метте Могенс! — сказал он. — Помнишь ли ты, как твой муж посадил на кобылку моего отца? Ты просила за него, но просьбы не помогли, он должен был сидеть, пока не искалечится; тогда ты подкралась к нему, как я теперь к тебе, и сама подложила ему камешек сперва под одну, потом под другую ногу, чтобы дать ему отдохнуть. Никто не заметил этого, или все сделали вид, что не заметили, ты была ведь молодою, доброю госпожой их! Вот что рассказывал мне мой отец, и я скрыл это в моем сердце, скрыл, но не забыл! Теперь я освобожу тебя, госпожа Метте Могенс. Они вывели из конюшни лошадей и помчались в дождь и ветер прочь от замка, за помощью. — Ты щедро платишь за мою маленькую услугу старику! — сказала Метте Могенс.
— Скрыто — не забыто! — сказал слуга.
Разбойников повесили. Стоял старый замок; стоит он и посейчас, но владеет им не Метте Могенс, а другой дворянский род. Было это уже в наше время. Золоченые шпили башен сияли на солнце, маленькие лесные островки выглядывали из воды словно букеты, а вокруг них плавали белые лебеди. В саду цвели розы, но сама владелица замка была свежее, прекраснее лепестка розы. Она вся сияла от радости, от сознания сделанного ею доброго дела. Добрые дела ее не кричат о себе по свету, но находят себе приют в сердцах людей; там они скрыты, но не забыты. Вот она идет из замка к одинокой лачужке в поле. В ней живет бедная параличная девушка. Единственное окошечко ее каморки было обращено на север, и солнце не заглядывало к ней никогда. Она видела в окно только краешек поля, ограниченного высокою насыпью. Но сегодня в комнатке сияет солнышко, теплое господне солнышко! Оно светит с юга в новое окошко, прорубленное в прежде глухой стене. Параличная сидит и греется на солнышке, любуется лесом и берегом морским; свет вдруг так расширился для нее, приобрел новую красоту, и все это – по одному слову ласковой владетельницы замка. — Мне ничего не стоило сказать его и сделать это маленькое доброе дело! — говорит она. — А оно доставило мне такую огромную, бесконечную радость! Вот почему она и продолжает творить добро, думать обо всех нуждающихся в утешении и в бедных хижинах, и в богатых домах — и там находятся такие. Добрые дела её остаются скрытыми, но не забытыми господом богом.

В большом, шумном городе стоял старый дом. В нем было много комнат и зал, но мы туда не пойдем, а останемся на кухне. Тут светло, уютно, чисто и мило. Медная посуда так и блестит, стол чисто выскоблен, лоханка тоже. Всё это дело рук служанки. Она одна служанка в доме и всё — таки находит ещё время, убравшись по дому, приодеться, словно собирается в церковь. На голове у неё чепчик с черным бантиком; это означает траур, скорбь. Но у неё нет никого, о ком бы ей печалиться – ни отца, ни матери, ни родственников, ни милого; она бедная одинокая девушка. Когда — то, впрочем, у неё был жених, такой же бедняк, как и она сама; они горячо любили друг друга, но вот однажды он сказал ей: — У нас с тобой нет ничего! А богатая вдова — трактирщица давно нашептывает мне ласковые слова. Она хочет мне добра! Но моё сердце полно тобою! Что ты присоветуешь мне?

— Делай так, как, по-твоему, будет для тебя лучше! — сказала она. — Будь добр и ласков с нею, но помни, что раз мы расстаёмся, больше уж не увидимся! Прошло несколько лет; и вот она встретила на улице своего прежнего жениха. Он выглядел так плохо, что она не могла пройти мимо него, не спросив: — Что с тобою? Как тебе живется? — Хорошо и богато! — ответил он. — Жена моя добрая и славная женщина, но в моём сердце одна ты. Я отстрадал своё, скоро конец! Мы свидимся теперь только на том свете! Прошла неделя, и сегодня утром в газете появилось извещение о его смерти; вот почему у девушки черный бантик на чепчике. Жених её умер, «потерян для жены и трех пасынков», - как сказано в извещении. Звучит - то оно как - то фальшиво, но самый колокол из чистого металла. Черный бантик говорит о горе; лицо девушки говорит о нем еще сильнее. В сердце ее он скрыт и никогда не будет забыт!

Вот и все три истории, три листка, выросшие на одном стебельке. Хочешь еще таких трилистников? Их много хранится в памятной книжке сердца.
Многое там скрыто, но не забыто!

Судьба репейника
Перед богатою усадьбой был разбит чудесный сад с редкостными деревьями и цветами. Гости, наезжавшие в усадьбу, громко восхищались садом; горожане и окрестные деревенские жители нарочно приезжали сюда по воскресеньям и праздникам просить позволения осмотреть его; являлись сюда с тою же целью и ученики разных школ со своими учителями.
За решеткой сада, отделявшею его от поля, вырос репейник; он был такой большой, густой и раскидистый, что по всей справедливости заслуживал название репейного куста. Но никто не любовался на него, кроме старого осла, возившего тележку молочницы. Он вытягивал свою длинную шею и говорил репейнику:
— Как ты хорош! Так бы и съел тебя!
Но веревка была коротка, и ослу не удавалось дотянуться до репейника.
Как-то раз в саду собралось большое общество: к хозяевам приехали знатные гости из столицы, молодые люди, прелестные девушки, и между ними одна барышня издалека, из Шотландии, знатного рода и очень богатая. «Завидная невеста!» — говорили холостые молодые люди и их маменьки.
Молодежь резвилась на лужайке, играла в крокет; затем все отправились гулять по саду; каждая барышня сорвала цветок и воткнула его в петлицу одного из молодых людей. А юная шотландка долго озиралась кругом, выбирала, выбирала, но так ничего ине выбрала: ни один из садовых цветков не пришелся ей по вкусу. Но вот она глянула за решетку, где рос репейник, увидала его иссиня-красные пышные цветы, улыбнулась и попросила сына хозяина дома сорвать ей один из них.
– Это цветок Шотландии! — сказала она. — Он красуется в шотландском герб, дайте мне его!
И он сорвал самый красивый, уколов себе при этом пальцы, словно цветок рос на колючем шиповнике.
Барышня продела цветок молодому человеку в петлицу, и он был очень польщен этим, да и каждый из остальных молодых людей охотно бы отдал свой роскошный садовый цветок, чтобы только получить из ручек прекрасной шотландки хоть репейник. Но уж если был польщен хозяйский сын, то что же почувствовал сам репейник? Его как будто окропило росою, осветило солнышком.
«Однако я поважнее, чем думал! — сказал он про себя. — Место-то мое, пожалуй, в саду, а не за решеткою. Вот, право, как странно играет нами судьба! Но теперь хоть одно из моих детищ перебралось за решетку, да еще угодило в петлицу!»
И с тех пор репейник рассказывал об этом событии каждому вновь распускавшемуся бутону. Не прошло затем и недели, как репейник услышал новость—не от людей, не от щебетуний пташек, а от самого воздуха, который воспринимает и разносит повсюду малейший звук, раздавшийся в самых глухих аллеях сада или во внутренних покоях дома, где окна и двери отворены настежь. Ветер сообщил, что молодой человек, получивший из прекрасных рук шотландки цветок репейника, удостоился наконец получить и руку и сердце красавицы. Славная вышла парочка, вполне приличная партия.
– Это я их сосватал! — решил репейник, вспоминая свой цветок, попавший в петлицу. И каждый вновь распускавшийся цветок должен был выслушивать эту историю.
– Меня, конечно, пересадят в сад! — рассуждал репейник. — Может быть, даже посадят в горшок; тесновато будет, ну, да зато почетно!
И репейник так увлекся этою мечтою, что уже с полною уверенностью говорил: «Я попаду в горшок!» — и обещал каждому своему цветочку, который появлялся вновь, что и он тоже попадет в горшок, а может быть, даже и в петлицу, — выше этого уж попасть было некуда! Но ни один из цветов не попал в горшок, не говоря уже о петлице. Они впивали в себя воздух и свет, солнечные лучи днем и капельки росы ночью, цвели, принимали визиты женихов — пчел и ос, которые искали приданного, цветочного сока, получали его и покидали цветы.
— Разбойники этакие! — говорил про них репейник. — Так бы и проколол их насквозь, да не могу!
Цветы поникали головками, блекли и увядали, но на смену им распускались новые.
— Вы являетесь как раз вовремя! — говорил им репейник. — Я с минуты на минуту жду пересадки туда, за решетку.
Невинные ромашки и мокричник слушали его с глубоким изумлением, искренне веря каждому его слову.
А старый осел, таскавший тележку молочницы, стоял на привязи у дороги и любовно косился на цветущий репейник, но веревка была коротка, и он никак не мог добраться до куста.
А репейник так много думал о своем родиче, шотландском репейнике, что под конец уверовал в свое происхождение из Шотландии и в то, что именно его-то родители и красовались в гербе страны. Великая то была мысль, но отчего бы такому большому репейнику и не иметь великих мыслей?
— Иной раз происходишь из такой знатной семьи, что не смеешь и догадываться о том! — сказала крапива, росшая неподалеку, у нее тоже было какое-то смутное ощущение, что при надлежащем уходе и она могла бы превратиться в кисею!
Лето прошло, прошла и осень, листья с деревьев пооблетели, цветы приобрели более яркую окраску, но почти утратили свой запах. Ученик садовника распевал в саду по ту сторону решетки:
— Вверх на горку, — Вниз под горку — Времечко бежит!
Молоденькие елочки в лесу начали уже томиться предрождественскою тоской, но до рождества былоеще далеко. — А я-то все еще здесь стою! — сказал репейник. — Никому как будто и дела до меня нет, а ведь я устроил свадьбу! Они обручились, да и поженились вот уже неделю тому назад! Что ж, сам я шагу не сделаю — не могу! Прошло еще несколько недель. На репейнике красовался уже только один цветок, последний, но большой и пышный. Вырос он почти у самых корней, ветер обдавал его холодом, краски его поблекли, и чашечка, такая большая, словно у цветка артишока, напоминала теперь высеребренный подсолнечник.
В сад вышла молодая парочка, муж с женою. Они шли вдоль садовой решетки, и молодая женщина взглянула через нее.
— А вот он, большой репейник! Все еще стоит! — воскликнула она. — Но на нем нет больше цветов!
— Нет, видишь вон блаженную тень последнего! — сказал муж, указывая на высеребренный остаток цветка.
— А он все-таки красив! — сказала она. — Надо велеть вырезать такой на рамке вокруг нашего портрета.
И молодо