ВВЕДЕНИЕ В СИСТЕМУ ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ

Человек оставляет после себя то, с чем связывается его имя, и создания,которые делают из этого имени символ восторга, ненависти или безразличия. Мымыс­лим его существом мыслящим, и мы можем обнаружить в его созданиях мысль,которой его наделяем: мы можем реконструировать эту мысль по образу нашей¹. С лег­костью воображаем мы человека обычного: простыевос­поминания воскрешают его элементарные побуждения и реакции. Внеприметных поступках, составляющих внешнюю сторону его бытия, мы находим туже после­довательность, что и в своих собственных; мы с равным успехом ихвнутренне связываем; и сфера активности, подразумеваемая его существом, невыходит за пределы той, которой располагаем мы сами. Ежели мы хотим, чтобычеловек этот чем-то выделялся, нам будет труд­нее представить труды и путиего разума. Чтобы не ог­раничиваться смутным восхищением, мы должнырасши­рить, в том или ином направлении, наше понятие о свой­стве, которое внем главенствует и которым мы, несом­ненно, обладаем лишь в зародыше. Если,однако, все его духовные способности одновременно развиты в выс­шей степении если следы его деятельности изумляют во всех областях, личность неподдается целостному охвату и, противясь нашим усилиям, стремится от насускользнуть. Один полюс этой мысленной протяженности отделен от другоготакими расстояниями, ка­ких мы никогда еще не преодолевали. Наше сознание неулавливает связности этого целого, подобно тому как ускользают от негобесформенные и хаотические клочки пространства, разделяющие знакомыепредметы, и как теряются ежемгновенно мириады явлений, за вычетом малойтолики тех, которые речь пробуждает к жизни. Нужно, однако, помедлить,свыкнуться, осилить труд­ность, с которой наше воображение сталкивается вэтой массе чужеродных ему элементов. Всякое действие мыс­ли сводится кобнаружению неповторимой организации, уникального двигателя -- и неким егоподобием пыта­ется одушевить требуемую систему. Мысль стремится построитьисчерпывающий образ. С неудержимостью, степень которой зависит от ее объемаи остроты, она возвращает себе наконец свое собственное единство. Словнодействием некоего механизма обозначается ги­потеза и вырисовываетсяличность, породившая все: центральное зрение, где всему нашлось место;чудовищ­ный мозг -- удивительное животное, ткущее тысячи чис­тых нитей исвязавшее ими великое множество форм, чьи конструкции, разнообразные изагадочные, ему обя­заны; наконец, инстинкт, который вьет в нем гнездо.Построение этой гипотезы есть феномен, допускающий варианты, но отнюдь неслучайности. Ценность ее бу­дет определяться ценностью логического анализа,объ­ектом которого она призвана стать. Она лежит в основа­нии системы,которой мы займемся и которой восполь­зуемся. 2* Я намерен вообразить человека, чьи проявления дол­жны казаться стольмногообразными, что, если бы уда­лось мне приписать им единую мысль, никакаяиная не смогла бы сравниться с ней по широте. Я хочу также, чтобысуществовало у него до крайности обостренное чувство различия вещей, коегопревратности вполне мо­гли бы именоваться анализом. Я обнаруживаю, что всеслужит ему ориентиром: он всегда помнит о целостном универсуме -- и ометодической строгости *. * "Hostinato rigore" -- "упорная строгость": девиз Леонардо. 3* Он создан, чтобы не забывать ни о чем из того, что входит в сплетениесущего, -- ни о единой былинке. Он погружается в недра принадлежащего всеми, отдалив­шись от них, созерцает себя. Он восходит к естествен­ным навыками структурам, он всесторонне обследует их, и случается, он остаетсяединственным, кто строит, высчитывает, движет. Он поднимает церкви икрепости, он вычерчивает узоры, исполненные нежности и величия, и тысячимеханизмов, и четкие схемы многочисленных поисков. Он оставляет наброскикаких-то грандиозных празднеств. В этих развлечениях, к которым причастнаего  ученость, неотделимая от страсти, ему сопутствует очарование: кажется,он всегда думает о чем-то дру­гом... Я последую за ним, движущимся вдевственной цельности и плотности мира, где он так сроднится с при­родой,что будет ей подражать, дабы с нею сливаться, и наконец окажется взатруднении вообразить предмет, в ней отсутствующий. 4* Этому созданию мысли недостает еще имени, кото­рое могло бы удержать всебе расширение границ, слишком далеких от привычного и способных совсемскрыться из виду. Я не вижу имени более подходяще­го, нежели имя Леонардо да Винчи. Человек, мысленно воображающий дерево, вынужден вообразить клочокне­ба или какой-то фон, дабы видеть дерево вписанным в них. Здесь действуетсвоеобразная логика, почти ося­заемая и почти неуловимая Фигура, которую яобозна­чаю, исчерпывается такого рода дедукцией. Почти ничто из того, что ясумею сказать о ней, не должно бу­дет подразумевать человека, прославившегоэто имя: я не ищу соответствия, относительно которого, я пола­гаю, ошибитьсяневозможно. Я попытаюсь представить развернутую картину некойинтеллектуальной жизни, не­кое обобщение методов, предполагаемых всякимоткры­тием, -- только одно, выбранное из массы мыслимого: модель, котораябудет, очевидно, грубой, но во всяком случае более ценной, нежели вереницысомнительных анекдотов, комментариев к музейным каталогам и хро­нологии.Такого рода эрудиция могла бы лишь исказить всецело гипотетический замыселэтого очерка. Она не чужда мне, но я непременно должен о ней забыть, дабы невызвать смешения догадки, относящейся к весьма общим принципам, с видимымиследами вполне исчез­нувшей личности, которые убеждают нас не только в том,что она существовала и мыслила, но равно и в том, что мы никогда уже лучшеее не узнаем ². 5* Немало ошибок, ведущих к превратной оценке че­ловеческих творений,обязано тому обстоятельству, что мы странным образом забываем об ихпроисхождении. Мы часто не помним о том, что существовали они не всегда. Изэтого воспоследовало своего рода ответное кокетство, которое заставляет, какправило, обходить молчанием -- и даже слишком хорошо скрывать -- исто­кипроизведения. Мы боимся, что они заурядны: мы да­же опасаемся, что ониокажутся естественными. И хотя чрезвычайно редкостны авторы, осмеливающиесярас­сказывать, как они построили свое произведение, я полагаю, что тех, ктоотваживается это знать, не многим больше. Такой поиск начинается стягостного забвения понятия славы и хвалебных эпитетов; он не терпитни­какой идеи превосходства, никакой мании величия. 6* Он приводит к выявлению относительности под оболоч­кой совершенства. Оннеобходим, чтобы мы не считали, что умы различны столь глубоко, как топоказывают их создания. В частности, некоторые научные труды и особеннотруды математические в своей конструкции представляют такую чистоту, чтоможно назвать их без­личными. В них есть что-то нечеловеческое ³.Это поло­жение не осталось без последствий. Оно заставило пред­положитьналичие столь огромной разницы между неко­торыми занятиями -- науками иискусствами, в частно­сти, -- что исходные способности оказались совершенно 7* обособленными в общем мнении -- точно так же, как и плоды их трудов.Эти последние, однако, начинают раз­личаться лишь после изменений в общейоснове, в за­висимости от того, что они из нее сохраняют и что от­брасывают,строя свой язык и свою  символику. Вот по­чему слишком отвлеченные труды ипостроения заслу­живают известного недоверия. То, что зафиксировано, насобманывает, и то, что создано для взгляда, меняет свой вид,облагораживается. Лишь в состоянии подвиж­ности, неопределенности, будучиеще зависимы от воли мгновения, смогут служить нам операции разума, -- дотого как наименуют их игрой или законом, теоремой или явлением искусства, дотого как отойдут они, завершив­шись, от своего подобия. 8* В глубине коренится драма. Драма, превратности, волнения --пользоваться можно любыми словами тако­го рода, лишь бы они былимногочисленны и друг дру­га дополняли. Драма эта чаще всего теряется, --совсем как пьесы Менандра. Зато дошли до нас рукописи Лео­нардо ипрославленные записи Паскаля. Фрагменты эти побуждают нас допытываться. Онидают нам почувство­вать, в каких порывах мысли, в каких удивительныхвторжениях душевных превратностей и множащихся ощущений, после какихнеизмеримых минут бессилия являлись людям тени их будущих созданий,призраки, им предшествующие. Оставив в стороне особо значи­тельные примеры,ибо в самой их исключительности кроется опасность ошибки, достаточнопронаблюдать кого-либо, когда, чувствуя себя в одиночестве, он пере­стаетсебя сдерживать, когда он избегает мысли и ее схватывает, когда он с неюспорит, улыбается или хму­рится, мимикой выражая странное состояниеизменчи­вости, им владеющее. Сумасшедшие предаются этому на глазах у всех. Эти примеры мгновенно увязывают четкие и измери­мые физические смещенияс той личностной комедией, о которой я говорил. Актерами в данном случаеявля­ются мысленные образы, и нетрудно понять, что, отвле­кись мы от ихспецифики, дабы отмечать лишь различ­ную последовательность, чистоту,периодичность и лег­кость их ассоциаций, наконец, собственную ихпродол­жительность, -- нам тут же захочется найти им аналогии в такназываемом материальном мире, сопоставить с ни­ми научные анализы,предположить у них наличие оп­ределенной сферы, длительности, двигательнойспособно­сти, скорости и, следственно, массы и энергии. Мы убеждаемся приэтом, что возможно существование мно­жества подобных систем, что ни одна изних не лучше другой и что их использование -- чрезвычайно ценное, ибо всегданечто проясняет, -- надобно ежемгновенно проверять и восстанавливать в егочисто словесной зна­чимости. Ибо аналогия есть, в сущности, не что иное, какспособность варьировать образы, сочетать их, сво­дить часть одной из них счастью другой и, вольно или невольно, обнаруживать связь их структур. А этодела­ет неопределимым сознание, в котором они пребывают. Слова теряют поотношению к нему свою значимость. В нем они складываются и у него передглазами вспы­хивают: это оно описывает нам слова. Таким образом, человек обретает видения, коих сила становится егособственной силой. Он привносит в них свою историю. Они служат ейгеометрическим пунктом. Отсюда низвергаются эти решения, которые поражаютум, и эти перспективы, и эти ошеломляющие догадки, эти беспромашные оценки,эти озарения, эти непостижи­мые тревоги -- и 9* глупости. Подчас, в наиболее порази­тельных случаях, мы недоумеваем врастерянности, во­прошая абстрактные божества, гений, вдохновение, ты­сячидругих вещей, что из них породило эти внезапно­сти. И мы снова решаем, чтонечто возникло из ничего, ибо тайна и волшебство услаждают нас так же, как инаше неведенье скрытых причин; логику мы принимаем за чудо, хотя носительвдохновения был готов к нему уже целый год. Он созрел для него. Он всегда онем думал, -- быть может, того и не подозревая, -- и там, где другие ничегоеще не различали, он вглядывался, упо­рядочивал и занимался лишь тем, чточитал в своем соз­нании. Секрет Леонардо -- как и Бонапарта, -- тот,кото­рым овладевает всякий, кто достиг высшего понима­ния, -- заключаетсялишь в отношениях, какие они обна­ружили, были вынуждены обнаружить, междуявления­ми, чей принцип связности от нас ускользает. Очевидно, что врешающий момент им оставалось лишь осущест­вить точно определенные действия.Последнее усилие -- то, которое мир созерцает, -- было делом столь жене­трудным, как сравнение двух отрезков. Такой подход проясняет единство системы, нас за­нимающей. В этой сфереоно должно быть врожденным, исходным. В нем состоит сама ее жизнь исущность. И когда мыслители, столь могущественные, как тот, о ком я здесьразмышляю, извлекают из этого свойства скрытые запасы своей энергии, у нихесть основания напи­сать в минуту высшей сознательности и высшей ясности:Facil cosa и farsi universale!  -- Легко стать универсальным! Они могут,какой-то миг, восхищаться своим чудо­действенным механизмом, -- готовые тутже отвергнуть возможность чуда. Однако эта конечная ясность рождается лишь после долгих блужданий инеизбежных идолопоклонств. Пони­мание операций мысли, составляющее тунераскрытую логику, о которой говорилось выше, встречается редко, даже всильнейших умах. Богатство идей, умение их развивать, изобилие всевозможныхнаходок -- дело иное; они возникают за пределами того суждения, какое мывыносим об их природе. Однако их важность нетрудно установить. Цветок,фразу, звук можно представить в уме почти одновременно; можно заставить ихследовать друг за другом вплотную; любой из этих объектов мыс­ли может,кроме того, изменяться, подвергнуться дефор­мации и постепенно утратить свойизначальный облик по воле разума, который заключает его в себе; но толь­косознание этой способности придает мысли всю ее ценность. Только онопозволяет анализировать эти об­разования, истолковывать их, находить в нихто, что они содержат реально, не связывать непосредственно их состояния ссостояниями действительности. С него на­чинается анализ всехинтеллектуальных ступеней, всего того, что это сознание сможет назватьбезумием, ослеп­ленностью или открытием и что до сих пор выражалось внеразличимых нюансах. Эти последние были видоиз­менениями какой-то общейсубстанции; взаимно уподоб­ляясь в некой смутной и словно бы безрассуднойтеку­чести, лишь изредка умея выявить свое имя, они равно принадлежали кединой системе. Осознавать свои мыс­ли, поскольку это действительно мысли,значит уразу­меть это их равенство и однородность, уяснить, что лю­быеподобные комбинации законны, естественны и что система есть не что иное, какумение их возбуждать, отчетливо видеть их и находить то, что за ними стоит. 11* 10* На какой-то стадии этого наблюдения или этой двой­ной умственной жизни,которая низводит обыденную мысль до уровня грезы спящего наяву,обнаруживается, что последовательность этой грезы -- лавина комбина­ций,контрастов, восприятий, выстраивающихся вокруг поиска или скользящих наугад,по собственной прихо­ти, -- развивает в себе с видимой закономерностьюяв­ную механическую непрерывность. При этом возникает мысль (либо желание)ускорить движение этого ряда, расширить его границы до предела -- предела ихмыс­лимого выражения, после которого все изменится. И ес­ли эта формасознательности станет навыком, мы на­учимся, в частности, рассматриватьодновременно всевоз­можные результаты задуманного действия и все связимыслимого объекта, что позволит нам, когда нужно, от них избавляться, ибо мыприобретем способность про­зревать нечто более яркое или более четкое,нежели данная вещь, и всегда сумеем очнуться за пределами мысли, длившейсяслишком долго. Всякая мысль, засты­вая, приобретает характер гипноза,становится в терми­нах логики неким фетишем, а в области поэтическогоконструирования и искусства -- бесплодным однообра­зием. Чувство, о которомя говорю и которое толкает разум предвосхищать себя самое и угадыватьсовокуп­ность того, что должно обозначиться в частностях, как равно и эффектподытоженной таким образом непре­рывности, являются непременным условиемвсякого обобщения. Это чувство, которое у отдельных людей вы­ступает в формеистинной страсти и с исключительной силой, которое в искусствах оправдываетлюбые  экспе­рименты и объясняет все более частое использование сжатыхформул, отрывочности, резких контрастов, в сво­ем рациональном выражениинезримо присутствует в основе всех математических концепций ⁴. Вчастности, весьма близок к нему метод, именуемый логикой рекуррентности *,который дает этим анализам широту и, от простейшего сложения до исчислениябесконечно малых, не только избавляет нас от несметного множествабес­полезных опытов, но и восходит к более сложным сущ­ностям, ибосознательная имитация моего действия есть новое действие, охватывающее всевозможные примене­ния первого. * Философская значимость этого метода была впервые выяв­лена г.Пуанкаре в его недавней статье. Прославленный ученый согласился ответитьавтору на вопрос о приоритете, подтвердив первенство, которое мы емуприписываем. Эта картина: драмы, затмения, минуты ясности -- но самой своей сутипротивостоит иным движениям и иным образам, которые связываются у нас сословом "Природа" (или словом "Мир") и которые служат нам лишь для того,чтобы, обособляясь от них, мы могли тотчас же с ними сливаться. 12* Как правило, философы приходили к тому, что вклю­чали пашесуществование в рамки этого понятия, а это последнее -- в наши собственные;дальше, однако, они не идут, ибо, как известно, гораздо больше приходится имоспаривать то, что видели в нем предшественники, нежели вглядываться самим.Ученые и художники ре­шали эту задачу по-разному: в итоге одни предваряютсвои конструкции необходимым расчетом, другие конст­руируют, как если быследовали такому расчету. Вес, что они создают, само собой возвращается висходную среду, воздействует на нее, обогащает ее новыми фор­мами, которыебыли приданы материалу, ее составля­ющему. Но прежде чем абстрагировать истроить, мы наблюдаем: индивидуальный характер чувств, различ­ная ихвосприимчивость распознают, выбирают в массе представленных свойств те,которые будут удержа­ны и развиты личностью. Сначала это осознаниепас­сивно, почти безмысленно, -- мы чувствуем, что в нас нечто вливается,ощущаем в себе медлительное, как бы благостное циркулирование; затем мыисподволь про­никаемся интересом и наделяем предметы, которые бы­лизамкнутыми, неприступными, новыми качествами; мы достраиваем это целое, мывсе более наслаждаемся частностями, и мы выражаем их для себя, -- врезуль­тате чего происходит своеобразное восстановление той энергии⁵, какая получена была чувствами; скоро она в свой чередпреобразит среду, используя для этой цели осознанную мысль индивида. Универсальная личность тоже начинает с простого созерцания и в концеконцов всегда черпает силы в вос­приятии зримого. Она возвращается к томуупоению индивидуального инстинкта и к тому переживанию, ко­торые вызываетлюбая, даже самая неразличимая сущ­ность, когда мы наблюдаем ее с нимивместе, когда мы видим, как прекрасно укрыты они в своей качественно­сти исколько таят в себе всевозможных эффектов. 14* 13* Большинство людей гораздо чаще видит рассудком, нежели глазами. Вместоцветовых поверхностей они раз­личают понятия. Тянущаяся ввысь белесаякубическая форма, испещренная бликами стекол, моментально ста­новится дляних зданием: Зданием! Что значит сложной идеей, своего рода комбинациейабстрактных свойств. Если они движутся, смещение оконных рядов,разверты­вание поверхностей, непрерывно преображающие их вос­приятие, от нихускользают -- ибо понятие не меняется. Воспринимать им свойственно скореепосредством слов, нежели с помощью сетчатки, и так неумело они подхо­дят кпредметам, так смутно представляют радости и страдания разборчивого взгляда,что они придумали красивые ландшафты. Прочее им неведомо. Зато здесь ониупиваются понятием, необычайно щедрым на сло­ва ⁶. (Общимправилом этого дефекта, коим отмечены все сферы познания, как раз и являетсявыбор очевид­ных мест, привязанность к законченным системам, ко­ торыеоблегчают, делают доступным... Можно поэтому сказать, что произведениеискусства всегда более или менее дидактично. ) Сами по себе эти красивыеланд­шафты достаточно для них непроницаемы. Никакие трансформации, которыевынашиваются неторопливым шагом, освещением, насыщенностью взгляда, их неза­трагивают. Они ничего не создают и ничего не разруша­ют в их восприятии.Зная, что при затишье линия воды горизонтальна, они не замечают, что вглубине перспек­тивы море стоит; и если кончик носа, краешек плеча или двапальца случайно окунутся в лучи света, которые вы­делят их, ни за что несумеют они увидеть внезапно не­ведомую жемчужину, обогащающую их взгляд.Жем­чужина эта есть часть некой личности, которая одна только и существует,одна только им знакома. И по­скольку они начисто отвергают все, что лишеноимени, число их восприятий оказывается наперед строго огра­ниченным! *. * См. в "Трактате о живописи" положение CCLXXI: "Impossibile ehe unamemoria possa riserbare tutti gli aspetti o mutationi d'alcun membro diqualunque animal si sia... E perchй ogni quantitй continua и divisibile ininfinite... " -- "Никакая память не в состоянии вместить все свойствакакого-либо органа животного". Геометрическое дока­зательство со ссылкой наделимость до бесконечности постоянной величины. То, что я говорил о зрении, относится и к другим чувствам. Яостановился на нем, поскольку оно представляется мне чувством наиболееинтеллектуальным. В сознании зрительные образы пре­обладают. На них-то чащевсего и направлено действие ассоциа­тивных способностей. Нижний предел этихспособностей, выража­ющийся в сопоставлении двух объектов, может даже иметьисточ­ником ошибку в оценке, сопровождающей неясное ощущение. Главенствоформы и цвета предмета столь очевидно, что они вхо­дят в понимание качестваэтого предмета, основывающегося на другом чувстве. Если мы говорим  отвердости железа, зритель­ный образ возникает почти всегда, а образ слуховой-- не часто. 15* Использование противоположной способности ведет к подлинному анализу.Нельзя сказать, что она реали­зуется в природе. Это понятие, котороепредставляется всеобъемлющим и, по-видимому, заключает в себе лю­бые опытныевозможности, всегда конкретно. Оно ас­социируется с индивидуальнымиобразами, характери­зующими память или историю данной личности. Чаще всегооно вызывает в  представлении картину некоего зе­леного кипения,неразличимого и безостановочного, не­кой великой стихийной деятельности,противоположной началу человеческому, некой однообразной массы, ко­торойпредстоит поглотить нас, чего-то сплетающегося и рвущегося, дремлющего инижущего все новые узо­ры, чего-то такого, что сильнее нас и чему поэты,пер­сонифицировав его, приписали жестокость, доброту и множество иныхнаклонностей. Следовательно, того, кто наблюдает и способен хорошо видеть,надобно помес­тить в какой-либо уголок сущего. 17* 16* Наблюдатель заключен в некоей сфере, которая ни­когда не разрушается,которая обнаруживает различия, призванные стать движениями или предметами ипо­верхность которой пребывает закрытой, хотя все ее час­ти обновляются и нестоят на месте. Сперва наблюда­тель есть лишь состояние этой ограниченнойпротяжен­ности: он равен ей всякую минуту... Никакое воспоми­нание, никакаявозможность не потревожат его, пока он уподобляется тому, что видит. И ежелия сумею вообразить его пребывающим в этом состояний, я обнару­жу, что еговпечатления менее всего отличны от тех, ка­кие он получает во сне. Онощущает приятность, тягост­ность или спокойствие, которые приносят ему * всеэти произвольные формы, включающие и собственное его тело. И вот постепенноодни из них начинают забывать­ся, становятся едва различимыми, тогда какдругие прорисовываются именно там, где находились всегда. Должнообозначиться чрезвычайно глубокое смешение трансформаций, порождаемых вовзгляде его продолжи­тельностью и усталостью, с теми, которые обязаныобыч­ным движениям. Отдельные места в пределах этого взгляда выступаютутрированно -- подобно  больному органу, который кажется увеличенным иисполняет на­ше представление о нем той значительности, которую придает емуболь. Создается впечатление, что эти яр­кие точки лучше запоминаются иприятнее выглядят. Именно отсюда восходит наблюдатель к воображению, и онсумеет теперь распространять на все более много­численные предметы особыесвойства, заимствованные у предметов исходных и лучше известных. Онсовершен­ствует наличную протяженность, вспоминая о предше­ствующей. Затем,в зависимости от желания, он упоря­дочивает или рассеивает дальнейшиевпечатления. Чув­ству его доступны странные комбинации: некой целост­ной инеразложимой сущностью видит он массу цветов или людей, руку и щеку, которыеобособляет, световое пятно на стене, беспорядочно смешавшихся животных. * Не касаясь физиологических проблем, я сошлюсь лишь па случай счеловеком, подверженным депрессии, которого я видел в больнице. Этотбольной, находившийся в состоянии заторможен­ности, узнавал предметынеобычайно медленно. Ощущения воспри­нимал он со значительным опозданием. Внем не чувствовалось никаких потребностей. Эта форма, именуемая иногдасостоянием оцепенения, встречается до крайности редко. 18* У него возникает желание нарисовать себе те незримые целокупности, коихчасти ему даны. Он угадывает раз­резы, которые на лету совершает птица,кривую, по ко­торой скользит брошенный камень, поверхности, кото­рыеочерчивают наши жесты, и те диковинные щели, ползучие арабески, бесформенныеячейки, которые в этой всепроникающей сети строят жесткие царапиныгромоздящихся насекомых, покачивание деревьев, коле­са, человеческая улыбка,прилив и отлив. Следы того, что он воображает, могут иногда отыскаться напеске или водной глади; иногда же самой его сетчатке уда­ется сопоставить вовремени предмет с формой его под­вижности. 20* 19* Существует переход от форм, порожденных движе­нием, к тем движениям, вкоторые превращаются фор­мы посредством простого изменения длительности.Если дождевая капля предстает нам как линия, тысячи коле­баний -- какнепрерывный звук, а шероховатости этой страницы -- как гладкая поверхность иесли здесь дейст­вует одна только продолжительность восприятия, устой­чиваяформа может быть заменена надлежащею скоро­стью при периодическом смещениисоответственной ве­щи (либо частицы). Геометры смогут ввести в исследо­ваниеформ время и скорость, равно как и обходиться без них при исследованиидвижений; и речь заставит мол тянуться, гору -- возноситься и статую --выситься. Головокружительность ассоциаций, логика непрерывно­сти доводят этиявления до пределов направленности, До невозможности остановиться. Вседвижется в вооб­ражении ступень за ступенью. И поскольку я даю этой мыслидлиться без помех, в моей комнате предметы дей­ствуют, как пламя лампы:кресло расточает себя на мес­те, стол очерчивает себя так быстро, чтоостается не­подвижным, гардины плывут бесконечно и безостано­вочно. Таковабеспредельная усложненность; и, чтобы вернуться к себе от этой подвижностител, от кругово­рота контуров и спутанности узлов, от этих траекторий,спадов, вихрей, смешавшихся скоростей, надобно при­бегнуть к нашей великойспособности методического забвения, -- и тогда, не разрушая приобретеннойидеи, мы вводим понятие отвлеченное: понятие порядка ве­личин. 21* Так в разрастании "данного" проходит опьянение единичными сущностями,"науки" которых не сущест­вует. Ежели долго их созерцать, сознавая, что ихсозер­цаешь, они изменяются; если же этого сознания нет, мы оказываемся воцепенении, которое держится, не рассеи­ваясь, подобно тихому забытью, когдамы устремляем невидящий взгляд на угол стола или тень на бумаге, чтобыочнуться, как только мы их различим ⁷. Некото­рые люди особенночувствительны к наслаждению, за­ложенному в индивидуальности предметов. Срадостью избирают они в той или иной вещи качество неповто­римости, присущееи всем прочим. Пристрастие это, ко­торое предельное свое выражение находит влитератур­ной фантазии и театральных искусствах, на этом выс­шем уровне былоназвано  способностью идентифика­ции *. Нет ничего более неописуемоабсурдного, нежели это безрассудство личности, утверждающей, что онасливается с определенным объектом и что она воспринимает его ощущения --даже если это объект матери­альный **. Нет в жизни воображения ничего стольмо­гущественного. Избранный предмет становится как бы центром этой жизни,центром все более многочислен­ных ассоциаций, обусловленных степеньюсложности этого предмета. Способность эта не может быть, в сущ­ности, ничеминым, как средством, призванным наращи­вать силу воображения и преображатьпотенциальную энергию в энергию действительную -- до того момента, когда онастановится патологическим признаком и чудо­вищно господствует надвозрастающим слабоумием утрачиваемого рассудка. * Эдгар По "О Шекспире" (маргиналии). ** Если мы выясним, почему идентификация с материальным объектомпредставляется более нелепой, нежели отождествление с объектом живым, мыприблизимся к разгадке проблемы. 22* Начиная с простейшего взгляда на вещи и кончая этими состояниями, разумбыл занят одним: он непре­рывно расширял свои функции и творил сущности,со­образуясь с задачами, которые ставит ему всякое ощу­щение и которые онрешает с большей или меньшей легкостью, в зависимости от того, сколько такихсущ­ностей он призван создать. Мы подошли здесь, как ви­дим, к самойпрактике мышления. Мыслить значит -- почти всегда, когда мы отдаемсяпроцессу мышления, -- блуждать в кругу возбудителей, о коих нам известноглавным образом то, что мы знаем их более или менее. Вещи можноклассифицировать в соответствии с боль­шей или меньшей трудностью их дляпонимания, в соот­ветствии со степенью нашего знакомства с ними и вза­висимости от различного противодействия, которое ока­зывают их состоянияили же элементы, если мы хотим представить их в единстве. Остается домыслитьисторию этого градуирования сложности. 24* 23* Мир беспорядочно усеян упорядоченными формами. Таковы кристаллы, цветыи листья, разнообразные узо­ры из полос и пятен на мехах, крыльях и чешуеживот­ных, следы ветра на песке и воде и т. д. Порою эти эф­фекты зависят отхарактера перспективы, от неустойчи­вости сочетаний. Удаленность создает ихили их искажа­ет. Время их обнаруживает или скрадывает. Так, коли­чествосмертей, рождений, преступлений, несчастных случаев в своей изменчивостивыказывает определенную последовательность, которая выявляется темотчетли­вей, чем больше лет мы охватываем в ее поисках. События наиболееудивительные и наиболее асимметрич­ные по отношению к ходу ближайших минутобретают некую закономерность в перспективе более обширных периодов. К этимпримерам можно добавить инстинкты, привычки, обычаи и даже видимостьпериодичности, по­родившую столько историко-философских систем ⁸. 25* Знание правильных комбинаций принадлежит раз­личным наукам или теориивероятности -- там, где эти последние не могли на нее опереться. Для нашейцели вполне достаточно замечания, которое сделано было вначале: правильныекомбинации, как временные, так и пространственные, беспорядочно разбросаны вполе нашего наблюдения. В сфере мыслимого они представ­ляются антагонистамимножества бесформенных вещей. Мне думается, они могли бы считаться "первымипроводниками человеческого разума", когда бы сужде­ние это не опровергалосьтотчас обратным. Как бы то ни было, они представляют собой непрерывность *.Мысль вносит некий сдвиг или некое смещение (ска­жем, внимания) в средуэлементов, которые считаются неподвижными и которые она находит в памяти илив наличном восприятии. Если элементы эти совершенно одинаковы или различиеих сводится к простой дистан­ции, к элементарному факту их раздельности,предстоящая работа ограничивается этим чисто различительным понятием. Так,прямая линия наиболее доступна вооб­ражению: нет для мысли более простогоусилия, неже­ли переход от одной ее точки к другой, поскольку каж­дая из нихзанимает идентичную позицию по отношению к прочим. Иными словами, все еечасти столь однород­ны, какими бы малыми мы их ни мыслили, что все они могутбыть сведены к одной неизменной; вот почему измерения фигуры мы всегдасводим к прямым отрез­кам. На более высоком уровне сложности мы пытаемсявыразить непрерывность свойств величинами периодич­ности, ибо эта последняя,будь она пространственной или временной, есть не что иное, как делениеобъекта мысли на элементы, которые при определенных услови­ях могут заменятьдруг друга, -- либо умножение этого объекта при тех же условиях. * Это олово выступает здесь не в том значении, какое при­дают емуматематики. Не о том идет речь, чтобы заключить в интервал исчислимуюбесконечную величину и неисчислимую беско­нечность величин; речь идет лишь онепосредственной интуиции, о предметах, которые обращают мысль к законам, озаконах, кото­рые открываются взгляду. Существование или возможностьподоб­ных вещей есть первый и отнюдь не наименее удивительный факт этогопорядка. 26* Почему же лишь часть существующего может быть представлена такимобразом? Бывает минута, когда фи­гура становится столь сложной, когдасобытие кажется столь небывалым, что надобно отказаться от целостного ихохвата и от попыток выразить их в непрерывных зна­чимостях. У какого пределаостанавливались Евклиды в своем постижении форм? На каком уровненаталки­вались они на перерыв мыслимой постепенности? В этой конечной точкеисследования нельзя избежать искуше­ния эволюционных теорий. Мы не хотимпризнаться, что грань эта может быть окончательной. 27* Бесспорно то, что основанием и целью всех умствен­ных спекуляций служитрасширительное толкование не­прерывности посредством метафор, абстракций иязы­ков. Искусства находят им применение, о котором мы будем вскореговорить. Нам удается представить мир как нечто такое, что в том или ином местедает разложить себя на умопо­стигаемые элементы. Порою для этого достаточнонаших чувств; порою же, несмотря на использование са­мых изощренных методов,остаются пробелы. Все попыт­ки оказываются ограниченными. Здесь-то инаходится царство нашего героя. Ему присуще исключительное чувство аналогии,в которой он видит средоточие всех проблем. В каждую щель пониманияпроникает энергия его разума. Удобство, которое может он представить,очевидно. Он подобен физической гипотезе. Его надле­жало бы выдумать, но онсуществует; можно вообра­зить теперь универсальную личность. Леонардо даВин­чи может существовать в наших умах как понятие, не слишком их ослепляя:размышление о его могуществе не должно будет заблудиться мгновенно втуманностях пышных слов и эпитетов, скрывающих бессодержатель­ность мысли.Да и как поверить, что сам он довольст­вовался бы такими призрачностями? 28* 29* Он, этот символический ум, хранит обширнейшее собрание форм, всегдапрозрачный клад обличий при­роды, всегда готовую силу, возрастающую вместе срас­ширением своей сферы. Он состоит из бездны существ, бездны возможныхвоспоминаний, из способности раз­личать в протяженности мира невероятноемножество отдельных вещей и тысячами способов их упорядочи­вать. Емупокоряются лица, конструкции тела, машины. Он знает, что образует улыбку; онможет расположить ее на стене дома, в глубинах  сада; он распутывает исвивает струи воды, языки пламени. Когда рука его да­ет выражениевоображаемым атакам, изумительными снопами ложатся траектории бесчисленныхядер, обру­шивающихся на равелины тех городов и крепостей, ко­торые онтолько что построил во всех их деталях и ко­торые укрепил. Как если бытрансформации вещей, пре­бывающих в покое, казались ему слишком медленными,он обожает битвы, бури, наводнения. Он достиг це­лостного охвата ихмеханики, способности восприни­мать их в кажущейся независимости и жизни ихчаст­ностей -- в безумно несущейся горсти песка, в смешав­шихся мысляхкаждого из сражающихся, где сплетают­ся страсть и глубочайшая боль *. Онвходит в детское тельце, "робкое и быстрое", ему ведомы грани стари­ковскихи женских ухваток, простота трупа. Он владеет секретом созданияфантастических существ, коих ре­альность становится возможной, ежели мысль,согла­сующая их части, настолько точна, что придает целому жизнь иестественность. Он рисует Христа, ангела, чу­довище, перенося то, чтоизвестно, то, что существует повсюду, в новую систему, -- пользуясьиллюзионизмом и отвлеченностью живописи, каковая отражает лишь од­носвойство вещей и дает представление обо всех. От ус­коренных или замедленныхдвижений, наблюдаемых в оползнях и каменных лавинах, от массивных складок онидет к усложняющимся драпировкам, от дымков над крышами -- к далекимсплетениям ветвей, к букам, та­ющим на горизонте, от рыб -- к птицам, отсолнечных бликов на морской глади -- к тысячам хрупких зеркал на листьяхберезы, от чешуи -- к искрам, движущимся в бухтах, от ушей и прядей -- кзастывшим водоворотам раковин. От раковины он переходит к  свертываниюволнового бугра, от тинистого покрова мелких прудов -- к прожилкам, которыедолжны его прогревать, к элемен­тарным ползучим движениям, к скользким ужам.Он все оживляет. Воду вокруг пловца ** он наслаивает лентам