МОНОЛОГИЧЕСКОЕ СЛОВО ГЕРОЯ И СЛОВО РАССКАЗА В ПОВЕСТЯХ ДОСТОЕВСКОГО

Достоевский начал с преломляющего слова – с эпистолярной формы . По поводу « Бедных людей » он пишет брату : « Во всем они ( публика и критика . – М. Б.)привыкли видеть рожу сочинителя ; я же моей не показывал . А им и не в догад , что говорит Девушкин , а не я , и что Девушкин иначе и говорить не может . Роман находят растянутым , а в нем слова лишнего нет »[122] .

Говорят Макар Девушкин и Варенька Доброселова , автор только размещает их слова : его замыслы и устремления преломлены в словах героя и героини . Эпистолярная форма есть разновидность Icherzдhlung . Слово здесь двуголосое , в большинстве случаев однонаправленное . Таким оно является как композиционное замещение авторского слова , которого здесь нет . Мы увидим , что авторское понимание очень тонко и осторожно преломляется в словах героев - рассказчиков , хотя все произведение наполнено явными и скрытыми пародиями , явной и скрытой полемикой ( авторской ).

Но здесь нам важна пока речь Макара Девушкина лишь как монологическое высказывание героя , а не как речь рассказчика в Icherzдhlung , функцию которой она здесь выполняет ( ибо других носителей слова , кроме героев , здесь нет ). Ведь слово всякого рассказчика , которым пользуется автор для осуществления своего художественного замысла , само принадлежит к какому - нибудь определенному типу , помимо того типа , который определяется его функцией рассказывания . Каков же тип монологического высказывания Девушкина ?

Эпистолярная форма сама по себе еще не предрешает тип слова . Эта форма в общем допускает широкие словесные возможности , но наиболее благоприятной эпистолярная форма является для слова последней разновидности третьего типа , то есть для отраженного чужого слова . Письму свойственно острое ощущение собеседника , адресата , к которому оно обращено . Письмо , как и реплика диалога , обращено к определенному человеку , учитывает его возможные реакции , его возможный ответ . Этот учет отсутствующего собеседника может быть более или менее интенсивен . У Достоевского он носит чрезвычайно напряженный характер .

В своем первом произведении Достоевский вырабатывает столь характерный для всего его творчества речевой стиль , определяемый напряженным предвосхищением чужого слова . Значение этого стиля в его последующем творчестве громадно : важнейшие исповедальные самовысказывания героев проникнуты напряженнейшим отношением к предвосхищаемому чужому слову о них , чужой реакции на их слово о себе . Не только тон и стиль , но и внутренняя смысловая структура этих высказываний определяются предвосхищением чужого слова : от голядкинских обидчивых оговорок и лазеек до этических и метафизических лазеек Ивана Карамазова . В « Бедных людях » начинает вырабатываться « приниженная » разновидность этого стиля – корчащееся слово с робкой и стыдящейся оглядкой и с приглушенным вызовом .

Эта оглядка проявляется прежде всего в характерном для этого стиля торможении речи и в перебивании ее оговорками .

« Я живу в кухне , или гораздо правильнее будет сказать вот как : тут подле кухни есть одна комната ( а у нас , нужно вам заметить , кухня чистая , светлая , очень хорошая ), комнатка небольшая , уголок такой скромный … то есть , или еще лучше сказать , кухня большая в три окна , так у меня вдоль поперечной стены перегородка , так что и выходит как бы еще комната , нумер сверхштатный ; все просторное , удобное , и окно есть , и все , – одним словом , все удобное . Ну , вот это мой уголочек . Ну , так вы и не думайте , маточка , чтобы тут что - нибудь такое иное и таинственный смысл какой был , что вот , дескать , кухня ! – то есть я , пожалуй , и в самой этой комнате за перегородкой живу , но это ничего ; я себе ото всех особняком , помаленьку живу , втихомолочку живу . Поставил я у себя кровать , стол , комод , стульев парочку , образ повесил . Правда , есть квартиры и лучше , – может быть , есть и гораздо лучшие , да удобство - то главное ; ведь это я все для удобства , и вы не думайте , что для другого чего - нибудь » ( I , 82).

Почти после каждого слова Девушкин оглядывается на своего отсутствующего собеседника , боится , чтобы не подумали , что он жалуется , старается заранее разрушить то впечатление , которое произведет его сообщение о том , что он живет в кухне , не хочет огорчить своей собеседницы и т . п . Повторение слов вызывается стремлением усилить их акцент или придать им новый оттенок ввиду возможной реакции собеседника .

В приведенном отрывке отраженным словом является возможное слово адресата – Вареньки Доброселовой . В большинстве же случаев речь Макара Девушкина о себе самом определяется отраженным словом другого « чужого человека ». Вот как он определяет этого чужого человека . « Ну , а что вы в чужих - то людях будете делать ?» – спрашивает он Вареньку Доброселову . « Ведь вы , верно , еще не знаете , что такое чужой человек ?.. Нет , вы меня извольте - ка порасспросить , так я вам скажу , что такое чужой человек . Знаю я его , маточка , хорошо знаю ; случалось хлеб его есть . Зол он , Варенька зол , уж так зол , что сердечка твоего не достанет , так он его истерзает укором , попреком , да взглядом дурным » ( I , 140).

Бедный человек , но человек « с амбицией », каким является Макар Девушкин , по замыслу Достоевского , постоянно чувствует на себе « дурной взгляд » чужого человека , взгляд или попрекающий , или – что , может быть , еще хуже для него – насмешливый ( для героев более гордого типа самый дурной чужой взгляд – сострадательный ). Под этим - то чужим взглядом и Корчится речь Девушкина . Он , как и герой из подполья , вечно прислушивается к чужим словам о нем . « Он , бедный - то человек , он взыскателен ; он и на свет - то божий иначе смотрит , и на каждого прохожего косо глядит , да вокруг себя смущенным взором поводит , да прислушивается к каждому слову , – дескать , не про него ли там что говорят » ( I , 153).

Эта оглядка на социально чужое слово определяет не только стиль и тон речи Макара Девушкина , но и самую манеру мыслить и переживать , видеть и понимать себя и окружающий мирок . Между поверхностнейшими элементами речевой манеры , формой выражения себя и между последними основами мировоззрения в художественном мире Достоевского всегда глубокая органическая связь . В каждом своем проявлении человек дан весь . Самая же установка человека по отношению к чужому слову и чужому сознанию является , в сущности , основною темою всех произведений Достоевского . Отношение героя к себе самому неразрывно связано с отношением его к другому и с отношением другого к нему . Сознание себя самого все время ощущает себя на фоне сознания о нем другого , « я для себя » на фоне « я для другого ». Поэтому слово о себе героя строится под непрерывным воздействием чужого слова о нем .

Эта тема в различных произведениях развивается в различных формах , с различным содержательным наполнением , на различном духовном уровне . В « Бедных людях » самосознание бедного человека раскрывается на фоне социально чужого сознания о нем . Самоутверждение звучит как непрерывная скрытая полемика или скрытый диалог на тему о себе самом с другим , чужим человеком . В первых произведениях Достоевского это имеет еще довольно простое и непосредственное выражение : здесь этот диалог еще не вошел внутрь – так сказать в самые атомы мышления и переживания . Мир героев еще мал , и они еще не идеологи . И самая социальная приниженность делает эту внутреннюю кладку и полемику прямой и отчетливой без тех сложнейших внутренних лазеек , разрастающихся в целые идеологические построения , какие появляются в позднейшем творчестве Достоевского . Но глубокая диалогичность и полемичность самосознания и самоутверждения уже здесь раскрывается с полною ясностью .

« Отнеслись намедни в частном разговоре Евстафий Иванович , что наиважнейшая добродетель гражданская – деньгу уметь зашибить . Говорили они шуточкой ( я знаю , что шуточкой ), нравоучение же то , что не нужно быть никому в тягость собою , а я никому не в тягость ! У меня кусок хлеба есть свой ; правда , простой кусок хлеба , подчас даже черствый , но есть , трудами добытый , законно и безукоризненно употребляемый . Ну что ж делать ! Я ведь и сам знаю , что я немного делаю тем , что переписываю ; да все - таки яэтим горжусь : я работаю , я пот проливаю . Ну что ж тут в самом деле такого , что переписываю ! Что , грех переписывать , что ли ? « Он , дескать , переписывает !..» Да что же тут бесчестного такого ?.. Ну , так я сознаю теперь , что я нужен , что я необходим и что нечего человека вздором с толку сбивать . Ну , пожалуй , пусть крыса , коли сходство нашли ! Да крыса - то эта нужна , да крыса - то пользу приносит , да за крысу - то эту держатся , да крысе - то этой награждение выходит , – вот она крыса какая ! – Впрочем , довольно об этой материи , родная моя ; я ведь и не о том хотел говорить , да так погорячился немного . Все - таки приятно от времени до времени себе справедливость воздать » ( I , 125 –126).

В еще более резкой полемике раскрывается самосознание Макара Девушкина , когда он узнает себя в гоголевской « Шинели »; он воспринимает ее как чужое слово о себе самом и старается это слово полемически разрушить , как не адекватное ему .

Но присмотримся теперь внимательнее к самому построению этого « слова с оглядкой ».

Уже в первом приведенном нами отрывке , где Девушкин оглядывается на Вареньку Доброселову , сообщая ей о своей новой комнате , мы замечаем своеобразные перебои речи , определяющие ее синтаксическое и акцептное построение . В речь как бы вклинивается чужая реплика , которая фактически , правда , отсутствует , но действие которой производит резкое акцентное и синтаксическое перестроение речи . Чужой реплики нет , но на речи лежит ее тень , ее след , и эта тень , этот след реальны . Но иногда чужая реплика , помимо своего воздействия на акцентную и синтаксическую структуру , оставляет в речи Макара Дедушкина одно или два своих слова , иногда целое предложение : « Ну , так вы и не думайте , маточка , чтобы тут что - нибудь такое иное и таинственный смысл какой был , что вот , дескать , кухня ! – то есть я , пожалуй , и в самой этой комнате за перегородкой живу , но это ничего … » ( I , 82). Слово « кухня » врывается в речь Девушкина из чужой возможной речи , которую он предвосхищает . Это слово дано с чужим акцентом , который Девушкин полемически несколько утрирует . Акцента этого он не принимает , хотя и не может не признать его силы , и старается обойти его путем всяческих оговорок , частичных уступок и смягчений , искажающих построение его речи . От этого внедрившегося чужого слова как бы разбегаются круги на ровной поверхности речи , бороздя ее . Кроме этого очевидно чужого слова с очевидно чутким акцентом большинство слов в приведенном отрывке берется говорящим как бы сразу с двух точек зрения : как он их сам понимает и хочет , чтобы их понимали , и как их может понять другой . Здесь чужой акцент только намечается , но он уже порождает оговорку или заминку в речи .

Внедрение слов и особенно акцентов из чужой реплики в речь Макара Девушкина в последнем приведенном нами отрывке еще более очевидно и резко . Слово с полемически утрированным чужим акцентом здесь даже прямо заключено в кавычки : « Он , дескать , переписывает !..» В предшествующих трех строках слово « переписываю » повторяется три раза . В каждом из этих трех случаев возможный чужой акцент в слове « переписываю » наличен , но подавляется собственным акцентом Девушкина ; однако он все усиливается , пока наконец не прорывается и не принимает форму прямой чужой речи . Здесь , таким образом , как бы дана градация постепенного усиления чужого акцента : « Я ведь и сам знаю , что я немного делаю тем , что переписываю … ( следует оговорка . – М. Б.).Ну что ж тут в самом деле такого , что переписываю ! Что , грех переписывать , что ли ? « Он , дескать , переписывает !..» Мы отмечаем знаком ударения чужой акцент и его постепенное усиление , пока наконец он не овладевает полностью словом , уже заключенным в кавычки . Однако в этом последнем , очевидно чужом , слове имеется и голос самого Девушкина , который , как мы сказали , полемически утрирует этот чужой акцент . По мере усиления чужого акцента усиливается и противоборствующий ему акцент Девушкина .

Мы можем описательно определить все эти разобранные нами явления так : в самосознание героя проникло чужое сознание о нем , в самовысказывание героя брошено чужое слово о нем ; чужое сознание и чужое слово вызывает специфические явления , определяющие тематическое развитие самосознания , его изломы , лазейки , протесты , с одной стороны , и речь героя с ее акцентными перебоями , синтаксическими изломами , повторениями , оговорками и растянутостью , с другой стороны .

Мы дадим еще такое образное определение и объяснение тем же явлениям : представим себе , что две реплики напряженнейшего диалога , слово и противослово , вместо того чтобы следовать друг за другом и произноситься двумя разными устами , налегли друг на друга и слились в одно высказывание в одних устах . Эти реплики шли в противоположных направлениях , сталкивались между собой ; поэтому их наложение друг на друга и слияние в одно высказывание приводит к напряженнейшему перебою . Столкновение целых реплик – единых в себе и одноакцентных – превращается теперь в новом , получившемся в результате их слияния , высказывании в резкий перебой противоречивых голосов в каждой детали , в каждом атоме этого высказывания . Диалогическое столкновение ушло внутрь , в тончайшие структурные элементы речи ( и соответственно – элементы сознания ).

Приведенный нами отрывок можно было бы развернуть примерно в такой грубый диалог Макара Девушкина с « чужим человеком »:

Чужой человек . Надо уметь деньгу зашибить . Не нужно быть никому в тягость . А ты другим в тягость .

Макар Девушкин . Я никому не в тягость . У меня кусок хлеба есть свой .

Чужой человек . Да какой кусок хлеба ?! Сегодня он есть , а завтра его и нет . Да небось и черствый кусок !

Макар Девушкин . Правда , простой кусок хлеба , подчас даже черствый , но он есть , трудами добытый , законно и безукоризненно употребляемый .

Чужой человек . Да какими трудами - то ! Ведь переписываешь только . Ни на что другое ты не способен .

Макар Девушкин . Ну что ж делать ! Я ведь и сам знаю , что я немного делаю тем , что переписываю ; да все - таки я этим горжусь !

Чужой человек . Есть чем гордиться ! Переписыванием - то ! Ведь это позорно !

Макар Девушкин . Ну что ж тут в самом деле такого , что переписываю !.. И т . д .

Как бы в результате наложения и слияния реплик этого диалога в одном голосе и получилось приведенное нами самовысказывание Девушкина .

Конечно , этот воображаемый диалог весьма примитивен , как содержательно примитивно еще и сознание Девушкина . Ведь в конце концов это Акакий Акакиевич , освещенный самосознанием , обретший речь и « вырабатывающий слог ». Но зато формальная структура самосознания и самовысказывания вследствие этой своей примитивности и грубости чрезвычайно отчетлива и ясна . Поэтому мы и останавливаемся на ней так подробно . Все существенные самовысказывания позднейших героев Достоевского могут быть также развернуты в диалог , ибо все они как бы возникли из двух слившихся реплик , но перебой голосов в них уходит так глубоко , в такие тончайшие элементы мысли и слова , что развернуть их в наглядный и грубый диалог , как мы это сделали сейчас с самовысказыванием Девушкина , конечно , совершенно невозможно .

Разобранные нами явления , производимые чужим словом в сознании и в речи героя , в « Бедных людях » даны в соответствующем стилистическом облачении речи мелкого петербургского чиновника . Разобранные нами структурные особенности « слова с оглядкой », скрыто - полемического и внутреннедиалогического слова преломляются здесь в строго и искусно выдержанной социально - типической речевой манере Девушкина [123] . Поэтому все эти языковые явления – оговорки , повторения , уменьшительные слова , разнообразие частиц и междометий – в той форме , в какой они даны здесь , – невозможны в устах других героев Достоевского , принадлежащих к иному социальному миру . Те же явления появляются в другом социально - типическом и индивидуально - характерологическом речевом обличье . Но сущность их остается той же : скрещение и пересечение в каждом элементе сознания и слова двух сознаний , двух точек зрения , двух оценок так сказать внутриатомный перебой голосов .

В той же социально - типической речевой среде , но с иной индивидуально - характерологической манерой построено слово Голядкина . В « Двойнике » разобранная нами особенность сознания и речи достигает крайне резкого и отчетливого выражения , как ни в одном из произведений Достоевского . Заложенные уже в Макаре Девушкине тенденции здесь с исключительною смелостью и последовательностью развиваются до своих смысловых пределов на том же идеологически нарочито примитивном , простом и грубом материале .

Приведем речевой и смысловой строй голядкинского слова в пародийной стилизации самого Достоевского , данный им в письме к брату во время работы над « Двойником ». Как во всякой пародийной стилизации , здесь отчетливо и грубо проступают основные особенности и тенденции голядкинского слова .

« ЯковПетровичГолядкинвыдерживает свой характер вполне . Подлец страшный , приступу нет к нему ; никак не хочет вперед идти , претендуя , что еще ведь он не готов , а что он теперь покамест сам по себе , что он ничего , ни в одном глазу , а что , пожалуй , если уж на то пошло , то и он тоже может , почему же и нет , отчего же и нету Он ведь такой , как и все , он только так себе , а то такой , как и все . Что ему ! Подлец , страшный подлец ! Раньше половины ноября никак не соглашается окончить карьеру . Он уж теперь объяснился с его превосходительством , и пожалуй ( отчего же нет ) готов подать в отставку » [124] .

Как мы увидим , в том же пародирующем героя стиле ведется и рассказ в самой повести . Но к рассказу мы обратимся после .

Влияние чужого слова на речь Голядкина совершенно очевидно . Мы сразу чувствуем , что речь эта , как и речь Девушкина , довлеет не себе и не своему предмету . Однако взаимоотношения Голядкина с чужим словом и с чужим сознанием несколько иные , чем у Девушкина . Отсюда и явления , порождаемые в стиле Голядкина чужим словом , иного рода .

Речь Голядкина стремится прежде всего симулировать свою полную независимость от чужого слова : « он сам по себе , он ничего ». Это симулирование независимости и равнодушия также приводит его к непрестанным повторениям , оговоркам , растянутости , но здесь они повернуты не вовне , не к другому , а к себе самому : он себя убеждает , себя ободряет и успокаивает и разыгрывает по отношению к себе самому другого человека . Успокоительные диалоги Голядкина с самим собою – распространеннейшее явление в этой повести . Рядом с симуляцией равнодушия идет , однако , другая линия отношений к чужому слову – желание спрятаться от него , не обращать на себя внимания , зарыться в толпу , стать незаметным : « он ведь такой , как и все , он только так себе , а то такой , как и все ». Но в этом он убеждает уж не себя , а другого . Наконец третья линия отношения к чужому слову – уступка , подчинение ему , покорное усвоение его себе , как если бы он и сам так думал , сам искренне соглашался бы с этим : что он , пожалуй , готов , что « если уж на то пошло , то и он тоже может , почему же и нет , отчего же и нет ».

Таковы три генеральные линии ориентации Голядкина , они осложняются еще побочными , хотя и довольно важными . Но каждая из этих трех линий уже сама по себе порождает очень сложные явления в голядкинском сознании и в голядкинском слове .

Остановимся прежде всего на симуляции независимости и спокойствия .

Диалогами героя с самим собой , как мы сказали , полны страницы « Двойника ». Можно сказать , что вся внутренняя жизнь Голядкина развивается диалогически . Приведем два примера такого диалога :

« Так ли , впрочем , будет все это , – продолжал наш герой , выходя из кареты у подъезда одного пятиэтажного дома на Литейной , возле которого приказал остановить свой экипаж , – так ли будет все это ? Прилично ли будет ? Кстати ли будет ? Впрочем , ведь что же , продолжал он , подымаясь на лестницу , переводя дух и сдерживая биение сердца , имевшего у него привычку биться на всех чужих лестницах , – что же ? Ведь я про свое , и предосудительного здесь ничего не имеется … Скрываться было бы глупо . Я вот таким - то образом и сделаю вид , что я ничего , а что так , мимоездом … Он и увидит , что так тому и следует быть » (1, 215).

Второй пример внутреннего диалога гораздо сложнее и острее . Голядкин ведет его уже после появления двойника , то есть уже после того , как второй голос объективировался для него в его собственном кругозоре .

« Так - то выражался восторг господина Голядкина , а между тем что - то все еще щекотало у него в голове , тоска не тоска , – а порой так сердце насасывало , что господин Голядкин не знал , чем утешить себя . « Впрочем , подождем - ка мы дня , и тогда будем радоваться . А впрочем , ведь что же такое ? Ну , рассудим , посмотрим . Ну , давай рассуждать , молодой друг мой , ну , давай рассуждать . Ну , такой же , как и ты , человек , во - первых , совершенно такой же . Ну , да что ж тут такого ? Коли такой человек , так мне и плакать ? Мне - то что ? Я в стороне ; свищу себе , да и только ! На то пошел , да и только ! Пусть его служит ! Ну , чудо и странность , там говорят , что сиамские близнецы … Ну , да зачем их , сиамских - то ? положим , они близнецы , по ведь и великие люди подчас чудаками смотрели . Даже из истории известно , что знаменитый Суворов пел петухом … Ну , да он там это все из политики ; и великие полководцы … да , впрочем , что ж полководцы ? А вот я сам по себе , да и только , и знать никого не хочу , и в невинности моей врага презираю . Не интригант , и этим горжусь . Чист , прямодушен , опрятен , приятен , незлобив … » (I, 268 – 269).

Прежде всего возникает вопрос о самой функции диалога с самим собой в душевной жизни Голядкина . На этот вопрос вкратце можно ответить так : диалог позволяет заметить своим собственным голосом голос другого человека .

Эта замещающая функция второго голоса Голядкина чувствуется во воем . Не поняв этого , нельзя понять его внутренних диалогов . Голядкин обращается к себе , как к другому , – « мой молодой друг », хвалит себя , как может хвалить только другой , ласкает себя с нежной фамильярностью : « голубчик мой , Яков Петрович , Голядка ты этакой , – фамилия твоя такова !», успокаивает и ободряет себя авторитетным тоном старшего и уверенного человека . Но этот второй голос Голядкина , уверенный и спокойно - самодовольный , никак по может слиться с его первым голосом – неуверенным и робким ; диалог никак не может превратиться в цельный и уверенный монолог одного Голядкина . Более того , этот второй голос настолько не сливается с первым и чувствует себя настолько угрожающе самостоятельным , что в нем сплошь да рядом вместо успокоительных и ободряющих тонов начинают слышаться тона дразнящие , издевательские , предательские . С поразительным тактом и искусством Достоевский заставляет второй голос Голядкина почти нечувствительно и незаметно для читателя переходить из его внутреннего диалога в самый рассказ : он начинает звучать уже как чужой голос рассказчика . Но о рассказе несколько позже .

Второй голос Голядкина должен заместить для него недостающее признание его другим человеком . Голядкин хочет обойтись без этого признания , обойтись , так сказать , с самим собою . Но это « с самим собою » неизбежно принимает форму « мы с тобою , друг Голядкин », то есть принимает форму диалогическую . На самом деле Голядкин живет только в другом , живет своим отражением в другом : « прилично ли будет ?», « кстати ли будет ?». И решается этот вопрос всегда с возможной , предполагаемой точки зрения другого : Голядкин сделает вид , что он ничего , что он так , мимоездом , и другой увидит , « что так тому и следует быть ». В реакции другого , в слове другого , в ответе другого все дело . Уверенность второго голоса Голядкина никак не может овладеть им до конца и действительно заменить ему реального другого . В слове другого – главное для него . « Хотя господин Голядкин проговорил все это ( о своей независимости . – М. Б.)донельзя отчетливо , ясно , с уверенностью , взвешивая слова и рассчитывая на вернейший эффект , но между тем с беспокойством , с большим беспокойством , с крайним беспокойством смотрел теперь на Крестьяна Ивановича . Теперь он обратился весь в зрение , и робко , с досадным , тоскливым нетерпением ожидал ответа Крестьяна Ивановича » ( I , 220 – 221).

Во втором приведенном нами отрывке внутреннего диалога замещающие функции второго голоса совершенно ясны . Но , кроме того , здесь проявляется уже и третий голос , просто чужой , перебивающий второй , только замещающий другого , голос . Поэтому здесь наличны явления , совершенно аналогичные разобранным нами в речи Девушкина : чужие , получужие слова и соответствующие акцентные перебои : « Ну , чудо и странность , там говорят , что сиамские близнецы … Ну , да зачем их , сиамских - то ? положим , они близнецы , но ведь и великие люди подчас чудаками смотрели . Даже из истории известно , что знаменитый Суворов пел петухом … Ну , да он там это все из политики ; и великие полководцы … да , впрочем , что ж полководцы ?» ( I , 268). Здесь повсюду , особенно там , где поставлено многоточие , как бы вклиниваются предвосхищаемые чужие реплики . И это место можно было бы развернуть в форме диалога . Но здесь он сложней . В то время как в речи Девушкина полемизировал с « чужим человеком » один цельный голос , здесь – два голоса : один уверенный , слишком уверенный , другой слишком робкий , во всем уступающий , полностью капитулирующий [125] .

Второй , замещающий другого , голос Голядкина , его первый , прячущийся от чужого слова (« я как все », « я ничего »), голос , а затем и сдающийся этому чужому слову (« я что же , если так , я готов ») и , наконец , вечно звенящий в нем чужой голос находятся в таких сложных взаимоотношениях друг с другом , что дают достаточный материал для целой интриги и позволяют построить всю повесть на них одних . Реальное событие , именно неудачное сватовство к Кларе Олсуфьевне , и все привходящие обстоятельства в повести , собственно , не изображаются : они служат лишь толчком для приведения в движение внутренних голосов , они лишь актуализируют и обостряют тот внутренний конфликт , который является подлинным предметом изображения в повести .

Все действующие лица , кроме Голядкина и его двойника , не принимают никакого реального участия в интриге , которая всецело развертывается в пределах самосознания Голядкина , они подают лишь сырой материал , как бы подбрасывают топливо , необходимое для напряженной работы этого самосознания . Внешняя , намеренно неясная интрига ( все главное произошло до начала повести ) служит также твердым , едва прощупывающимся каркасом для внутренней интриги Голядкина . Рассказывает же повесть о том , как Голядкин хотел обойтись без чужого сознания , без признанности другим , хотел обойти другого и утвердить себя сам , и что из этого вышло . « Двойника » Достоевский мыслил как « исповедь »[126] ( не в личном смысле , конечно ), то есть как изображение такого события , которое совершается в пределах самосознания . « Двойник » – первая драматизованная исповедь в творчестве Достоевского .

В основе интриги лежит , таким образом , попытка Голядкина , ввиду полного непризнания его личности другими , заменить себе самому другого . Голядкин разыгрывает независимого человека ; сознание Голядкина разыгрывает уверенность и самодостаточность . Новое , острое столкновение с другим во время званого вечера , когда Голядкина публично выводят , обостряет раздвоение . Второй голос Голядкина перенапрягает себя в отчаяннейшей симуляции самодостаточности , чтобы спасти лицо Голядкина . Слиться с Голядкиным его второй голос не может ; наоборот , все больше и больше звучат в нем предательские тона издевки . Он провоцирует и дразнит Голядкина , он сбрасывает маску . Появляется двойник . Внутренний конфликт драматизуется ; начинается интрига Голядкина с двойником .

Двойник говорит словами самого Голядкина , никаких новых слов и тонов он с собой не приносит . Вначале он прикидывается прячущимся Голядкиным и Голядкиным сдающимся . Когда Голядкин приводит к себе двойника , этот последний выглядит и ведет себя как первый , неуверенный голос во внутреннем диалоге Голядкина (« Кстати ли будет , прилично ли будет » и т . п .): « Гость ( двойник . – М. Б.)был в крайнем , по - видимому , замешательстве , очень робел , покорно следил за всеми движениями своего хозяина , ловил его взгляды и по ним , казалось , старался угадать его мысли . Что - то униженное , забитое и запуганное выражалось во всех жестах его , так что он , если позволит сравнение , довольно походил в эту минуту на того человека , который , за неимением своего платья , оделся в чужое : рукава лезут наверх , талия почти на затылке , а он то поминутно оправляет на себе короткий жилетишко , то виляет бочком и сторониться , то норовит куда - нибудь спрятаться , то заглядывает всем в глаза и прислушивается , не говорят ли чего люди о его обстоятельствах , не смеются ли над ним , не стыдятся ли его , – и краснеет человек , и теряется человек , и страдает амбиция … » ( I , 270 – 271).

Это характеристика прячущегося и стушевывающегося Голядкина . И говорит двойник в тонах и в стиле первого голоса Голядкина . Партию же – второго – уверенного и ласково - ободряющего – голоса ведет по отношению к двойнику сам Голядкин , на этот раз как бы всецело сливаясь с этим голосом : « … мы с тобой , Яков Петрович , будем жить , как рыба с водой , как братья родные ; мы , дружище , будем хитрить , заодно хитрить будем ; с своей стороны будем интригу вести в пику им … в пику - то им интригу вести . А им - то ты никому не вверяйся . Ведь я тебя знаю , Яков Петрович , и характер твой понимаю : ведь ты как раз все расскажешь , душа ты правдивая ! Ты , брат , сторонись от них всех » ( I , 276) [127] .

Но далее роли меняются : предательский двойник , усвояет себе тон второго голоса Голядкина , пародийно утрируя его ласковую фамильярность . Уже при ближайшей встрече в канцелярии двойник берет этот тон и выдерживает его до конца повести , сам иной раз подчеркивая тождество выражений своей речи со словами Голядкина ( сказанными им во время их первой беседы ). Во время одной из их встреч в канцелярии двойник , фамильярно щелкнув Голядкина , « с самой ядовитой и далеко намекающей улыбкой проговорил ему : « Шалишь , братец , Яков Петрович , шалишь ! хитрить мы будет с тобой , Яков Петрович , хитрить » ( I , 289). Или несколько далее , перед объяснением их с глазу на глаз в кофейной : « Дескать , так и так , Душка , – проговорил господин Голядкин - младший , слезая с дрожек и бесстыдно потрепав героя нашего по плечу , – дружище ты этакой ; для тебя , Яков Петрович , я готов переулочком ( как справедливо в оно время вы , Яков Петрович , заметить изволили ). Ведь вот плут , право , что захочет , то и делает с человеком !» ( I , 337).

Это перенесение слов из одних уст в другие , где они , оставаясь содержательно теми же , меняют свой тон и свой последний смысл , – основной прием Достоевского . Он заставляет своих героев узнавать себя , свою идею , свое собственное слово , свою установку , свой жест в другом человеке , в котором все эти проявления меняют свой целостный и конечный смысл , звучат не иначе как пародия или как издевка [128] .

Почти каждый из главных героев Достоевского , как мы уже говорили в свое время , имеет своего частичного двойника в другом человеке или даже в нескольких других людях ( Ставрогин и Иван Карамазов ). В последнем же произведении своем Достоевский снова вернулся к приему полного воплощения второго голоса , правда , на более глубокой и тонкой основе . По своему внешне формальному замыслу диалог Ивана Карамазова с чертом аналогичен с теми внутренними диалогами , которые ведет Голядкин с самим собой и со своим двойником ; при всем несходстве в положении и в идеологическом наполнении здесь решается , в сущности , одна и та же художественная задача .

Так развивается интрига Голядкина с его двойником , развивается как драматизованный кризис его самосознания , как драматизованная исповедь . За пределы самосознания действие не выходит , так как действующими лицами являются лишь обособившиеся элементы этого самосознания . Действуют три голоса , на которые разложились голос и сознание Голядкина : его « я для себя », не могущее обойтись без другого и без его признания , его фиктивное « я для другого » ( отражение в другом ), то есть второй замещающий голос Голядкина , и , наконец , не признающий его чужой голос , который , однако , вне Голядкина реально не представлен , ибо в произведении нет других равноправных ему героев [129] . Получается своеобразная мистерия или , точнее , моралите , где действуют не целые люди , а борющиеся в них духовные силы , но моралите , лишенное всякого формализма и абстрактной аллегоричности .

Но кто же ведет рассказ в « Двойнике » Какова постановка рассказчика и каков его голос ?

И в рассказе мы не найдем ни одного момента , выходящего за пределы самосознания Голядкина , ни одного слова и ни одного тона , какие уже не входили бы в его внутренний диалог с самим собою или в его диалог с двойником . Рассказчик подхватывает слова и мысли Голядкина , слова второго голоса его , усиливает заложенные в них дразнящие и издевательские тона и в этих тонах изображает каждый поступок , каждый жест , каждое движение Голядкина . Мы уже говорили , что второй голос Голядкина путем незаметных переходов сливается с голосом рассказчика ; получается впечатление , что рассказ диалогически обращен к самому Голядкину , звенит в его собственных ушах , как дразнящий его голос другого , как голос его двойника , хотя формально рассказ обращен к читателю .

Вот как описывает рассказчик поведение Голядкина в самый роковой момент его похождений , когда он незваный старается пробраться на бал к Олсуфию Ивановичу :

« Обратимся лучше к господину Голядкину , единственному , истинному герою весьма правдивой повести нашей .

Дело в том , что он находится теперь в весьма странном , чтобы не сказать более , положении . Он , господа , тоже здесь , то есть не на бале , но почти что на бале ; он , господа , ничего ; он хотя и сам по себе , но в эту минуту стоит на дороге не совсем - то прямой ; стоит он теперь – даже странно сказать , стоит он теперь в санях , на черной лестнице квартиры Олсуфья Ивановича . Но это ничего , что он тут стоит ; он так себе . Он , господа , стоит в уголку , забившись в местечко хоть не потеплее , но зато потемнее , закрывшись отчасти огромным шкафом и старыми ширмами , между всяким дрязгом , хламом и рухлядью , скрываясь до времени и покамест только наблюдая за ходом общего дела в качестве постороннего зрителя . Он , господа , только наблюдает теперь ; он , господа , тоже ведь может войти … почему же не войти ? Стоит только шагнуть , и войдет , и весьма ловко войдет » ( I , 239 – 240).

В построении этого рассказа мы наблюдаем перебои двух голосов , такое же слияние двух реплик , какое мы наблюдали еще в высказываниях Макара Девушкина . Но только здесь роли переменились : здесь как бы реплика чужого человека поглотила в себе реплику героя . Рассказ пестрит словами самого Голядкина : « он ничего », « он сам по себе » и т . д . Но эти слова интонируются рассказчиком насмешкой , с насмешкой и отчасти с укоризной , обращенной к самому Голядкину , построенной в такой форме , чтобы задевать его за живое и провоцировать . Издевательский рассказ незаметно переходит в речь самого Голядкина . Вопрос « почему же не войти ?» принадлежит самому Голядкину , но дан с дразняще - подзадоривающей интонацией рассказчика . Но и эта интонация , в сущности , не чужда сознанию самого Голядкина . Все это может звенеть в его собственной голове , как его второй голос . В сущности , автор в любом месте может поставить кавычки , не изменяя ни тона , ни голоса , ни построения фразы .

Он это и делает несколько дальше :

« Вот он , господа ; и выжидает теперь тихомолочки , и выжидает ее ровно два часа с половиною . Отчего ж и не выждать ? И сам Виллель выжидал . « Да что тут Виллель ! – думал господин Голядкин . – К