ЭВПАЛИНОС, ИЛИ АРХИТЕКТОР

(Фрагмент) Федр. Что ты делаешь здесь, Сократ? Я давно уже ищу тебя. Я облетелнашу бледную сень и повсюду о тебе спрашивал. Все знают тебя, но никто невидел. Почему избегаешь ты этих теней? Какая мысль связала твою душу и увелаее от нас к берегам этого царства про­зрачности? Сократ. Постой. Я не могу отвечать. Ты ведь знаешь, что мертвые непрерывают своих размышлений. Мы на­столько теперь упростились, что мысльтечет в нас без­остановочно, пока не исчерпается сама по себе. У живу­щихесть тело, которое позволяет им покидать сознание и в него возвращаться. Онисостоят из дома и пчелы. Федр. Великолепный Сократ, я умолкаю. Сократ. Благодарю тебя за это молчание. Ты тем са­мым принес в дарбогам и моей мысли тягчайшую жерт­ву. Ведь ты одолел свое любопытство и радименя посту­пился своим нетерпением. Говори же теперь свободно и спрашивай,если еще не раздумал; я к твоим услугам, ибо сам уже перестал себяспрашивать и себе отвечать. Впрочем, редко бывает, чтобы вопрос, который мыудер­жали в себе, не исчерпал себя мгновение спустя. Федр. Что означает твое уединение? Что ты делаешь, ото всех насукрывшись? Алкивиад, Зенон, Менексен, Лисий -- все наши друзья изумляются,не видя тебя. Они праздно болтают; их тени жужжат. Сократ. Смотри и слушай. Федр. Я ничего не слышу. И не вижу ничего приме­чательного. Сократ. Возможно, ты не совсем еще мертв. Здесь кончаются наши пределы.Перед тобой -- река. Федр. Увы! Бедный Илисс! Сократ. Это -- река Времени. Сюда, на берег, она вы­брасывает толькодуши; все прочее она без труда уно­сит. Федр. Теперь я что-то смутно вижу. Но я ничего не могу разобрать. Всеэто проносится неразличимо, ибо глаза мои просто не успевают вглядеться.Если бы я не был мертв, мне, наверное, стало бы дурно, -- так движение этоуныло и неодолимо... Или, быть может, мне пришлось бы ему подражать, как этосвойственно человеческому телу: я уснул бы, чтобы так же струить­ся. Сократ. А ведь этот великий поток состоит из вещей, которые ты преждезнал или мог знать. Эта мощная и беспокойная, неутомимо скользящая гладьуносит в не­бытие все краски. Ты видишь? Сама она совершенно бесцветна. Федр. Мне чудится поминутно, что я различаю ка­кую-то форму; но то,что, казалось бы, я улавливаю, не связывается в моей памяти ни с чемконкретным. Сократ. Ибо, недвижимый в смерти, ты наблюдаешь подлинное течениебытия. С этого бесконечно чистого берега нам видны все дела человеческие ивсе  формы естественные, движимые согласно их истинной природ­ной скорости.Мы уподобились спящему, в чьей душе проносятся вихрем мысли и образы,которые, искажа­ясь диковинно, своей изменчивостью порождают различ­ныесущества. Все это ничто -- и, однако, все значимо. Из преступлений рождаютсянеимоверные блага, и вы­сочайшие добродетели приводят к губительнымследствиям; суждение ни на чем не задерживается, идея во взгляде становитсявидимостью, и каждый человек вла­чит за собой вереницу чудовищ, нерасчленимосоткан­ных из его движений и последовательных метаморфоз его тела. Я думаю оприсутствии и обыкновениях смерт­ных в этом неутомимом потоке -- и о том,что я при­надлежал к их числу, когда стремился видеть все сущее именно так,как вижу его сейчас. Я приписывал Мудро­сти вечное положение, в котором мытеперь пребываем. А между тем все отсюда неузнаваемо. Истина перед на­ми, номы ничего больше не можем понять. Федр. Откуда же, Сократ, берется эта тяга к вечно­му, которую мывстречаем порой у живущих? Ты искал знания. Самые неразумные безнадежнопытаются сохра­нить все, даже трупы умерших. Иные воздвигают хра­мы игробницы, которым стремятся придать несокруши­мость. Самые мудрые ипрозорливые хотят внести в свои мысли гармонию и меру, дабы уберечь их отразруше­ний и от забвения. Сократ. Безумие! О Федр, ты сам прекрасно видишь. Но так уж было угодносудьбам: среди потребностей людского племени должна непременноприсутствовать некая толика безрассудных желаний. Не будь любви, не было быи людей. Как и наука не существовала бы без абсурдных стремлений. А как тыдумаешь, откуда мы почерпнули инстинкт и энергию тех неизмеримых уси­лий,что сумели воздвигнуть столько прославленных го­родов и праздных строений,изумляющих разум, кото­рый сам по себе неспособен их вообразить? Федр. Но ведь он тоже в этом участвовал. Ничто без него не смогло бывознестись над землей. Сократ. Ничто. Федр. Ты помнишь строительные работы, которые мы наблюдали в Пирее? Сократ. Помню. Федр. Все эти машины, все эти усилия -- и этих флейтистов, которыевносили в них ритм своей музыки; эти точно рассчитанные движения -- и этотрост шаг за шагом, столь загадочный и столь ясный одновремен­но? Какойсперва беспорядок, -- и казалось, он весь растворялся в гармонии! Какаянезыблемость, какая стройность рождались среди всех этих нитей, служив­шихотвесом, вдоль этих натянутых хрупких бечевок, по которым равнялись рядыподнимавшейся кладки! Сократ. Во мне еще живо это чудесное воспомина­ние. О, материалы! О,дивный камень!.. Какими же стали мы невесомыми! Федр. А помнишь ли ты этот храм за городской сте­ной, рядом с алтаремБорея? Сократ. Храм Артемиды-охотницы? Федр. Он самый. Мы как-то бродили там. Мы бесе­довали о Прекрасном... Сократ. Увы! Федр. Я дружил с человеком, который этот храм по­строил. Он былмегарец, и звали его Эвпалинос. Он охотно рассказывал мне о своем искусстве,о трудах и познаниях, которых оно требует; он объяснял мне все то, что с нимвместе я видел на стройке. Но прежде всего я любовался его несравненнымумом. Казалось, что человек этот наделен силой Орфея. Бесформенным грудамкамня и  балок, которые нас окружали, он пред­сказывал монументальноебудущее; и когда я внимал его голосу, мне чудилось, что удел, назначенныйэтому ма­териалу, есть единственный в мире удел, к которому он призвансудьбами, угодными богине. Поразительно, как говорил он с рабочими! В егословах не оставалось сле­да от тяжких ночных размышлений. Он говорил с нимиязыком указаний и цифр. Сократ. Именно так поступает бог. Федр. Его слова и их действия были так согласованны, как если бы этилюди заменяли ему конечности. Ты не можешь себе представить, Сократ, с какойрадостью моя душа созерцала эту великую слаженность. С тех пор образ всякогохрама нераздельно связывается во мне с мыслью о его возведении. В каждомхраме мне видится восхитительное деяние, еще более славное, чем любая нашапобеда, -- еще более неподвластное жалкой природе. Разрушение и созидание вравной мере важ­ны; люди необходимы для того и другого; но мой разум ставитпревыше всего созидание. О, счастливейший Эв­палинос! Сократ. Какая восторженность у тени к призраку!.. Я не знал этогоЭвпалиноса. Так значит, он был вели­кий человек? Я вижу, что он достиг всвоем искусстве высшего понимания. Он здесь? Федр. Он, без сомнения, среди нас; но я еще не встречал его в этихместах. Сократ. Я не представляю себе, что он тут мог бы построить. Дажезамыслы здесь -- те же воспоминания. Но поскольку нам не осталось теперьничего, кроме ра­достей беседы, я с удовольствием его послушал бы. Федр. Я еще помню некоторые его правила. Не знаю, понравятся ли онитебе. Меня они восхищают. Сократ. Скажи мне одно из них. Федр. Слушай же. Он любил повторять: "В исполне­нии нет мелочей"¹. Сократ. Я понимаю -- и не могу понять. Я нечто по­нял, но не уверен,это ли самое имел он в виду. Федр. А я убежден, что твой быстрый разум без­ошибочно разобрался. Втакой ясной и совершенной ду­ше, как твоя, поучение мастера должно обретатьнебы­валую силу и широту. Ежели это действительно четкая мысль, если онапочерпнута в самом ходе работы мгно­венным прозрением разума, который, немудрствуя по­пусту, подытоживает свой опыт, -- в таком случае она приноситфилософу бесценный материал. Я вручил тебе, ювелир, слиток чистого золота! Сократ. Я был ювелиром по части собственных своих цепей!.. Но разберемэту мысль. Здешняя вечность рас­полагает к словоохотливости. Этанепреходящая дли­тельность должна либо вовсе не существовать, либо та­ить всебе все мыслимые рассуждения, как истинные, так и ложные. Поэтому говоритья могу свободно, не боясь ошибиться, ибо, если я ошибусь, я тут же выска­жуистину, а если я выскажу истину, я все равно затем против нее согрешу. О Федр, ты, я думаю, замечал у ораторов -- гово­рят ли они о политикеили о частных интересах граж­дан, -- как и в тех трудных признаниях, которыенам в решающий час приходится делать возлюбленному; ты, конечно же, замечал,какой вес и какое значение при­обретают ничтожнейшие слова и малейшие паузы,их разделяющие. И я, говоривший так много, движимый не­утолимым стремлениемубеждать, -- я тоже в конце кон­цов убедился, что самые неотразимые доводы исамые строгие доказательства имели бы мало успеха без этих никчемных на виддеталей и что, напротив, соображения слабые, если искусно перемежать ихсловами тонко рас­считанными или блестящими, как диадемы, надолгоза­чаровывают слух. Эти сводни подстерегают разум. Они твердят ему, что имвздумается, они повторяются сколь­ко угодно, и в итоге ему начинаетказаться, что голос, которому он внимает, -- его собственный голос.Сущест­венность речи сводится в конце концов к той мелодии и к той окраскеголоса, в которых мы видим ошибочно нечто пустячное и привходящее. Федр. Ты прибег к сложнейшему обходному манев­ру, дорогой Сократ, но явижу, что ты возвращаешься издалека с множеством новых примеров и вовсеору­жии твоей диалектики! Сократ. Или возьми медицину. Самый умелый хи­рург, запускающий в твоюрану свои искусные паль­цы, -- какой бы проворной, какой бы опытной ичувст­вительной ни была его рука, как бы четко он ни пред­ставлялрасположение органов, вен, их связанность и их секреты, сколь бы он ни былуверен в том, какие действия следует произвести в твоем теле, что надлежитотсечь и что -- соединить, -- ежели по его недосмотру, в силу некойслучайности, нить или игла, которыми он пользуется, какая-то мелочь,необходимая в ходе рабо­ты, окажутся не совсем чистыми или не вполнеочищен­ными, -- хирург этот тебя погубит. И ты умираешь... Федр. К счастью, все кончено! Именно это со мной и случилось. Сократ. Ты умираешь, хочу я сказать, -- ты умира­ешь, будучи исцелен повсем правилам... Коль скоро все требования искусства и обстоятельствисполнены, мысль любуется своим творением... Но ты мертв. Плохо очи­щеннаяшелковинка сделала знание гибельным; этот ни­чтожный пустяк пересилилискусство Асклепия и Афи­ны. Федр. Эвпалинос хорошо это понимал. Сократ. То же самое происходит везде, кроме разве что царствафилософов, которым, к великому их несча­стию, никогда не случается видетькрушения созерцае­мых ими миров, ибо миры эти попросту не существуют. Федр. Эвпалинос всегда был верен своему правилу. Он не забывал ни очем. Он распоряжался выпиливать продольные бруски и подпирать ими балки,укреплен­ные в стенах, чтобы они не давали влаге подниматься по волокнам и,впитываясь, разрушать их. Так же вни­мателен был он ко всем чувствительнымместам здания. Можно было подумать, что он заботился о собственном теле.Пока шли работы, он почти не отходил от лесов. Я готов поручиться, что онзнал там каждый строительный камень. Он следил за точностью тески; онтщатель­но изучал все известные средства, позволяющие избегать осыпанияграней и сохранять чистоту швов. По его ука­заниям на облицовочном мраморепроводили резьбу, оставляли шероховатости, делали скосы. Он вникал во всетонкости изготовления штукатурки, которою покры­вали стены грубого камня. Но все это усердие, которое призвано было служить долговечности здания,не шло ни в какое сравнение с тем, с каким он готовил переживания, трепетдушевный будущего созерцателя его детища. Он выводил на свет бытия изумительный механизм, который должен был всвой черед изливать этот свет -- исполнив его четких форм и почтимузыкальных досто­инств -- в пространство, где движутся смертные. По­добныйораторам и поэтам, которых ты только что упо­минал, он знал, о Сократ,тайную власть неразличимых оттенков. Перед мастерски облегченной, совсембезыс­кусной на вид громадой мы даже не замечали, как нас исподвольприводили в восторг неуловимые изгибы, лег­чайшие чарующие наклоны и теутонченные комбинации правильных и неправильных форм, которые он вводил искрывал, наделяя их силой столь же неотразимой, сколь и загадочной.Послушный их тайному присутствию, дви­жущийся наблюдатель переносился отвидения к виде­нию, от немоты к восхищенному шепоту, по мере того как онподходил, отступал и опять приближался или бродил вокруг здания, ведомый ими растворившийся в чувстве восторга. -- Мой храм, говорил этот мегарец,должен увлекать людей, как влечет их образ любимого ². Сократ. Божественные слова. Я слышал, дорогой Федр, нечто совершенноподобное, хотя и обратное по смыслу. Один наш друг -- нет нужды его называть-- говорил об Алкивиаде, который был так прекрасно сло­жен: "Стоит взглянуть на него, чтобы почувствовать в себе зодчего!.. " Как мне жаль тебя, милыйФедр! Ты здесь гораздо несчастливее меня. Меня влекла одна Истина; ейпосвятил я всю жизнь; и здесь, в елисей­ских лугах, если я и осталсявнакладе, я все же могу надеяться, что мне предстоит еще нечто узнать. Дажетеперь, среди этих теней, я рад ловить тень любой истины. Но ты, чьи желаниясоставляла одна Красота и чьими поступками она правила, -- ты лишился всего.Вес тела эти -- сон, и все образы -- дым; повсюду раз­лит этот свет, стольровный, безжизненный и удручаю­ще бледный; всюду -- одно и то жебесчувствие, кото­рое он озаряет или, скорее, окрашивает, ничего отчетли­воне выделяя; и эти полупрозрачные стайки, в которые собираются наши тени; этинаши беззвучные, почти уже чуждые голоса, которые шепчутся словно в гущеруна или в ленивом тумане... Как ты должен страдать, милый Федр! И все жестрадать не вполне... Даже этого нам не дано: страдание тоже ведь жизнь. Федр. Мне все кажется, что я близок к нему... Но не говори мне, прошутебя, о том, что утрачено. Оставь, не тревожь мою память. Оставь ей еесветило и ее ку­миров! О, какое владеет мною противоречиеСуществу­ет, бытьможет, какая-то вторая смерть, которая меня еще не постигла, -- смерть нашихвоспоминаний. Но во мне оживают, мне снова видятся хрупкие небеса!Пре­краснейшему нет места в вечности! ³ Сократ. Где же. по-твоему, оно пребывает? Федр. Все прекрасное неотделимо от жизни, а жизнь -- это то, чтоумирает. Сократ. Допустим... Но большинство людей видит в Красоте нечтобессмертное. Федр. Должен сказать тебе, Сократ, что, по мнению того Федра, каким янекогда был, красота... Сократ. Платона поблизости нет? Федр. Я буду ему возражать. Сократ. Ну что ж, возражай! Федр.... заключается отнюдь не в каких-то необычай­ных предметах и дажене в тех сверхприродных фор­мах, которые благороднейшие из смертныхсозерцают как некие образцы своих замыслов и тайные первообра­зы своихтрудов, -- не в тех божественных сущностях, о каких надлежало бы сказатьсловами поэта: Венец стремленья долгого -- Идеи! ⁴ Сократ. Какого поэта? Федр. Дивного Стефаноса, который жил много ве­ков после нас. На мойвзгляд, однако, идея этих Идей, которых отцом был наш несравненный Платон,очень уж простовата и в каком-то смысле слишком чиста, что­бы объяснить всемногообразие красот и смену чело­веческих пристрастий, смерть столькихтворений, пре­возносившихся до небес, создания ни на что не похо­жие,воскрешения, коих нельзя было предугадать. И много найдется иных возражений. Сократ. К какой же пришел ты мысли? Федр. Я уже не могу ее разобрать. Ничто ее не об­наруживает; все ееподразумевает. Она -- во мне, как я сам; она действует безошибочно; онасудит, она вожде­леет... Но выразить ее мне так же трудно, как опреде­литьсвое тождество с собственным "Я", которое для меня столь очевидно и стользагадочно. Сократ. Но раз уж, дорогой Федр, милостивые боги позволили намбеседовать в этой преисподней, где мы ничего не забыли, где мы нечто узналии где мы дале­ки от всего человеческого, нам следует теперь выяснить, чтоистинно прекрасно и что -- уродливо; что может нра­виться человеку; и,наконец, что должно восхищать его, не ослепляя, и захватывать, не помрачаярассудка... Федр. То, что позволяет ему без усилий возвыситься над своею природой. Сократ. Без усилий? Над своей природой? Федр. Ну да. Сократ. Без усилий? Как это возможно? Над своей природой? Что этозначит? Я невольно воображаю че­ловека, который пытается взгромоздиться себена плечи. Не допуская подобной нелепости, я спрашиваю тебя, Федр: как этовозможно -- перестать быть собой, а за­тем снова облечься в свое естество? Иможет ли это вдобавок произойти безболезненно? Я знаю, конечно, что исступление страсти, избыток вина или необычайноедействие тех паров, которые вдыхают пифии, заставляют нас, как говорится,быть вне себя; и еще лучше я знаю по личному несомнен­ному опыту, что нашидуши умеют воздвигнуть себе в недрах времени святилища, для негонедоступные, веч­ные изнутри, хотя и эфемерные по отношению к приро­де, --святилища, где они, наконец, отождествляются с собственным знанием, где онивожделеют к собственной сущности, где они ощущают себя порождениямижелан­ного -- и отзываются светом на его свет, безмолвием на безмолвие,расточая себя и себя восполняя, но ничего не заимствуя у материи мира, ни умгновений. Они по­добны тогда тем сверкающим точкам покоя, которые во времябури движутся в море среди бушующих волн. Но чем мы становимся в этихпучинах? Они обязаны жизни, которую прерывают... Однако эти чудеса, эти погружения и экстазы нис­колько не проясняют мнеудивительной загадки красо­ты. Я не в силах связать эти крайние состояниядуши с жизнью нашего тела или с наличием предмета, кото­рый их вызывает. Федр. Все потому, о Сократ, что ты постоянно ищешь лишь в себе самом!..Ты, кого я всегда считал лучшим из людей; ты, что был в жизни и остался всмерти прекрасней самой прекрасной вещи на свете; о великий Сократ, --восхитительное уродство и всемогу­щая мысль, -- обращающий яд в напитокбессмертья; ты, который, уже холодея, уже мраморный половиною тела, нодругою -- еще не безгласный, обращался к нам дружески с божественной речью,-- позволь мне ска­зать, чего тебе, может быть, в твоем опыте не хва­тало. Сократ. Учиться мне, конечно, слишком поздно. Но все же говори. Федр. Одного, Сократ, одного тебе недоставало. Ты был человекомбожественным, и, возможно, ты совсем не нуждался в чувственных красотахмира. Ты едва за­мечал их. Я знаю, конечно, что тебе не были чужды нибезмятежность долов, ни великолепие городов, ни бегу­щие струи, ни нежнаясень платана; но все это остава­лось для тебя лишь неким далеким фоном твоихразду­мий, живописным простором твоих сомнений, благодат­ной ареной твоихнезримых шагов. И поскольку пре­красное уводило тебя далеко в сторону, тывсегда видел в итоге нечто иное. Сократ. Человека и его разум. Федр. В таком случае не встречал ли ты в своей жизни людей, которыепоражали тебя своей удивитель­ной страстью к формам и образам? Сократ. Конечно. Федр. И которые вместе с тем могли с кем угодно сравниться по уму идостоинствам? Сократ. Разумеется! Федр. Как же ты ставил их -- выше или ниже фило­софов? Сократ. Смотря по обстоятельствам. Федр. А сам их предмет? Допускал ли ты, что он не меньше -- а может, ибольше -- достоин изучения и любви, чем твой собственный? Сократ. Не в предмете их дело. Я не могу помыслить, чтобы Высшее Благосуществовало во Множестве. Но что для меня темно и необъяснимо -- это то,что люди, столь чистые разумом, чтобы достигнуть своего высшего состояния,нуждаются в чувственных формах и телесных чарах. Федр Однажды, дорогой Сократ, мы об этом бесе­довали с другом моимЭвпалиносом. -- Федр, -- говорил он, -- чем больше я размышляю о своем искусстве,тем больше им занимаюсь на деле; чем больше я мыслю и действую, чем большетерзаюсь и радуюсь как архитектор, тем полнее, тем с большим восторгом иясностью ощущаю себя. Я растворяюсь в долгом своем ожидании; я вновь нахожу себя в изумлении,которое сам в себе порождаю;  так, раз за разом, ступень за ступенью, ясозидаю в сво­ем безмолвии себя самого; и я прихожу к такому един­ству своейволи и своих сил, как если бы данное мне естество я превратил в творение рукчеловеческих. -- Приученный строить, -- улыбаясь, добавил он, -- я, мне кажется,выстроил и свое собственное существо. Сократ. Строить себя и себя познавать -- разве это не одно и то же? Федр.... и он продолжал: -- Я добивался точности в мыслях, чтобы, явствен­но выводимые израссмотрения сущего, они станови­лись, как бы сами собой, актами моегоискусства. Я распределил свое внимание, я перестроил порядок задач; яначинаю там, где прежде кончал, -- дабы еще в чем-то выиграть... Я скуп вмечтаньях; я воображаю, как если бы уже творил. В бесформенном пространст­весвоей души я никогда теперь не созерцаю тех приз­рачных зданий, которые также далеки от действи­тельных, как химеры и горгоны -- от настоящихживот­ных. То, что я мыслю, осуществимо; и то, что я осуще­ствляю,соотносится с мыслимым... ⁵ И потом... Ты помнишь, Федр, --помолчав, продолжал он, -- этот малень­кий храм, который неподалеку отсюда явоздвиг Герме­су? Если б ты знал, что он для меня значит! Там, где прохожийвидит лишь  стройный портик -- самый обыч­ный: четыре колонны, простейшийстиль, -- там заклю­чил я воспоминание об отраднейшем дне моей жизни. О,сладостная метаморфоза! Никто не знает, что этот изящный храм заключил всебе мысленный образ некой девушки из Коринфа, которую я счастливо любил. Онв точности воспроизводит пропорции ее тела ⁵. Для меня он живой!Он возвращает мне то, что я вложил в него... -- Так вот, -- сказал я, -- откуда в нем эта неизъяс­нимая прелесть. Внем явственно видится чье-то живое присутствие: юный цвет женщины, грацияочарователь­ного существа. Он пробуждает какое-то смутное воспо­минание,которое не находит своего предмета; и эти проблески образа, которого тыхранишь полноту, прон­зают душу и не дают ей покоя. Представь же себе, что,стоит мне только отдаться воображению, я готов упо­добить его какому-тобрачному гимну со звуками флейт, который исходит, мне кажется, из самых моихглубин. Взгляд Эвпалиноса исполнился нежной приязни. -- О, как ты меня понимаешь! -- сказал он. -- Никто еще не был такблизок к моему демону. Я охотно бы поделился с тобой всеми своими секретами;но для одних я и сам не найду подобающих слов -- так они невыразимы; другимиже -- я рискую наскучить тебе, ибо они требуют знания совершенно особыхприемов и навыков моего искусства. Могу лишь сказать тебе, к какой истинеили даже тайне ты прикоснулся, когда го­ворил только что по поводу моегоюного храма, о зву­ках музыки, о пении и флейтах. Ответь же мне (пос­колькуты так тонко чувствуешь архитектуру), не замечал ли ты, проходя по этомугороду, что есть в нем безгласные здания, есть здания говорящие и чтокое-ка­кие, самые редкостные, поют? Причем эта одушевлен­ность или же немотане вызваны ни назначением зда­ний, ни даже их обликом. Это зависит от дарастрои­теля или от расположения Муз. -- Теперь, послушав тебя, я и сам в этом мысленно убеждаюсь. -- Слушай же дальше. Те здания, которые не гово­рят и не поют, достойнытолько презрения. Это -- всего лишь мертвые глыбы; они несравнимы даже сгруда­ми щебня, которые возы подрядчиков сбрасывают на стройке; ведь этигруды могут хотя бы развлечь наблю­дательный взгляд прихотливыми формами --смотря по тому, как они упадут... Те постройки, которые лишь го­ворят, --если они изъясняются внятно, я их ценю. Здесь, говорят они, сходятся купцы.Здесь -- совещаются судьи. Здесь -- стонут узники. Здесь --любострастни­ки... (Тут я заметил, что среди зданий этого рода я встречалвесьма замечательные. Но Эвпалинос не слы­шал. ) Эти торговые ряды, эти судыи тюрьмы -- если строитель свое дело знает -- говорят удивительно ясно. Однииз них зримо притягивают подвижную, непрестан­но меняющуюся толпу; онивыставляют навстречу ей портики и перистили; множеством входов, удобнымилестницами они зовут ее устремиться в обширные, хо­рошо освещенные залы,собираться кружками, окунуть­ся в кипение дел... Зато дома правосудия должныгово­рить взору о строгости и беспристрастии наших зако­нов. Им подобаетвеличие: обнаженные массы, мощные неприступные стены. Безмолвие этих голыхфасадов ед­ва нарушается изредка то угрозой некой таинственной двери, топечальными знаками толстой решетки, кото­рую вдруг замечаешь в сумракеузкого окна. Здесь все звучит приговором, все свидетельствует о возмездии. Камень торжественно оповещает о том, что скрывается за его толщей;стены неумолимы; и эта громада, кото­рая вся служит истине, решительнопровозглашает свое суровое назначение... Сократ. Моя тюрьма отнюдь не была столь ужас­ной... Мне кажется, этобыло всего лишь унылое, само по себе безразличное место. Федр. Как можешь ты так говорить! Сократ. По правде сказать, я почти ее не замечал. Я видел лишь моихдрузей, бессмертие -- и смерть. Федр. И меня не было рядом! Сократ. Платона тоже... И Аристиппа... Но зал был переполнен: я невидел стен. Каменный свод в вечер­них лучах окрашивался в бледно-розовыйцвет... При­знаться, дорогой Федр, я знал в своей жизни только од­ну тюрьму-- собственное тело. Но вернемся к твоему другу. Я думаю, он собиралсяповедать тебе о самых прекрасных зданиях; именно это я и хотел бы услышать. Федр. Изволь, я продолжу. Эвпалинос описывал мне великолепие тех исполин­ских сооружений, которыенас восхищают в портах. Они простираются далеко в море. В сверкающей,осле­пительной белизне их объятий мирно дремлют укрытые гавани. Усеянныйроем бесшумных галер, этот покой нерушим под защитой их грозных валов ираскатистых волноломов. Высокие башни, где всегда кто-то бодрст­вует и где внепроглядные ночи пляшет, бушуя, пламя сосновых шишек, озирают простор спенистой оконеч­ности мола... Отважиться на такие работы значит пос­порить ссамим Нептуном. В воды, которые мы хотим огородить, надобно сбрасывать горыпороды. Неверным глубинам моря и монотонным ударам его набегающих полчищ,которые гонит и опережает ветер, нужно проти­вопоставить могучие глыбы,добытые в глубинах зем­ли... О, эти порты, -- говорил мне мой друг, --сколько света уму в этих необозримых портахКак точны они в каждом своемусилии! Как растворяют их в своем деле!.. Но чары морской стихии иархитектуру причуд­ливых берегов даровали строителю боги. Все здесьспособствует чувству, которое пробуждают в душе эти благородные, наполовинуестественные сооружения: чистота открывающегося горизонта, забрезживший илитающий парус, завороженность пучиной, близость опас­ностей, сверкающий порогневедомых земель и даже сама ненасытность людей, готовая смениться суевернымстрахом, когда, ей отдавшись, они ступают на борт ко­рабля... Это поистинедивные зрелища; но превыше все­го должны ставить мы то, что искусствовоздвигло без внешней помощи! Коль скоро мы обрекаем себя весьма тягостномуусилию, нам нужно на время забыть о ра­достях жизни и непосредственномнаслаждении. Все прекрасное непременно безжалостно... Тут я прервал Эвпалиноса, сказав ему, что не впол­не эту мысль понимаю.Он ответил, что истинная кра­сота точно так же редка, как человек, способныйсде­лать над собою усилие, то есть избрать себе некое "Я" и заставить себяему следовать. И, возвращаясь к прерванной мысли, он продолжал развивать еезолотую нить: -- Перехожу, наконец, к шедеврам, в полной мере обязанным одномучеловеку, -- тем, о которых я гово­рил тебе, что они кажутся нам поющими. О Федр, пустые ли это были слова? Те слова, кото­рые мимоходомвставляются в речь, внезапно ее рас­цвечивают, но по размышлении непременноокажутся вздором? Нет же, Федр, нет!.. И когда в связи с моим храмом ты сталговорить о музыке (первый -- и не­произвольно), тебя осенило божественноеподобие. Этот союз двух идей, которые сами собой, в безотчетном движенииголоса сплелись у тебя на устах, эта как будто случайная связь стольразличных явлений выз­ваны дивной необходимостью; и хотя вряд ли возмож­нопродумать ее во всей глубине, но ты смутно ее ощу­тил  во всей ееочевидности. Представь же ясно, каким должен быть смертный, достаточночистый, достаточно здравый, проницательный и упорный, достаточновоору­женный Минервой, чтобы осмыслить до самых глу­бин своего существа --и, значит, до самых глубин дей­ствительности, -- это странное уподоблениевидимых форм эфемерным слияниям вереницы созвучий; поду­май, к каким онпришел бы всеобщим и тайным ис­токам; какой достиг бы заветной точки; какогобога обрел бы в своем собственном естестве! И ежели, нако­нец, утвердившисьв состоянии этой божественной двойственности, он решит возвести некиймонумент, чей величественный и чарующий образ будет прямо обязан чистотемузыкального звука или же сообщит душе впе­чатление несмолкающего аккорда,-- представь, Федр, какой это должен быть человек! Вообрази эти здания!.. Икакое -- для нас -- блаженство! ⁷ -- А ты, -- спросил я, -- ты это себе представляешь? -- Да и нет. Да -- как мечту. Нет -- как знание. Эти мысли тебе помогают? Да -- как толчок. Да -- как мерило. Да -- как тер­занье... Но я не всилах связать как следует анализ и экстаз. Порой я близок к этой бесценнойвласти... Однаж­ды я уже почти ощутил ее -- но это было, впрочем, какобладание возлюбленной во сне. Я могу рассказать тебе лишь о приближении кэтому совершенству. Едва разли­чив его, я, милый Федр, мгновеннопреображаюсь, как вяло провисающий канат, когда его натянут. Я сам себя неузнаю. Все ясно, все кажется легко достижимым. В моем внутреннем взглядепроносятся и запечатлевают­ся бесконечные построения. Я замечаю, что мояжажда прекрасного, отождествившись с моими неведомыми возможностями, сама посебе рождает фигуры, ее уто­ляющие. Все существо мое отдается влечению... Итог­да появляются силы. Ты ведь знаешь, что душевные си­лы диковинновырастают в ночи... Посредством иллю­зии они достигают полной реальности. Язову их, я заклинаю их своим безмолвием... И вот они здесь, во всем  своемблеске и во всей обманчивости. В их взоре, в их диадемах равно лучатсяистинное и ложное. Меня слепят их дары, меня овевают их крылья... Федр, вотгде опасность! Вот что мучительней всего на свете!.. О, решающий миг иглубочайшее противоборство!.. Вместо того чтобы принимать эти чрезмерные инепос­тижимые милости такими, как они есть, какими их единовластно вскормилавеликая жажда моей души, какими они безотчетно возникли в высшем ееупова­нии, -- мне надобно, Федр, им воспрепятствовать и зас­тавить их ждатьмоего сигнала. Снискав их благодаря некой паузе моей жизни -- дивной заминкемоего обыч­ного времени, -- я хочу сверх того расчленить нерасчле­нимое иослабить и задержать рождающиеся Идеи... -- О несчастный, -- сказал я, --что можешь ты сде­лать в единый миг? Быть свободным. В этом мгновении, -- продолжал он, -- сокрыто многое...в нем есть все; ибо все то, че­му посвящают себя философы, проходит межвзглядом, встречающим некий предмет, и знанием,   которое взгля­дунаследует... дабы слишком поспешно его предмет исчерпать. Я тебя не понимаю. Ты, значит, пытаешься проти­водействовать этимИдеям? Так нужно. Я не позволяю им утолять меня, я хочу отсрочить чистуюрадость. -- Зачем? Откуда в тебе эта немилосердная сила? -- Ибо самое для меняважное -- добиться, чтобы предстоящее, во всей мощи своей новизны,удовлетворя­ло разумным требованиям прошедшего. Как выразить­ся яснее?..Послушай: я встретил однажды красивый розовый куст, с которого сделалвосковой слепок. За­тем я погрузил этот слепок в песок. Быстрое время пе­сетрозам бесследную гибель, и пламя мгновенно воз­вращает воску егобесформенную природу. Зато, когда воск улетучится из своей жгучей иобреченной формы, струя огненной бронзы сольется в затвердевшем песке сполым подобием каждого лепестка... -- Я понял, Эвпалинос! Эта загадка прозрачна; твой миф нетрудноистолковать. Эти свежие розы, которые гибнут у тебя на глазах, -- не есть ли онисамо сущее и сама бегущая жизнь? Что касается воска, который лепили твои искусные пальцы, меж тем кактвой взгляд погружался в венчики и переносился с цветущей добычей к работе,-- не прав­да ли, это образ привычного тебе труда, изобильного связями твоихдействий и твоих обновляющихся наблю­дений? Огонь -- это Время, котороелегко могло бы испепелить, развеять в бескрайнем мире и эти живые розы итвои восковые, если бы в существе твоем не хранились, каким-то загадочнымобразом, формы твое­го опыта и тайная крепость его разумения... Наконец,льющаяся бронза -- это, уверен я, не что иное, как твои несравненные силыдуши и кипящее состояние некоей вещи, которая рвется к жизни. Это пламенноеизобилие разошлось бы бесплодным жаром, истаяло в своих бес­численныхпревращениях, не оставив после себя ниче­го, кроме слитков или беспорядочныхструй, если бы ты не умел устремить его по неисповедимым каналам, дабы онополнило, застывая, четкие формы твоей пре­мудрости. Значит, твое существонепременно должно раздваиваться и становиться в единый миг горячим ихолодным, жидким и твердым, свободным и скованным -- розами, воском ипламенем, формой и металлом Ко­ринфа ⁸. -- Сущая правда! Но, как я уже тебе сказал, я лишь пытаюсь к этой целиприблизиться. -- Как же ты действуешь? Как удастся. Но скажи мне, как ты пытаешься? Ну так слушай... Я не совсем представляю, как объяснить тебе то, что неясно и мне самому... О Федр, когда я вынашиваю в себе здание (все равно --богам оно предназначено или же человеку), когда я любовно ищу его форму,стремясь построить предмет, который бы радовал взгляд, обращался к мысли,удовлетворял чувству меры и всевозможным условностям... скажу те­бе страннуювещь: мне кажется, что мое тело по-своему в этом участвует... Пойми меня.Наше тело -- изуми­тельный инструмент, но я убеждаюсь, что смертные,ко­торые все им располагают, в полной мере его не ис­пользуют. Все, что онив нем черпают, -- это боль, нас­лаждение и необходимые действия, в числекоторых и акт самой жизни. То они с ним сливаются, то на вре­мя о немзабывают: и, порою -- животные, порою -- чистые духи, они сами не ведают,какие всеобщие свя­зи в себе содержат и из какого чудесного состоят на­чала.А ведь через него они сопричастны тому, что ви­дят и осязают: они -- камни,они -- деревья; ощущения­ми, дыханием они обмениваются с материей, в которуюпогружены. Они проникают в нее, и они ею проникнуты; они весомы -- иподъемлют тяжести; они движутся -- и несут в себе добродетели и пороки; и,когда они пог­ружаются в грезы или туманные сны, они перенимают природуструящихся вод, уподобляются праху и тучам... Порою же они полнятся иразражаются молниями!.. Однако душа их, в сущности, не умеет использовать это естество, скоторым она соседствует и которое она пронизывает. То она слишком спешит, тозапаздывает, как будто стремится избегнуть живого мгновения. Оно приносит ейсотрясения и толчки, заставляя ее уходить в, себя и скрываться в своейпустоте, где она окружает себя туманами. Но я поступаю иначе; наученныйсвоими ошибками, я произношу с полной ясностью, я мыслен­но повторяю скаждой зарей: "О мое тело -- ты, что ежемгновенно напоминаешь мне о том складе моейнатуры, о той гармонии твоих органов, о тех строгих пропорциях твоих частей,кото­рые тебя живят и позволяют тебе утвердиться в круго­вороте вещей, --исполнись моих трудов, поведай мне глухо веленья природы, поделись со мноювеликим ис­кусством, каким ты проникнуто и какому ты следуешь: искусствомпротивостоять бегу дней и справляться с превратностями. Дай обрести в твоейцельности созна­ние истинно сущего; просвети, напитай, укрепи мои мыс­ли.Как бы ты ни было эфемерно, мои видения во сто крат эфемерней. Ты живешьчуть дольше нашей фан­тазии; ты платишься за мои поступки, и ты искупаешьмои ослепления. Живое орудие жизни, ты для всех нас единый предмет,сопоставимый с вселенной. Ты всегда пребываешь в фокусе ее сферы, одвойственный центр созерцания всего звездного неба! Ты истинная мера сущего,тогда как в душе своей я нахожу лишь его об­личье. Она знает его стольповерхностно, что в своей заносчивости готова подчас причислить его к своимгрезам; она сомневается в солнце... Влюбленная в свои зыбкие порождения, онамнит себя созданной для не­исчислимых реальностей; она воображаетсущество­ванье иных миров; ты, однако, ее вразумляешь и дер­жишь ее, какякорь -- корабль... Вкусив твоего вдохновения, моя мысль, о милое те­ло, не устанет отныневзывать к тебе, как и ты, я на­деюсь, будешь дарить ее своими силами, своим