Источник роста прибавочного продукта

Нельзя сказать, что содержательная, качественная сторона совершенно упускается из внимания Маркса.

Согласно теоретическим выкладкам, остающаяся после возмещения материальных затрат часть вновь создаваемой наемными работниками стоимости превышает стоимость производства и воспроизводства их способности к труду. Но чисто арифметическая разность величин, исчисленная на любой момент исторического развития, не во всех случаях может рассматриваться как прибавочная стоимость. Уже хотя бы потому, что таковой она становится только в условиях капиталистической формации; феодальное общество не знает этого понятия, исчезает она и при социализме.

Кроме того, прибавочную стоимость может образовывать только все возрастающая разность между вновь созданной стоимостью (остающейся за вычетом материальных затрат на предмет и средства труда) и стоимостью рабочей силы. Но так как она может быть произведена только за пределами необходимого рабочего времени, эта часть существует только там, где происходит постоянное сокращение его доли в общем балансе рабочего дня. Другими словами, при прочих неизменных условиях прибавочная стоимость образуется там и только там, где происходит либо непрерывное увеличение общей продолжительности рабочего дня, либо столь же непрерывное повышение интенсивности труда, либо то и другое вместе. Стоит только этому процессу остановиться, стоит доле необходимого времени застыть,— и специфика капиталистического производства растворится; несмотря на все свои машины и фабрики, оно станет ничем не отличимым от феодального.

Собственно, именно об этом (пусть в неявной форме) и говорит «Капитал».

Между тем не составляет труда показать, что в действительности такой путь извлечения прибавочной стоимости является исторически тупиковым, ведь и увеличение продолжительности рабочего дня, и повышение интенсивности труда, как уже было замечено выше, могут развиваться лишь до известной черты, а значит, только в ограниченном промежутке времени. Существуют естественные пределы, нарушение которых не только нежелательно, но и просто невозможно, ибо это влечет за собой вырождение совокупного работника, а с ним и неизбежное вырождение нации. Впрочем, еще задолго до самого Маркса древними рабовладельцами было усвоено, что такой путь перекрыт неодолимыми физиологическими запретами: ведь никакой, даже самый тренированный организм не в состоянии работать без перерыва двадцать четыре часа в сутки. Поэтому сверхкритическая нагрузка на работника не только не увеличивает доходность хозяйства, но, напротив, снижает ее. Между тем за выводами античных мыслителей[65] стояли не только абстрактно теоретические размышления, но и накопленный долгой чередой поколений практический опыт. Надо думать, что в части выжимания лишних доходов не менее богатым был и опыт феодального общества. Поэтому вряд ли капиталист мог бы измыслить здесь что-то новое. (Впрочем, и отрицать его таланты совсем не следует, ибо широкое распространение женского и детского труда является именно их порождением, но и вовлечение дополнительных масс работников способно дать только разовый эффект, приведенные же рассуждения оказываются применимыми и для них.)

Пусть «...при своей волчьей жадности к прибавочному труду капитал опрокидывает не только моральные, но и чисто физические максимальные пределы рабочего дня. Он узурпирует время, необходимое для роста, развития и здорового сохранения тела. Он похищает время, которое необходимо рабочему для того, чтобы пользоваться свежим воздухом и солнечным светом. Он урезывает время на еду и по возможности включает его в самый процесс производства, так что пища дается рабочему как простому средству производства, подобно тому как паровому котлу дается уголь и машинам — сало или масло. <…> Интересует его единственно тот максимум рабочей силы, который можно привести в движение в течение рабочего дня».[66] Но при безусловной справедливости этих пафосных слов, все же следует принять во внимание то обстоятельство, что это писалось под влиянием рабочего движения, одним из идейных вождей которого был сам Маркс. Всякая же борьба, кроме всего прочего, нуждается еще и в идеологическом – и пропагандистском – обеспечении.

Кроме того, нужно считаться с природой, в том числе и с природой самого человека. Любое действие всегда встречает противодействие, и Тэйлор ничуть не преувеличивает, когда пишет: «В этом отношении можно непосредственно констатировать, что в девятнадцати из двадцати промышленных предприятий рабочие считают прямо противоречащим своим интересам проявлять для предпринимателей свою инициативу в полной мере, и, вместо того, чтобы работать изо всех сил и давать предпринимателю максимальное количество и наилучшее качество выработки, они сознательно работают так медленно, как только смеют, пытаясь в то же время внушить своим начальникам уверенность в том, что они работают достаточно быстро».[67]

При безусловной справедливости сказанного Марксом, заключение о возможности неограниченного производства прибавочной стоимости за счет повышения степени эксплуатации было бы безупречным только в том случае, если бы капиталистическое производство начиналось с нуля. На практике же значительная часть того ресурса, о котором он говорит, была уже давно задействована. К слову, сам Маркс, упоминая об издании первого рабочего статута (23‑й год царствования Эдуарда III, 1349 г.), указывает, что законы подобного рода продолжают издаваться на протяжении целых столетий и после того, как исчезает повод для его принятия (имеется в виду чума).[68] Об этом же со всей красноречивостью свидетельствуют и законы о нищих, которые принимались в Англии в XV—XVI вв. В результате так называемых «огораживаний» тысячи крестьян оставались без средств к существованию; им оставалось только одно — собирание милостыни, но это занятие без разрешения властей пресекалось самым решительным и жестоким образом. Начало преследованию положил статут 1495 г. короля Генриха VII Тюдора, развитый откровенно бесчеловечными законами от 1536 и 1547 гг. Этими законодательными актами вводились суровые наказания для лиц, обвиненных в бродяжничестве и собирании подаяний без разрешения светских властей. Задержанного били кнутом, клеймили и отправляли на каторжные работы. Если он совершал побег, приговор становился пожизненным. После третьего побега человек мог быть предан казни. В 1576 году был принят закон об организации работных домов для нищих. Разумеется, все эти установления не могли остановить пауперизацию нации, но вместе с тем, обеспечивая промышленников дешевой (и, самое главное, безропотной) рабочей силой, служили ускорению экономического развития будущей мировой державы. Парламентский «Акт о наказаниях бродяг и упорных нищих» от 1597 года дал окончательную формулировку закона против бродяжничества, который действовал в таком виде до 1813 года. Аналогичные законы принимались и в других странах Западной Европы, обеспечивая и им первоначальное накопление капитала, ускорение промышленного развития и вступление в борьбу за передел мира.

Однако времена меняются, меняются и нравы. С разложением старого строя формируются новые принципы социального общежития, и вот уже мысль о том, что обеспечение социально незащищенных — это вовсе не милость, и не благородный сочувственный порыв успешных и сильных, но прямая обязанность государства, начинает внедряться в общественном сознании и постепенно завоевывать его. Под ее влиянием к концу XVII века государственные институты постепенно заменяют церковь в вопросах заботы о нуждающихся. Так, в нашей стране в 1715 г. открываются первые воспитательные дома для детей-подкидышей. При Екатерине II для открытого ею в 1764 году Воспитательного дома в Москве была уже разработана специальная воспитательная программа, впитавшая лучшие идеи европейского Просвещения. В 1806 году появилось первое в России учебное заведение для детей-инвалидов — училище глухонемых. К началу ХХ века в Москве существовало 628 благотворительных заведений, из них 427 для взрослых, 201 для детей, в том числе богаделен, приютов 239.[69] Возникают первые системы обеспечения старости; сначала они основываются на добровольных фондах взаимопомощи, которые организуются гильдиями и рабочими объединениями. К слову, впервые такая схема возникает в России: в XVIII веке здесь появляются эмеритальные кассы; сначала они существуют только при военном ведомстве, затем распространяются повсеместно. Прекрасным примером формирование негосударственной отраслевой системы пенсионного обеспечения может служить железнодорожное ведомство XIX века.[70] Между тем Россия — отнюдь не исключение, не луч света в темном царстве.

В XIX столетии начинают формироваться системы пенсионного обеспечения старости, которые организуются и регулируются государством. Первая из них возникает в 1889 году в Германии, ее основой продолжают оставаться обязательные страховые взносы, но теперь к ним добавляются обязательные отчисления работодателя.

Ко времени выхода первого тома «Капитала», предпринимателям пришлось столкнуться и с действием такого мощного фактора, как организованная борьба рабочих за свои права, поэтому в действительности уже не могло быть и речи ни о сколько-нибудь существенном продлении рабочего дня, ни об увеличении интенсивности труда.

Правда, остается чисто экстенсивное расширение масштабов производства при абсолютной неизменности его структуры. Другими словами, механическое вовлечение все новых и новых средств в производство одних и тех же видов продукта, когда не меняется ни продолжительность рабочей смены, ни интенсивность труда. Но такое возможно только при одном непременном условии — неограниченности людских и материальных ресурсов общества. Ведь рано или поздно экстенсивное расширение окажется способным поглотить собою все имеющиеся в его распоряжении резервы, ибо для того чтобы сделать его возможным в рамках какого-то одного производства, необходимо пропорциональное расширение всех тех, которые сопряжены с ним. Поэтому уже через несколько производственных циклов и подобное развитие будет вынуждено остановиться за полным исчерпанием ресурсов.

Однако именно ту форму извлечения прибавочной стоимости, которая реализуется в постоянном увеличении прибавочного рабочего времени, Маркс называет абсолютной.

Между тем магистральный путь развития должен быть принципиально иным, главенствующую роль должны играть не количественные, но качественные преобразования всех составляющих общественной экономики. Только они способны обеспечить непрерывное увеличение прибавочного продукта, а вместе с ним и прибавочной стоимости, на протяжении времени, ограниченного только одним — историческим сроком существования капиталистического способа производства.

Качественная сторона этого процесса исследуется Марксом в анализе относительной прибавочной стоимости. «Прибавочную стоимость, производимую путем удлинения рабочего дня, я называю абсолютной прибавочной стоимостью. Напротив, ту прибавочную стоимость, которая возникает вследствие сокращения необходимого рабочего времени и соответствующего изменения соотношения величин обеих составных частей рабочего дня, я называю относительной прибавочной стоимостью», — пишет Маркс.[71] Однако действительная иерархия логических доминант первого тома «Капитала» прослеживается уже в этой номенклатуре понятий. Ведь если сопоставить категории «абсолютный» и «относительный» с понятиями «основной» и «вспомогательный», то именно «основной» будет соответствовать первая из приведенных. Считается, что в любой абстрактной теории абсолютное — это то, чему надлежит отдавать смысловое преимущество, что обязано находиться в самом центре исследования, вспомогательным же и второстепенным в первом приближении к истине не возбраняется пренебречь. В конце концов, никакая, даже самая строгая, теория не в состоянии учесть действительно все привходящие обстоятельства. Поэтому высокий профессионализм автора проявляется, в частности, и в том, что идеологическая составляющая разрабатываемого учения не заслоняет собой действительность.

В двух словах существо относительной прибавочной стоимости можно изложить следующим образом:

— рабочее время складывается из необходимого (в течение которого производится необходимый продукт) и прибавочного (в течение которого производится прибавочный продукт);

— рост производительности труда в смежных секторах экономики ведет к сокращению общей продолжительности рабочего времени, требуемого для производства тех товаров и услуг, потребление которых обеспечивает нормальное воспроизводство рабочей силы;

— сохранение продолжительности рабочего дня при прежнем уровне потребления наемных работников означает увеличение продолжительности «прибавочного» времени, и, следовательно, возрастание объема прибавочной стоимости

Строгость этих построений, на первый взгляд, не вызывает никаких сомнений. Но заметим: первопричиной всему в этой логике становится ничто иное, как производительность общественного труда. Определение этому понятию дает Маркс: «Под повышением производительной силы труда мы понимаем здесь всякое вообще изменение в процессе труда, сокращающее рабочее время, общественно необходимое для производства данного товара, так что меньшее количество труда приобретает способность произвести большее количество потребительной стоимости».[72]

Итак: источник того, что Маркс называет абсолютной прибавочной стоимостью, кроется в простом удлинении рабочего дня, однако действие этого фактора не простирается далее физиологических границ и пределов, определяемых принципами эволюционирующей морали и протестным движением; неограниченный же рост прибавочной стоимости может быть обеспечен только одним – ростом производительности труда. Но если так, то первопричина всему должна лежать не в изменении параметров рабочего дня, а в действии тех факторов, которые порождают этот рост.

Меж тем увеличение производительности происходит не сам по себе: «Необходим переворот в технических и общественных условиях процесса труда, а следовательно, и в самом способе производства, чтобы повысилась производительная сила труда, чтобы вследствие повышения производительной силы труда понизилась стоимость рабочей силы и таким образом сократилась часть рабочего дня, необходимая для воспроизводства этой стоимости».[73] Поэтому в конечном счете в его основе лежат факторы, обусловливающие развитие всего общественного производства в целом.

Осознание этого обстоятельства влечет за собой целую цепь логических следствий, актуальных не только для политической экономии марксизма, но и для исторического материализма. Это вытекает из следующего. Рост производительности не может происходить вне человеческой деятельности: здесь мы имеем качественное ее совершенствование, меж тем любое качественное развитие имеет свои внутренние механизмы; внешнее начало может служить лишь «спусковым крючком», который включает их в действие. Сегодня это является общефилософским постулатом, который, кстати, в значительной мере благодаря Марксу же и утвердился в философии. Но если так, то неизбежны по меньшей мере два вопроса:

— какова природа этого механизма,

— кто именно персонифицирует его действие, является субъектом деятельности, обеспечивающей «переворот в технических и общественных условиях процесса труда», а значит — в конечном счете и подлинным субъектом истории?

Эволюция труда

Признать рост производительности общественного труда в качестве основного источника прибавочного продукта (а следовательно, и прибавочной стоимости) означает собой необходимость совершенно по-новому взглянуть на ту металогику «Капитала», основным результатом которой является вывод об исторической необходимости социалистической революции, главный вывод всего учения Маркса.

Начнем с того, что в рамках классического капиталистического производства собственная деятельность наемного работника не может обеспечить неограниченное увеличение своей производительности. Между тем, как уже говорилось, в контексте производства прибавочной стоимости (как впрочем, и прибавочного продукта) речь должна идти именно о неограниченном, более того, экспоненциальном росте.

На первый взгляд, это вступает в противоречие с очевидными фактами и даже элементарной логикой. Ведь каждый работник по мере приращения мастерства совершенствует приемы и методы своего труда; в свою очередь, в условиях массового производства, концентрации огромных контингентов рабочей силы и развитого обмена, имеющего своим следствием, кроме всего прочего, еще и обмен опытом, все новое и совершенное обречено становиться общим достоянием совокупного исполнителя.

Однако действительность не всегда объяснима упрощенными представлениями о ней. Дело в том, что история развития докапиталистических общественно-экономических формаций вообще не знает массового обмена ни индивидуальным, ни групповым производственным опытом. Это объясняется тем, что в рамках патриархального хозяйства никакой обмен технологическими открытиями и ремесленными приемами невозможен уже в силу практически полной его автаркичности и замкнутости. Но и с разложением патриархальной экономики мало что меняется, ибо все то в передовом опыте, что обеспечивает более высокие достижения, со временем становится тщательно оберегаемым от всех секретом; и чем дальше развивается производство, тем бдительней и строже становится охрана всего, что обеспечивает частную выгоду. Нередко глубокой тайной становились даже крупные научные открытия, способные обеспечить практический результат, а следовательно, принести выгоду.

Так, например, Джироламо Кардано, имя которого носит формула для нахождения корней кубического неполного уравнения вида

x³ + ax + b = 0

в своем трактате «Высокое искусство» («Ars magna») признается, что узнал решение от своего соотечественника Никколо Тартальи. При этом, по настоянию последнего, Кардано обещал сохранить его в тайне (обратим особое внимание на это слово), однако слова не сдержал и спустя 6 лет (1545) опубликовал метод в своей работе. Из нее ученый мир и узнал о замечательном открытии, которое вошло в историю науки как «формула Кардано». Кстати, Тарталья, в свою очередь, обвинялся в том, что каким-то образом получил доступ к записям дель Ферро, действительного первооткрывателя метода, откуда и почерпнул свое решение (впрочем, подтвердить подозрения в плагиате никому не удалось). Объяснение тому, что подобные открытия держались в секрете, просто: долгое время методы решения математических уравнений передавались только в роду, чтобы не дать преимуществ конкурентам (которые, как и обладатели тайн, кормились тем, что выполняли математические расчеты по коммерческим заказам).

Но дело не только — и даже не столько — в человеческой психологии и преданности своему кошельку. Вспомним основные этапы единой эволюционной линии, которую прослеживает в своем исследовании сам Маркс: ремесленничество, мануфактура, машинное производство. Во всей этой цепи сравнительно свободен в совершенствовании приемов и методов своего труда только ремесленник, все остальные связаны как жесткой специализацией труда, так и развивающейся стандартизацией производства.

Впрочем, известно, что уже деятельность ремесленника со временем начинает подвергаться все более и более строгой регламентации, которая регулировалась и юридическими, и даже сакральными установлениями.

Так, известно, что уже в древнем Египте при строительстве пользовались кирпичами постоянного, строго установленного размера; при этом специально назначенные чиновники занимались их контролем. Древние римляне применяли принципы стандартизации при строительстве водопроводов – трубы этих водопроводов были постоянного размера. Древнему обществу известно и применение универсальных мер, служащих для измерения одновременно разных и, казалось бы, несопоставимых друг с другом величин. В Китае один и тот же инструмент служил для измерения и длины, и объема, и высоты музыкального тона. В качестве такого инструмента выступало «стандартное» колено бамбука. В средние века с развитием ремесел методы стандартизации стали применяться все чаще и чаще. Так, были установлены единые размеры ширины тканей, единое количество нитей в ее основе, даже единые требования к сырью, используемому в ткацком производстве. «Еще более характерные примеры стандартизации в области вооружений мы встречаем в Венеции в XIV - XV веках нашей эры. Флот Венеции оснащался одинаковыми мачтами, парусами, веслами, рулями, что обеспечивало возможность их легкой взаимозаменяемости»[74].

Еще большие ограничения накладывает на работника мануфактура. Раньше любой претендент на звание мастера был способен собственными руками выполнить все операции, которые венчались исключительными по своим достоинствам произведениями ремесленного искусства. Мануфактура порождает разделение и кооперацию, в результате которых за каждым исполнителем закреплялось выполнение лишь отдельной чрезвычайно минимизированной процедуры. Так, например, при изготовлении гвоздей производство, разбивающееся на многозвенную цепь последовательных операций (протяжка проволоки, резка, высадка головки, образование острия, отделка), поручается нескольким исполнителям, причем на долю каждого из них падает только одна из них. Примеры, иллюстрирующие это положение, приводит и сам Маркс: «Другой род мануфактуры, ее законченная форма, производит продукты, которые проходят связные фазы развития, последовательный ряд процессов; такова, например, мануфактура иголок, в которой проволока проходит через руки 72 и даже 92 специфических частичных рабочих».[75] Благодаря этому оказывается возможным изготовление сложнейших для того времени механизмов, узлы которых становятся взаимозаменяемыми. Так, например, в 1785 году во Франции Лебланом была изготовлена партия ружейных замков, из которых каждый без пригонки входил в ружье. Это знаменательное событие, несмотря на скромные по сегодняшним понятиям размеры партии (50 единиц), открыло новую эру в развитии массового производства, и не случайно именно от него отсчитывается начало промышленной стандартизации.

Широкое развитие специализированных орудий труда и специализация рабочих в условиях мануфактуры влечет за собой с одной стороны предельное упрощение, с другой — жесткую стандартизацию алгоритма их действий. В отличие от ремесленного производства, мануфактура не терпит уникальности исполнителя: любой работник, независимо от его возраста, личного опыта, психофизиологических особенностей, должен быть заменим. Другими словами, все богатство личности работника становится препятствием развитию производства, последнее нуждается лишь в роботоподобном исполнителе. Именно это, достигаемое жесткой стандартизацией, обстоятельство позволяет добиться наивысшей для своего времени производительности труда и, что не менее важно, рациональной его организации. Именно эта рациональность подготавливает появление машинного производства, ибо внедрение в рабочий процесс машины оказывается возможным только там, где в доведенных до предельного автоматизма действиях работника уже невозможно изменить ничего. Машинное же производство совершает настоящую революцию.

Напомним, что, по Марксу, основным отличием машины от всех искусственно создаваемых инструментов, является передача ей технологической функции, которую до нее выполнял только человек. Именно машина впервые берет на себя осуществление тонкой моторики его руки, тем самым не только многократно увеличивая ее производительность, но и освобождая (в исторической перспективе) человека для выполнения каких-то более сложных — творческих задач. Но все же первым итогом становления всеобщего машинного производства оказывается вовсе не освобождение, но, напротив, закабаление работника, ибо сам он,— и об этом тоже пишет Маркс,— постепенно становится простым придатком этого производственного монстра. «В мануфактуре и ремесле рабочий заставляет орудие служить себе, на фабрике он служит машине. Там движение орудия труда исходит от него, здесь он должен следовать за движением орудия труда. В мануфактуре рабочие являются членами одного живого механизма. На фабрике мертвый механизм существует независимо от них, и они присоединены к нему как живые придатки».[76]

Претерпевает изменения и внутренняя логика разделения труда. «В связи с машинным трудом изменилась и дифференциация рабочих. В мануфактуре рабочие отличались один от другого по изготовляемым каждым деталям, или по выполняемым каждым из них операциям. Машинное производство заложило новые основы дифференциации рабочих, которые стали теперь отличаться друг от друга по станкам, на которых они работали. В рабочей специальности металлиста появились более узкие специальности: токарь, строгальщик; позднее — револьверщик, фрезеровщик. <…> Специальности возникали и в других областях промышленного производства, применительно к рабочим машинам: ватерщик, прядильщик, шлифовщик и т. д.»[77]

Между тем, работая на машине, человек оказывается в еще большей степени, чем в условиях мануфактуры, подчиненным диктату чуждой, откуда-то извне навязываемой ему логики; пусть сложные станки и предъявляют свои, нередко более высокие, требования к культурному развитию работника, но возможность самостоятельного формирования способа своих действий сокращается здесь на порядок.

Добавим к сказанному, что капиталистическое производство (во всяком случае, в генеральной перспективе) становится всеобщим машинным, и в этих условиях любое изменение операций, выполняемых совокупным наемным работником, становится невозможным не только физически. По вполне понятным причинам оно оказывается недопустимым и юридически: в условиях массового производства подчиненного единому стандарту продукта последствия таких самостоятельно вносимых новаций могут быть просто разрушительными, поэтому любая инициатива ставится под запрет.

В результате человек перестает быть суверенным субъектом трудового процесса; если раньше он еще и мог диктовать свою волю орудию, то теперь структура его действий определяется самой машиной, а значит, и изменить что бы то ни было в них можно только переделав (или перенастроив) ее. Поэтому возможность любого преобразования отныне оказывается решительно вне его компетенции, его же источник — вне деятельности непосредственного производителя вообще. А следовательно, вне деятельности совокупного наемного работника оказывается и все, что обеспечивает рост производительности общественного труда.

Все то же можно сказать и относительно «дельты качества» производимого продукта: специализация исполнителя и стандартизация производства ведут к тому, что совершенствование его потребительских свойств обеспечивается лишь в последнюю очередь трудом наемного работника.

Но если не наемный работник обеспечивает качественное совершенствование и количественный прирост продукта общественного производства, то и подлинным творцом истории оказывается уже не пролетариат. Прибавочный продукт (и в качественном и в количественном измерении) — это всего лишь функция от действия тех факторов, благодаря которым оказывается возможным рост производительности труда и совершенствование его потребительских свойств, а это значит, что вывод о необходимости возвратного отчуждения этого продукта («экспроприации экспроприаторов») в пользу пролетариата оказывается по меньшей мере не вполне правомерным. Если экспроприация и должна остаться пунктом политической программы, то осуществляться она должна в пользу кого-то другого. Точно так же, если в этих условиях и можно говорить о необходимости социальной революции, то ее гегемоном может и должен быть кто-то другой.

Феномен отчуждения

Разумеется, сказанное не опровергает основные выводы Маркса, но все же накладывает определенные ограничения на строго однозначное их прочтение, и уж конечно на некритическую их абсолютизацию. А кроме того, препятствует излишнему опрощению, если не сказать вульгаризации его учения.

Дело в том, что было бы неправомерно рассматривать «Капитал» в отрыве от других произведений немецкого философа. И в первую очередь в отрыве от упомянутых здесь «Экономическо-философских рукописей 1844 года». Именно это произведение молодого Маркса заложило идейную основу всего того, что будет развиваться им на протяжении всей жизни и, разумеется, в «Капитале». Это признают не только убежденные последователи его теоретического наследия, но и те, кто способен отнестись к нему критически: «Итак, подводя итоги, следует сказать следующее: это правда, что Маркс и Энгельс изменили некоторые свои понятия и идеи. Маркс стал еще больше избегать употребления терминов, близких гегелевскому идеализму, его язык стал менее эмоционален и эсхатологичен, быть может, оттого, что в последние годы у него поубавилось энтузиазма, которым он кипел в 1844 г. Но, невзирая на некоторые перемены во взглядах, настроениях и языке, философское ядро идей молодого Маркса никогда не менялось. И поэтому невозможно анализировать и понимать его поздние идеи о сути социализма и его критику капитализма, иначе чем опираясь на его концепцию человека, развернутую в ранних произведениях».[78] Именно эти «Рукописи» наметили пунктир принципиального решения коммунистической идеи, которая своими корнями уходит в глубокую древность. Решения, которое так и не было опровергнуто никем за более чем полуторавековую историю, в том числе и семь десятилетий идеологического противостояния самых могущественных политических союзов, когда-либо существовавших на нашей планете.

Разделение труда, без всякого сомнения, играет прогрессивную роль в истории развития общественного производства и человеческой цивилизации в целом. Но того же нельзя сказать по отношению к отдельно взятому человеку, индивиду. Напротив, порождая узко специализированные виды деятельности, оно влечет за собой самые неблагоприятные последствия для него.

Первое и самое очевидное следствие состоит в отчуждении от человека предмета и результата его труда. Ни то, ни другое уже не связывается с его собственной самореализацией в этом мире. Предмет труда не является результатом его свободного выбора и целеполагания; он дается человеку извне; чаще всего это продукт чьей-то чужой деятельности. Средство, в свою очередь, очень скоро перестает изготавливаться самим субъектом и становится продуктом чужого труда, поэтому берется готовым также со стороны. Таким образом, и предмет, и средство его деятельности становятся чем-то вроде ключевых элементов окружающей внешней среды, к которым на протяжении всей своей жизни человек обязан приспосабливаться как к каким-то чужим началам. Откуда-то со стороны же ему сообщается и способ его собственных действий, т. е. тот алгоритм, та последовательность технологических операций, которые ему предстоит выполнить в процессе достижения результата. В сущности, точно так же в компьютер кем-то извне закладывается программа, без которой он остается простой «железкой». Да и результат труда подлежит отчуждению, уже хотя бы потому что он большей частью представляет собой лишь промежуточное звено в единой цепи действий, предшествующих непосредственному потреблению, в которой задействовано множество других исполнителей. Но даже и там, где продукт индивидуальной деятельности способен удовлетворить определенную потребность, его все равно нужно менять на что-то другое, ибо запросы человека не могут быть удовлетворены чем-то одним.

К тому же поступательная диверсификация общественного производства в целом ведет к тому, что и предмет, и продукт труда отдельно взятого производителя, занимают все меньшее и меньшее место в едином массиве интегрального макроэкономического результата. Поэтому «чем больше рабочий производит, тем меньше он может потреблять; чем больше ценностей он создает, тем больше сам он обесценивается и лишается достоинства; чем лучше оформлен его продукт, тем более изуродован рабочий; чем культурнее созданная им вещь, тем более похож на варвара он сам; чем могущественнее труд, тем немощнее рабочий; чем замысловатее выполняемая им работа, тем большему умственному опустошению и тем большему закабалению природой подвергается сам рабочий».[79]

Между тем,— отмечает Маркс,— противопоставление человеку предмета и результата его деятельности возможно только потому, что отчуждению подвергается прежде всего сам труд. «Мог ли бы рабочий, противостоять продукту своей деятельности как чему-то чуждому, если бы он не отчуждался от себя в самом акте производства? Ведь продукт есть лишь итог деятельности, производства».[80] Жизнь любого животного неотделима от его активности; собственно, деятельность — это и есть его главная жизненная потребность. У человека же труд становится не удовлетворением потребности в труде, а простым средством удовлетворения других потребностей. Сама жизнь начинает осознаваться им как нечто, протекающее вне пределов труда. Кроме того, как предмет и продукт труда принадлежат не ему, а кому-то другому, не ему, а кому-то другому принадлежит и его труд. Вследствие этого и сам человек в процессе труда уже не принадлежит себе.[81]

Между тем именно деятельность во всех ее проявлениях составляет самое существо его родовой жизни, ведь именно ею создается все то, что отождествляется с человеческой цивилизацией; вот только теперь она становится «лишь средством для удовлетворения одной его потребности, потребности в сохранении физического существования».[82] Поэтому ее отчуждение — это отчуждение всего того, что, собственно, и делает человека человеком.

Наконец, все это вызывает и отчуждение человека от человека.[83] Словом, все, что расположено за пределами кожного покрова, становится угнетающей его силой, и даже духовное богатство человеческого рода — это такое же чужая и внешняя стихия, как состав атмосферы и климат.

Маркс объясняет феномен отчуждения разделением труда. Правда, действительная его первопричина кроется значительно глубже; как мы уже видели выше, в основе отчуждения лежит преобразование человеческой деятельности, вызванное вхождением в нее орудий. Собственно, отчуждение начинается уже с началом производства орудий с помощью других орудий, другими словами, когда в одном целевом процессе оказываются задействованными два технологически связанных друг с другом внешних предмета. Образование именно этих технологических связей становится этапным эволюционным рубежом, преодолеть который животное не в силах. Так что все начинается еще на переходном этапе от инстинктивной деятельности к деятельности, руководимой первыми проблесками сознания, и от полуживотного состояния «предчеловека» к первым формам социальности. Но это обстоятельство будет установлено в экспериментах с современными приматами только в 60-х годах прошлого века, т. е. через сто двадцать лет после «Экономическо-философских рукописей 1844 года».[84]

Образование сложных цепей технологически связанных друг с другом орудий с необходимостью влечет за собой разрушение унаследованной от животного состояния целевой структуры деятельности и появление на ее месте принципиально новой модели управления. Целью субъекта труда становится предмет, необходимый не ему самому, но кому-то другому, в свою очередь, и средством оказывается предмет, изготовленный не им же.

Результат орудийной деятельности, как правило, уже не может быть использован для удовлетворения сиюминутно испытываемых потребностей. Об этом свидетельствуют приведенные выше трудозатраты на производство сложных орудий. Заметим еще одно принципиальное обстоятельство. Становление развитых форм сознания отнюдь не предшествует орудийной деятельности, но является их следствием. А это значит, что возможность и способ практического использования орудия, которое <