Сон Анфисы. Вращение свастики.

Анфисе в те дни приснился сон. Вместе с Лениным и Дзержинским она обсуждала какое-то очень тайное и инопланетное революционное восстание.

 

Анфиса была в космическом костюме прогрессора и держала в руках коробку от торта (для конспирации), в которой была взрывчатка, которую ей дал на Марсовом поле Кибальчич. Если нажать посильнее на вишенку на торте — то она взорвётся. Взрывчатка была космическая.

 

И Анфиса предложила Ленину и Дзержинскому привлечь к этому восстанию левых эсеров, и Марию Спиридонову, потому что она умеет очень метко стрелять, и уже ничего не боится, ни пыток, ни тюрем, ни каторги, потому что прошла через всё, что нужно. А также обязательно надо привлечь Нестора Махно, потому что он тоже прошёл через все тюрьмы и испытания, и тоже уже ничего не боится, и тоже свой человек. И анархистов надо всех обязательно привлечь, потому что на некоторых планетах есть очень много разных степей и прерий, и там очень пригодятся тачанки с пулемётами.

 

А Дзержинский спрашивает её:

 

«А ты пыток не боишься?»

 

Анфиса говорит ему:

 

«Я их боюсь — но буду терпеть изо всех сил. А если почувствую, что вот-вот кого-нибудь выдам — то постараюсь покончить с собой».

 

А Дзержинский спрашивает:

 

«А кандалов не боишься?»

 

Анфиса подумала, что ведь кандалы, это, наверное, не самое страшное.

 

А Дзержинский показывает ей свои руки — и Анфиса видит, что у него из запястий, где раньше были кандалы, идёт кровь. И кисти рук — такие совершенно истончённые, где идёт кровь, сточенные совершенно кандалами, так, что вот-вот могут отвалиться. И видит — что кандалы там и сейчас есть, вроде очень массивной якорной цепи. И Дзержинский совершенно не может пошевелить руками...

 

Анфиса думает:

 

«А как же Ленин?»

 

А Ленин распахивает свой плащ — и Анфиса видит, что у него вся белая рубашка в крови, от той пули, которой его Фанни Каплан ранила.

 

А Ленин наклоняет свою голову — и Анфиса видит, что в черепе у Ленина какой-то очень сложный механизм, вроде часового. И она знает — что это часовая бомба. И видит, что одно колесо, вроде часового, отличается от других и совсем чёрное.

 

И Анфиса вдруг поняла, что она теперь знает, отчего умер Ленин, и отчего он так болел, и страдал, и мучился! Она пригляделась — и видит, что внутри этого колеса — чёрная металлическая свастика!..

 

И тут Анфиса видит, что это не Ленин — а её отец! Свастика очень медленно вращается — и причиняет отцу страшную боль! Хотя он старается не показывать никакого виду, что ему так больно. И даже чуть-чуть улыбается Анфисе, старается её не испугать.

 

И Анфиса знает, что ей надо обязательно разглядеть — в какую сторону вращается эта свастика. И тогда она сможет помочь и отцу, и Ленину тоже.

 

Анфиса вглядывается — но колесо со свастикой начинает угрожающе расти, расти, становится всё больше — больше окружающих домов — и начинает как-то мерзко вибрировать. И Анфису начинает лихорадочно трясти от этой вибрации, и всё внутри холодеет.

 

А железное колесо со свастикой всё растёт, всё тяжелеет — и вдруг от своей страшной тяжести начинает проваливаться под землю!

 

У Анфисы тоже уходит земля из-под ног — и она вместе с этим колесом проваливается в какую-то чёрную бездну...

 

И — в ужасе и в мерзком холодном поту — просыпается...

Смерть бабушки Раи

 

Дошкольное детство закончилось для Анфисы не с поступлением в школу — а со смертью бабушки Раи.

 

Бабушка Рая долго и сильно болела. И она знала, что умирает. И перед смертью очень хотела видеть Анфису. И специально говорила об этом её отцу. Будто хотела сказать ей в последний раз что-то очень важное.

 

Умереть она очень хотела не в больнице — а дома, у себя в Москве. Отец на своих руках вынес её из больницы и донёс до машины. Говорил потом, что она была лёгкая, почти как ребёнок...

 

…

 

Проститься с умирающей бабушкой Раей, кроме родственников, пришло удивительно много народу. Но тоже, всё больше, уже пожилых, некоторые с палочками, и явно не самого лучшего здоровья. И некоторые плакали...

 

Анфиса понимала, что все заходят в комнату к бабушке Рае, чтобы попрощаться с ней. Попрощаться навсегда. И она сейчас тоже должна будет так же зайти к ней — чтобы попрощаться. Тоже попрощаться навсегда...

 

Когда Анфиса подошла к постели, на которой лежала бабушка Рая, та была — уже совсем-совсем слаба...

 

Она смотрела на внучку беспомощными, уже полу-слепыми, глазами, и только несколько раз смогла тихо повторить, совершенно слабеющим и страшно прерывающимся голосом:

 

«Анфисушка, прости меня!.. Анфисушка, прости меня!..»

 

Она будто уже и не видела Анфису, и не помнила, зачем хотела её видеть...

 

И только в какой-то момент — она будто что-то вспомнила — даже чуть приподняла голову со своей подушки — взглянула на Анфису каким-то почти озарённым взглядом...

 

Но — не выдержав даже этого малого напряжения — снова бессильно уронила голову назад на подушку, тяжело дыша. И закрыла глаза...

 

Больше она ничего не успела сказать.

 

…

 

Похоронили её — на родине её предков, в Псковской области, на очень старом, и уже почти заброшенном кладбище, рядом с её матерью, умершей почти сразу после рождения бабушки Раи, в деревне, где бабушка Рая родилась, и где ещё доживали свой век последние остатки потомков «пушкинских крепостных», и среди которых была жива легенда, что почти все они — прямые потомки любвеобильного Александра Сергеевича.

 

Сама деревня уже почти вымирала. Из старых родственников бабушки Раи в живых там уже не было никого, а молодые разъехались по всей стране. Провожать в последний путь её пришли из местных лишь три очень старых старухи-соседки, да совершенно дряхлый и почти слепой старик.

 

Могилу копали по очереди отец Анфисы, дядя Гена, шофёр отца, и сын дяди Андрона. Сами братья отца приехать на похороны не смогли.

 

Хотела спуститься в могилу и Герта — но отец ей не разрешил. И она помогала с лопатой сверху.

 

Анфиса, вместе с остальными, кто ещё там был, выбирала из выкопанной земли крупные камни — и оттаскивала их в сторону. Отмечая про себя, что это были гранитные булыжники, и что остались они здесь, наверное, ещё со времён последнего ледникового периода.

 

Бабушка Рая была крещёной — но всегда хотела, чтобы похоронили её как коммунистку, без всяких отпеваний, и под Красной Звездой. Те три старухи, всё-таки, прочитали какие-то молитвы и что-то пропели. Старик им, как мог, помогал.

 

Стали прощаться с бабушкой Раей в последний раз...

 

Кладбище было на пригорке, и с него далеко были видны заросшие кустарником заброшенные поля и хвойные, и, кое-где, берёзовые, уже почти облетевшие, леса. Холодный ветер обдувал собравшихся...

 

И Анфиса думала, что, вот, и душа бабушки Раи теперь, наверное, как-то будет летать вместе с ветром. Раньше она как-то мало думала о душе человека. Точнее, думала — но вот так не чувствовала. А сейчас стала чувствовать...

 

Анфиса дождалась своей очереди — подошла к ещё открытому гробу — и тоже, как все, поцеловала бабушку Раю в лоб. Лоб был холодный. Такой, какой у живого человека не бывает. А сейчас — как будто вкус самой смерти остался на губах у Анфисы. Но она не жалела об этом. Она как будто получила для себя с этим холодным ощущением — какое-то новое и важное задание...

 

Дядя Гена, как самый ловкий из мужчин, стал заколачивать гвоздями крышку гроба. От этого звука внутри у Анфисы стало как-то горько-горько! И она думала, что как же так, у нас же хотели заколотить последний гвоздь в гроб капитализма — а, вот, приходится заколачивать гвоздями гроб с бабушкой Раей, коммунисткой. Которая так и не дождалась никакого коммунизма. И Анфисе было очень горько...

 

Гроб в могилу опустили общими усилиями. Анфиса, как и все, бросила своей рукой в могилу бабушки Раи горсть земли. Лопат было много, нашлась и для Анфисы лопатка, и закопали могилу быстро. Большие выкопанные камни пошли на укрепление свежего могильного холмика...

 

Поминки прошли быстро, отец не мог задерживаться. Уезжавшие поклонились остающимся. А полу-слепой, и весь совершенно седой, старик, на прощание — перекрестил их всех...