Логические основы развития общественного производства

Внимательный взгляд легко обнаружит, что в конечном счете все отмеченные здесь противоречия имеют один и тот же источник — человеческий труд, который по существу является центральной категорией всей политэкономии Маркса. Отсюда ключевой вопрос, который должен быть задан здесь, состоит в следующем: что такое труд?

В пятой главе «Капитала» дается определение труда как единства его предмета, средства и целесообразной деятельности. Это определение выдержало самую строгую проверку — проверку временем, но вопросы, которые здесь встают перед нами, делают их недостаточными. Ими можно было бы удовлетвориться только при том условии, если бы в каждый следующий производственный цикл все эти элементы входили, не претерпев никаких изменений.

Вновь обратимся к уже приводившейся схеме расширенного производства.

Источником расширения его масштабов является прибавочная стоимость. Капитализируемая ее часть направляется на приобретение дополнительных средств производства и дополнительной рабочей силы. При этом (вслед за Марсом) мы абстрагируемся от того обстоятельства, что какая-то часть прибавочной стоимости расходуется в личном потреблении капиталиста.

1: 8000 с + 2000 v + 2000 m                  (2000 m = 1600 с + 400 v)

2: 9600 c + 2400 v + 2400 m                  (2000 m = 1920 с + 480 v)

3: и так далее.

Из этих формализованных конструкций можно разглядеть, что в неявном виде в основу развития общественного производства закладывается не что иное, как линейный процесс простого количественного роста всех составных частей капитала. И в том, и в другом, и во всех последующих циклах используются те же машины, тот же хлопок, та же пряжа и тот же труд. Между тем, в реальной действительности, как уже говорилось выше, капитал расходует прибавочную стоимость не столько на них (хотя, конечно, и на них тоже), сколько на инновационный элемент, преобразующий все структурные элементы производства. Поэтому можно утверждать: в действительности в каждом условно следующем производственном цикле фигурируют другие машины, другой хлопок, другая пряжа и, разумеется, другой труд. Каждая из этих составляющих несет в себе элемент какого-то нового качества, а это значит, что прямое количественное их сопоставление недопустимо, ибо оно всегда будет содержать в себе математическую погрешность. Вспомним уже приводившееся здесь утверждение самого Маркса: «различные вещи становятся количественно сравнимыми лишь после того, как они сведены к одному и тому же единству. Только как выражения одного и того же единства они являются одноименными, а следовательно, соизмеримыми величинами». Поэтому там, где это единство нарушается, все количественные сопоставления теряют свою строгость, а значит и свою обязательность.

Не составляет большой сложности понять, что никакие инновации не могут быть привнесены в производственный процесс его материальными элементами; все изменения обусловлены только одним — изменением характера и содержания собственно человеческой деятельности. Таким образом, именно в ней должно содержаться нечто такое, что делает ее постоянно изменяющимся началом. Ведь на ранних этапах развития даже совершенствование орудий — это в первую очередь изменение алгоритмов движения собственных органов человеческого тела в предшествующих циклах производства. Уже сопоставление древнекаменных рубил, хранящихся в палеонтологических музеях мира, показывает, что их эволюция, восходящая от примитивных отщепов к настоящим произведениям ювелирного искусства, обусловлена не совершенствованием исходного материала (он не меняется на протяжении десятков тысяч лет), но поступательным усложнением микродинамики работающей руки. Однако ясно, что никаким переформатированием этой микродинамики невозможно перейти от первобытных орудий к современным Марксу машинам и уж тем более к сегодняшнему компьютеризированному производству.

Что именно заставляет ее развиваться?

В сущности, здесь мы сталкиваемся с древней, как мир, проблемой, которая впервые была сформулирована еще в апориях Зенона. Речь идет о тайне всеобщего движения и развития. Вопрос состоит в следующем: можно ли механической перекомбинацией составных исходных элементов получить что-то более сложное и совершенное? Простой перекомбинацией атомов — органические молекулы, усложнением последних — структуру ДНК, количественными преобразованиями одноклеточной жизни — человеческий разум… и так далее. В политико-экономическом же контексте эта проблема предстает как возможность (или невозможность) простым перераспределением усилий и преобразованием траекторий движения исполнительных органов тела получить на «выходе» производственного процесса нечто более сложное и совершенное по сравнению с тем, что было на «входе», т. е. на самой заре истории.

После публикации «Происхождения видов» (1859) идея о том, что механического накопления микроскопических количественных изменений вполне достаточно для качественного преобразования любых исходных структур, для возникновения принципиально нового, ранее неведомого природе, входит в сознание не обремененных философской культурой масс. Импонировала доступность этой непритязательной идеи неразвитому сознанию, ее способность дать наглядное и простое объяснение самым сложным явлениям окружающей действительности. Но одновременно та же мысль — прежде всего своей механистичностью — вызывала и резкое отторжение у других. Однако в конечном счете позиции сторон в споре, который продолжается и сегодня, определялись и определяются не логическими аргументами, но мировоззрением диспутанта, проще говоря, его верой в справедливость тех или иных мифологем, ибо рациональных доказательств, равно как и рациональных опровержений не существует.

Здесь можно встретить возражение тех, кто знаком с началами диалектической логики. Ведь один из ключевых, сформулированных Гегелем, ее законов является закон перехода количественных изменений в качественные, который на философском жаргоне звучит как переход «количества» в «качество».

Обычно (вслед за Гегелем) в порядке примера приводится последовательное нагревание или, напротив, охлаждение воды, в результате чего та переходит в иные фазовые состояния. Однако в действительности диалектический закон не имеет решительно ничего общего с механицизмом; он утверждает только то, что накопление изменений лишь подводит к рубежу, за которым следует качественный скачок. «Поскольку движение от одного качества к другому совершается в постоянной непрерывности количества, постольку отношения, приближающиеся к некоторой окачествующей точке, рассматриваемые количественно, различаются лишь как «большее» и «меньшее». Изменение с этой стороны постепенное. Но постепенность касается только внешней стороны изменения, а не качественной его стороны; предшествующее количественное отношение, бесконечно близкое к последующему, все еще есть другое качественное существование. Поэтому с качественной стороны абсолютно прерывается чисто количественное постепенное движение вперед, не составляющее границы в себе самом; так как появляющееся новое качество по своему чисто количественному соотношению есть по сравнению с исчезающим неопределенно другое, безразличное качество, то переход есть скачок; оба качества положены как совершенно внешние друг другу».[143]

Другими словами, постепенные изменения только подводят к пределу, за которым кончается действие привычных механизмов эволюции и включаются какие-то новые. Правда, эти новые механизмы еще не открыты нам (но ведь и познание человека отнюдь не остановилось с созданием «Науки логики»).

То обстоятельство, что и внутренняя логика, и движущие силы качественного скачка до сих пор скрыты, создает иллюзию того, что переход к новой, более высокой ступени развития представляет собой род некой внезапной перемены, мгновенной трансмутации предмета. Иначе говоря, иллюзию того, что между двумя сменяющими друг друга состояниями нет вообще ничего промежуточного, переходного, все совершается сразу, само по себе, уже не обусловливаясь ничем, спонтанно. Яркими примерами таких представлений являются утверждения того, например, что Великая Французская революция совершилась 14 июля 1789 года, а Великая Октябрьская — 25 октября 1917; получается, что и во Франции, и в России люди уже на следующий день проснулись в совершенно новой стране, живущей и развивающейся по каким-то иным законам. Между тем качественный скачок — это тоже сложный процесс, который имеет свою, возможно, принципиально отличную от всего привычного нам, логику и подчиняется своим специфическим законам.

Кстати, яркой иллюстрацией именно этого положения является идейное наследие самого Маркса. Его политическая экономия раскрывает лишь одну сторону общественно-исторического развития — механизм количественных преобразований производства, логику рождения и обострения социально-классовых противоречий. Внимательный анализ этих процессов обнажает тот факт, что на каком-то этапе истории становится невозможным дальнейшее развитие общества путем мелких реформаторских уступок и перемен. Логика же качественного скачка, выводящего общество на новую траекторию развития, раскрывается не в «Капитале». Между предельным обострением ключевого противоречия эпохи и его разрешением лежит отнюдь не пустота; капиталистическая формация не трансмутирует внезапно для всех в коммунистическую. Скачкообразный не значит мгновенный, и все то, что заполняет качественный переход между ними, находит свое объяснение в теории социалистической революции и коммунистического строительства. Эта сторона его учения, и, конечно же, работы Ленина являются действительным вкладом в сокровищницу человеческой мысли. Можно по-разному относиться к идейно-политическому содержанию теоретического наследия этих столь разных мыслителей, но стоит только абстрагироваться от него и вникнуть в имманентную логику учения о постепенном реформаторстве и о революции, как проблема, впервые сформулированная Зеноном, предстанет в совершенно новом виде.

Зенон, Дарвин и Маркс/Ленин говорят в сущности об одном и том же, но разрешают вопрос по-разному. Теория Дарвина не имеет практически ничего общего с великим диалектическим законом, ибо она полностью отрицает разрыв непрерывности; природа не делает скачков — вот заимствованный у Лейбница основополагающий элемент кредо английского естествоиспытателя. Всем правит постепенность, и два принципиально разных состояния в его представлении разделяет бесчисленное множество промежуточных переходных этапов, каждый из которых едва отличен от смежного. В представлении Маркса/Ленина подчиняющийся своей жесткой внутренней логике качественный скачок разрывает цепь последовательных количественных изменений, внедряя в нее программный вирус иной логики, для того чтобы, завершив преобразование, открыть возможность новой цепи количественных превращений. У Зенона качественный переход совершается в каждом микроэлементе движения, в каждом его интервале, сколь бы микроскопичным он ни был.

Мудрец из Элеи рассматривает самый элементарный вид движения — механическое перемещение тела в пространстве, но уже в нем обнаруживает аномалию, которая подрывает, если вообще не уничтожает полностью, всякую возможность объяснить его с помощью простых интуитивных представлений. Движение в принципе невозможно, если считать, что летящая стрела в каждый данный момент обязана находиться только в том месте, которое ограничено ее собственными линейными размерами, контурами своего собственного тела; стрела не может одновременно быть и не быть в сумме точек своего пребывания. Если непреложен этот принцип, она обречена на абсолютную неподвижность.

Разумеется, Зенон нисколько не сомневается в том, что и стрела долетит до цели, и Ахиллес обгонит черепаху,[144] но оставившая след в истории двух с лишним тысячелетий интуиция подсказывает ему, что это достигается только благодаря действию каких-то скрытых, не поддающихся рациональному объяснению, сил. Кстати, и наиболее известной в истории попыткой опровержения его построений было такое же — принципиально нелогическое — действие. Еще древние оставили связанный с этим анекдот: будучи не в состоянии возразить аргументам Зенона, его оппонент (одни оговорят о Диогене, другие — об ученике Зенона, кинике Антисфене) стал молча ходить перед ним. Известные пушкинские стихи («Движенья нет, — сказал мудрец брадатый, другой смолчал и стал пред ним ходить...») созданы именно на этот классический сюжет. Таким образом, движение,— в неявной форме утверждает Зенон,— возможно только благодаря необъяснимой логической аномалии. Она проявляется в каждой точке траектории движущегося объекта, и, следовательно, служит диагнозом явной недостаточности современных ему знаний, бесспорным признаком существования каких-то иных, более сложных, законов макрокосма, скрывающихся под видимой поверхностью явлений.

Имя того начала, которое делает логически невозможное действительным, скрыто от Зенона. Между тем Дарвину оно хорошо знакомо — это Бог. Изучая куда более сложный вид движения — эволюционное преобразование живой материи, он, точно так же, как и Зенон, обнаруживает Его вмешательство в каждой точке восходящей траектории развивающейся природы. Только сила божественного творения способна сообщить импульс, ничто, кроме нее не в состоянии безостановочно поддерживать всеобщее развитие. (Поэтому вовсе не случайно Ватикан, через полтора столетия после выхода в свет его книги, открыто признает, что внутренняя логика его эволюционизма отнюдь не противоречит устоям христианской веры, но вполне согласуется с ними.) Именно это — от начала мира и до конца времен присутствующее в любом, сколь угодно малом, объеме вселенной — вмешательство божественного начала вступает в конфликт с насквозь пронизанным механицизмом рационалистическим сознанием натуралиста. Конфликт с собственной верой разрешается созданием логической конструкции, в которой каждая точка единой спирали развития решительно исключает все внематериальное и надприродное. Но и здесь он не может обойтись без вмешательства иррационального начала, ибо непрерывно, в каждой точке единого континуума развития действует принципиально внелогическая стихия, которой приписывается творческая роль,— естественный отбор. Говоря именно об этой роли Дарвин писал: «Я не усматриваю предела деятельности этой силы, медленно и прекрасно приспособляющей каждую форму к самым сложным жизненным отношениям».[145]

Опирающийся на Маркса, Ленин отчетливо видит роль все той же созидательной силы; именно она приводит в революционное движение целые классы и взламывает устои самых могущественных империй и общественно-экономических формаций. Правда, в отличие от Дарвина, в ее отождествлении ему уже не приходится вступать в разлад с самим собой и со своей собственной верой: органичный ему атеизм исключает любую монополию надмирного начала на неподвластность обыденной логике, на творчество. Вот свидетельство его соратника по партии, Г.Пятакова, человека, сделавшего многое для победы нового строя, а следовательно, хорошо знающего толк в том, что он говорит. Его приводит Н. Валентинов, встречавшийся с Пятаковым в Париже в 1928 году: «Старая теория, что власть пролетариата приходит лишь после накопления материальных условий и предпосылок, заменена Лениным новой теорией. Пролетариат и его партия могут прийти к власти без наличности этих предпосылок и уже потом создавать необходимую базу для социализма. Старая теория создавала табу, сковывала, связывала революционную волю, а новая полностью открывает ей дорогу. Вот в этом растаптывании так называемых «объективных предпосылок», в смелости не считаться с ними, в этом призыве к творящей воле, решающему и всеопределяющему фактору — весь Ленин».[146] Пусть в этом высказывании много такого, с чем не согласилась бы официальная партийная мысль ушедшей эпохи, но все же именно эта способность революционной партии возвыситься над ограничениями формального права и академической логики влекла за собой романтиков социалистического строительства. Социальное творчество может быть только функцией атакующих классов, и неподвластная никакому канону роль организующей пролетариат коммунистической партии[147] — это без всякого преувеличения одно из величайших открытий XX века. Можно спорить и спорить об историческом, социальном, наконец, нравственном содержании ленинизма, но учение о политической партии — бесспорный, к сожалению, до конца не осознанный еще и сегодня, вклад в развитие методологии познания и (прежде всего!) логической мысли, которая стремится постичь последнюю тайну всеобщего развития.

Незримое действие все того же начала, имя которому творчество, лежит и в основе развития всех элементов капитала. Поскольку именно оно присутствует в каждой точке непрерывно развертывающейся спирали развития общественного производства, ничто из его составляющих не остается равным самому себе уже в смежном интервале восхождения. Но творчество присуще исключительно субъекту труда; ни предмет последнего, ни его средство решительно не способны ни к какому самоизменению и уж тем более — саморазвитию. Поэтому понятие труда (взятого в его узком значении) не может быть сведено к представлению о структурированной совокупности простых механических движений исполнительных органов человеческого тела.