I. Борьба за религиозную свободу 2 страница

Разум, освободившийся от тяготевшего над ним авторитета, дал блестящий результат в области математики. Эта наука особенно заинтересовала тех, кто проникся доверием к разуму. Самые крупные представители мысли того времени были или видными математиками или же, во всяком случае, пользовались математическим методом. Декарт, сделавший так много для геометрии, Вьет, основатель алгебры, Нэпир, открывший дифференциальное исчисление, - все это были передовые умы своего времени. Математический метод кладет свою печать на все знание и делается условием философского рассуждения.

С возрождения возникает любовь к природе, которая заглушалась до сих пор представлением о греховности всего природного. К природе возбуждается интерес, как к плоду, так долго запрещенному. К ней тянется мысль человека за свежею пищею, познать и подчинить себе ее силы становится заветною мечтою. Тот же период, с XVI до половины XVII веков, представляет время усиленного движения в области естествознания. Физика и химия, анатомия и физиология, сделавшие большие шаги в этот период, должны были увлечь мысль на новый путь - на путь опытный. Эксперимент дал возможность Гарвею открыть кровообращение, что имело огромное значение для медицины.

Не осталась без влияния на новое мировоззрение наука, связанная непосредственно с возрождением - классическая филология. Интерес к древности, восстановление деяний и произведений Греции и Рима должны были показать язычество во всем его величии. Мысль об осуждении на вечные мучения всех великих философов и поэтов классического мира не мирилась с тем уважением к ним, какое питали исследователи древности. Расширялся исторический горизонт, колебалась уверенность в достижении блаженства только при содействии католицизма, подрывалась вера в непогрешимость церкви.

Благодаря своим успехам, наука сознает, что ей надо перестать считаться с церковным авторитетом. Наука порывает свою близость с теологией. Но церковь была еще слишком сильна, чтобы такая дерзость могла легко сойти, и казнь Джордано Бруно и Ванини давала ясное тому доказательство. Нет ничего удивительного, что ученым, как и поэтам, пришлось искать покровительства у светской власти, служить ей украшением, но и пользоваться ее защитой. Чтобы не сгнить в тюрьме или не погибнуть на костре, надо было работать при каком либо государе или князе. Для борьбы с силой нужно было опираться также на силу. Так Тихо де Браге пользовался милостью датского короля Фридриха II, который предоставил в его распоряжение маленький остров и построил там для него замок. А Галилея, как только он стал знаменитостью, привлек к своему двору герцог тосканский Козьма II, который назначил ему содержание, как своему математику и философу, а дружба с папою Урбаном VIII обеспечила такой легкий по тому времени исход суда над ним.

VII. Философия формулирует высшие идеи своего времени. Соответственно тому философия этого периода ведет борьбу за свободу мысли.

Сначала, смущенная потрясением авторитетов, определявших до сих пор мировоззрение, подавленная крушением всего того, во что твердо верила, мысль впадает в скептицизм, как это произошло во Франции в лице Монтеня и Шаррона, или бросается в мистику, как это случилось в Германии в лице Якова Беме.

Но ни то, ни другое течение не могло быть характерным для времени, когда за разрушением старого здания католицизма открывался широкий горизонт для мысли, а огромное количество новых фактов влекло к природе, в которой можно было найти источник для построения нового миросозерцания. Однако, прежде чем воздвигать новое здание, необходимо было расчистить место. Эту работу Декарт производит при помощи философского сомнения, Бэкон - посредством устранения тех предрассудков, которые стоят на пути к истине.

Скептицизм Декарта*(349) совсем не похож на скептицизм Монтеня. Это не философская система, на которой можно успокоиться. Это не более, как средство освободить себя от всего того, что может помешать правильному взгляду (dubito, ut intelligam), это поиски твердой точки опоры, способной выдержать напоры скептицизма. Все, что преподается под видом науки, страдает одним существенным недостатком - оно лишено достоверности. Чтобы поставить знание на прочную почву, нужно подвергнуть сомнению все, - мир, Бога, даже то, что 2+2=4 (de omnibns dubitandum est), - необходимо вернуться в младенческое отношение неведения. Только при этом условии мы освободим наш разум от наросших на него предрассудков. Чувствам нельзя верить, потому что они часто обманывают, а нельзя питать доверия к тому, кто хотя раз обмануло нас.

Одно, в чем, по мнению Декарта, невозможно сомневаться, это то, что я сомневаюсь, а, сомневаясь, мыслю, а, мысля, существую (cogito, ergo sum). Таков первый сучок, за который хватается Декарт. Это аксиома, полученная путем внутреннего самонаблюдения, а не заключение. Достоверность этого знания основывается на том, что оно дает совершенно ясное и отчетливое представление, а это и есть признак истины. Так утверждается существование духа. Существование тел есть второе достоверное положение, потому что, если дух не в состоянии произвольно вызывать ощущения, то должна быть внешняя причина ощущений. К этим двум данным: "я существую", "внешний мир существует" Декарт присоединяет "Бог существует". Дух, тело и Бог - вот то, что человек знает бесспорно. Только на этих трех аксиомах, отбросив все недостоверное, следует строить философское мировоззрение.

Подобно Декарту, и Фрэнсис Бэкон*(350) стремится расчистить дорогу свободной мысли. На пути научного и философского исследования стоит ряд предрассудков, всегда готовых столкнуть его в лабиринт заблуждений.

Эти предрассудки, которые Бэкон называет идолами*(351), образуют четыре вида. 1) Прежде всего выдвигаются предрассудки, обусловленные самою природою человека (idola tribus). Человек склонен мерить весь мир на свой аршин. Ему кажется, что процессы в природе сходны с человеческими действиями. Примером может служить мнение Эпикура, соответствующее антроморфическому предрассудку язычества, будто богам свойствен образ человека*(352). 2) Далее следуют предрассудки берлоги (idola specus). Человек благодаря этому предрассудку рассматривает явления под углом тех взглядов, которые составляют особенности его мировоззрения, укрепившегося в его берлоге или пещере. Этот предрассудок создается воспитанием, привычками, обычаями, усвоенными данным лицом или данной группой лиц. Прежде чем взглянуть на мир из своей берлоги, необходимо отрешиться от предубеждений своего мирка. 3) Общение людей и язык, как орудие этого общения, вызывают предрассудки улицы (idola fori). Эти предрассудки создаются под влиянием той связи, какая существует между представлениями и обозначающими их словами. "Разум воображает, что он господствует над словами, а в действительности чаще всего он поддается их власти и потому впадает в заблуждение". Улица вместе с словами навязывает человеку и понятия. "Это главная причина, делающая науки и философию софистическими и бесплодными". "Выходит то, что самые важные споры между ученымb превращаются в споры о словах"*(353). 4) Наконец, мысль принуждена бороться с теми предрассудками, которые создаются под обаянием господствующего философского мировоззрения (idola theatri). Эти учения и блеск имени поражают воображение, как театральные пьесы. Ум подчиняется авторитету, теряет свободу и делается неспособным к самостоятельному исследованию.

Итак, должно раз навсегда торжественно отказаться от всех указанных предрассудков и освободить от них разум; потому что единственный, открытый человеку путь для господства над природой, господства, которого он может достигнуть только при помощи науки, есть тот же, что ведет и в царствие небесное, - куда нельзя войти иначе, как в скромной роли младенца*(354).

По очищении места для построения, возбуждается другой, не менее важный вопрос - каким образом будет воздвигаться новое здание философской мысли. В начале XVII столетия открывается борьба из-за методов, вся важность которой хорошо сознавалась современниками. "Всем известна поговорка, что хромой, идущий по истинному пути, легко обгонит хорошего ходока, идущего по ложной дороге; к этому можно присовокупить, что чем легче бежит человек, идущий не по пути, тем больше он заблудится"*(355).

Разум, получив свободу, почувствовал в себе такую силу, что никакие препятствия не казались ему чрезмерными. Вера в разум, не стесненный какими-либо узами, как единственный путь к истине, вела к рационализму. Это направление укрепилось особенно в Голландии и Франции. Оно нашло себе выразителя в Декарте. Источник познания - это разум, логически извлекающий путем дедукции из общих бесспорных понятий целую систему мировоззрения. Такими понятиями, не поддающимися разложению под действием философского сомнения, представляются понятия математические. Построить все мировоззрение, как на природу, так и на человека more geometrico, с математическою точностью - такова соблазнительная задача рационалистов, особенно ярко выразившаяся в лице Спинозы.

Таким образом, господствовавшему до сих пор догматизму противопоставляется рационализм, предварительно подвергший все разрушению. Вне критики остался только сам разум, вера в который не позволила поставить вопрос, способен ли он сам схватить истину.

В Англии Фрэнсис Бэкон открывает иной путь - эмпиризм, ставший национальным английским направлением. Под влиянием успехов естествознания, господство авторитета уступает место авторитету природы. Источником познания признается опыт, который из чувственных восприятий, путем индукции, создает самые широкие обобщения, способные дать цельное мировоззрение. Этот опыт должен возродить все человеческое знание, до сих пор вертевшееся около одного и того же ограниченного материала. Бесплодный силлогизм, основывающийся на логике Аристотеля (Organum), Бэкон пытается заменить новым методом (Novum Organum).

Результат нового движения философской мысли по пути рационализма или эмпиризма мог быть легко предвиден: философия обнаруживает стремление отделиться от теологии. Уже в XV и XVI вв. установилось учение о двойной истине, по которому истинное в философии могло быть ложным в религии и наоборот. Очевидно, это был выход дать простор мысли, не затрагивая веру. Но теперь это обособление философии от теологии принимает более решительный характер, переходя подчас в воинственную форму (Джордано Бруно). Бэкон, подобно отцам церкви, Тертуллиану, готов признать положение "credo quia absurdum est", лишь бы не стесняли науку в ее выводах, противоречащих догматам. Этот взгляд находит себе поддержку и у Гоббса, который стоит на том, чтобы верить, не рассуждая, но в то же время рассуждать, не стесняясь противоречием религии. "Догматы религии, говорит он, нужно принимать для спасения души своей точно так же, как пилюли врача для спасения своего тела: целиком и не разжевывая".

По примеру общей философии, учение о государстве и праве также стремится отделиться от теологии. Это было необходимо для выполнения той основной задачи, которая ставилась ей духом времени - оправдать абсолютизм, как средство борьбы против церковного авторитета.

_ 21. Макиавелли

Литература: Лучшим изданием сочинений Макиавелли остается до сих пор издание 1813 года; издание, предпринятое графом Пассерини в 1877, приостановилось. В русском переводе имеются "Государь" и "Рассуждения на первые три книги Тита Ливия", 1869. Наиболее обстоятельная монография - это Vi11аri, Niccolo Machiavelli е i suoi tempi, первое издание 1877, а второе, в трех томах, 1895 - 1896; в италианской литературе можно указать еще Tommasini, Lavita е glu scritti di Niccolo Machiavelli nella loro relazione col machiavelismo, 1883, т. I. Из новейшей литературы других стран можно указать: Fester, Machiavelli, 1900; Тhtudichum, Promachiavell, 1897; Ellinger, Die antilcen Quellen der Staatslehre Machiavelli's, 1888; John Morley, Machiavelly, 1898 (лекция публичная); Acton в предисловии к английскому переводу Prince; Алексеев, Макиавелли, как политический мыслитель, 1880; Старая литература о Макиавелли, имеющая сама по себе исторический интерес, изложена у Robert von Mohl, Die Geschitchte und Litteratur der Staatsurissenschaften, т, III, 1851, стр. 541 - 591, и y Villari, т. II, гл. V, стр. 421 - 504.

I. В эпоху Возрождения Италия представляла в политическом отношении большое сходство с древней Грецией. Как и последняя, она разделялась на ряд небольших самостоятельных государств. На небольшом пространстве умещались различные формы правления. Или это были республики с аристократическим характером, как Венеция, или республики, приближавшиеся к демократии, как Флоренция, или монархии с королевским титулом, как Неаполь, или с герцогским, как Феррара.

Мало того, одно и то же государство переходило от одной формы правления к другой. Какой-нибудь предприимчивый начальник наемных войск захватит власть в республике, как это сделал Сфорца в Милане, то богатый купец воспользуется своими связями для превращения себя в герцога, как это сделали Медичи во Флоренции. Но в воздухе уже носится измена, готовится новый переворот: первый удобный случай - и республика вновь восстановляется.

Благодаря многочисленности государств, тесно соприкасающихся своими интересами, политические сочетания возникали в Италии чуть не ежедневно. Сегодняшняя дружба союзников на завтра сменялась смертельною враждою соперников. Государства полуострова постоянно воевали друг с другом. Враждебное отношение между ними привлекало в страну шайки наемников, готовых к услугам всякого, кто даст больше. Эти наемные банды были опасны как беззащитному сельскому населению, так и самим правительствам, всегда ожидающим сюрприза от своих наемников.

К этим условиям, сходным с теми, какие представляла Эллада, присоединялось еще одно, чуждое ей - это нашествие иностранцев. Благодатная страна в течение всего средневековья притягивала к себе иностранцев, которых тянула туда какая-то невидимая сила. С севера наступали французы, королю которых Карлу VIII захотелось повторить похождения германских императоров. С юга им на встречу надвигались испанцы. Итальянские государства разделялись на союзников и врагов Франции, правительства в них падали и восстановлялись в зависимости от близости и успехов французской армии.

"Италия, в наше время, представляет собою огромную арену, на которой преимущественно совершались и совершаются на наших глазах самые непредвиденные события, и она в этом отношении похожа на равнину, лишенную всякой искусственной защиты против разлива в половодье. Если бы она, подобно Германии, Испании или Франции, представляла какое-либо сопротивление бурному потоку, то ее не затопляло бы наводнениями или, по крайней мере, она менее страдала бы от них"*(356).

При таких условиях жизнь итальянцев должна была достичь высшего напряжения. Халиф на час, герцог или князь старался использовать свой успех, обеспечивая свою безопасность приверженцами, одаряя их всеми благами в ущерб остальным. Это обстоятельство создавало недовольство и зависть. В тиши готовился заговор, который князю нужно было если не знать, то предполагать. В ожидании изменнического удара где-нибудь на улице или на балу, он сам готовил яд тем, кого почему-либо имел основание подозревать. Партии, заговоры, явные и тайные убийства, коварные обещания государей, ложные уверения в преданности со стороны подданных - такова картина нравственного состояния Италии в конце XV столетия и начале XVI. Эта атмосфера яда и кинжала проникла из Италии во Францию через Екатерину Медичи, в Польшу через Бону Сфорца.

Естественно, что перед лицами, любившими свою родину и сознававшими ненормальность сложившегося порядка вещей, вставали две проблемы: 1) как удержаться правлению внутри, чтобы обеспечить населению продолжительное мирное благоденствие и 2) как защитить страну от внешних врагов, пользующихся ее бессилием.

II. Николо Макиавелли родился во Флоренции в 1469 году. Он принадлежал к обедневшему старинному роду этого государства. Отец его был юрист, мать причастна к поэзии. Впервые появляется Макиавелли на политической сцене в 1498 году, когда, по изгнании Медичи из Флоренции и учреждении республики, он был избран секретарем Совета Десяти. Обязанности секретаря он выполнял в течение 14 слишком лет. Благодаря его выдающимся дипломатическим способностям, республика охотно пользовалась его услугами, посылая его с различными поручениями к правительствам, как Италии, так и Германии. Благодаря этому Макиавелли открывалась возможность наблюдать и составить богатый материал. В дипломатической жизни Макиавелли чувствовал себя, как рыба в воде.

Но приближались черные дни. Судьба изменилась к Медичи. В 1512 году Республика пала. Хотя другие сородичи Макиавелли быстро приспособились к новому порядку вещей, но он остался не у дел. Попытки Макиавелли снискать себе расположение князя не увенчались успехом. Наоборот, обнаруженный вскоре заговор отразился на бывшем секретаре республики. Он был привлечен к суду, подвергнут пытке и заключен в тюрьму. Он сам был доволен тем мужеством, которое он обнаружил при пытке, не выдав себя ни единым словом.

Когда на римский престол вступил один из Медичи, под именем Льва X, Макиавелли был выпущен из тюрьмы, но зато присужден был удалиться в деревню. Здесь в сельской тишине, среди людей, мало интересующихся судьбами правительств, Макиавелли вынужден был вести образ жизни, совсем несходный с тем, к которому он привык. Он страшно скучал, мечтал о возвращении к прежней деятельности, вел оживленную переписку со своими прежними друзьями. От скуки, от безделья он стал усиленно заниматься классиками и писать. По странной игре судьбы, то, что составляло смысл его жизни, не имело никакой цены с исторической точки зрения, а то, чем он с тоски заменял свою деятельность, обеспечило ему долгую известность.

Вот как проводил Макиавелли время в этот период своей жизни. По утрам он занимается своим маленьким хозяйством, ловит птиц в силки и бродит по лесу с Данте или Овидием в кармане. В трактире на большой дороге собирается приезжий люд, и Макиавелли заходит туда, чтобы набраться политических новостей. "К тому времени наступает обеденный час, и я сажусь со своей семьей за скромную трапезу. После обеда я отправляюсь снова в трактир, где обыкновенно застаю хозяина, мясника, мельника и двух каменотесов. С ними я провожу остальную часть дня, играя в карты. Когда наступает вечер, я возвращаюсь домой и иду в свою рабочую комнату. На пороге я сбрасываю свое грязное крестьянское платье, облекаюсь в парадный должностной костюм, и в таком приличном виде вступаю в круг великих людей древности. Любезно принятый ими, я насыщаюсь этой пищей, которая одна мне соответствует и для которой я рожден. Я не боюсь беседовать с ними и смело требую объяснения их действий". "В течение четырех часов я не испытываю ни малейшей скуки, забываю всякие неприятности, пренебрегаю своею бедностью и не страшусь даже смерти".

Результатом этих вечерних занятий являются "Рассуждения о первых десяти книгах Тита Ливия" (Discorsi sopra la prima peca di Tito Livio) и "Государь" (Il principe). По некоторым данным можно думать, что первая работа была выполнена между 1513 и 1516, а вторая - между 1516 и 1519 годами. Первое сочинение значительно больше, делится на три части. Это рассуждения не о, а по поводу первых десяти книг римского историка. Между обоими сочинениями самая тесная связь, некоторые места повторяются буквально. В нескольких случаях сочинения ссылаются одно на другое.

Но вечерние часы научных занятий не могли наполнить жизни Макиавелли, рвавшегося к практической деятельности. В письме к своему другу Веттори он говорит, что готов служить Медичи, хотя бы они заставляли его обделывать камни. Однако все его обращения были напрасны. В виде последнего средства обратить на себя внимание, Макиавелли прибегает к посвящению своей книги "О государе" Лоренцо Медичи. Но и это успеха не имело. Государь, ознакомившись с преподнесенным ему произведением, еще более проникся убеждением в опасности иметь около себя такого человека, как бывший секретарь Флорентийской республики. В 1519 году Лоренцо умер.

Наконец, в 1521 году Макиавелли снова призывается к общественной деятельности. Опять он в своей сфере. Но польза продолжительных кабинетных занятий сказалась. Благодаря ним, он мог выполнить поручение расположенного к нему папы Климента написать историю Флоренции и Медичи, что он и сделал в промежуток между 1520 - 1525 гг. Он же, по поручению папы, составил проект государственного устройства для своей родины.

В 1527 году подобное движение Карла V имело своим последствием восстановление республики во Флоренции. Макиавелли готовился снова служить своей родине на прежних условиях, но смерть настигла его в этот момент, на 58 году жизни.

III. Приступая к чтению произведений Макиавелли после средневековой литературы, невольно поражаешься огромным различием точек зрения. В вопросах общественных Макиавелли проявляет поразительный религиозный индифферентизм, который бросается в глаза своим контрастом со средневековыми учениями. Не то важно, что Макиавелли высказывается против папской власти и притязаний церкви господствовать над государством, а то, что он совсем исключает религиозную точку зрения, как будто она никогда и не существовала. Этим приемом он совершенно отделяет политику от теологии, устраняет религию из вопросов о государстве.

Все его мышление насквозь проникнуто светским духом. Попытка Савонаролы, его современника и соотечественника, произвести в обществе нравственный переворот силою духа вызывает в нем улыбку сожаления к наивности монаха*(357). Весь склад его мысли - положительный. Он задается целью проникнуть в реальную сущность описываемого предмета, а не отдаваться мечтательным увлечениям, мешающим видеть ясно вещи, как они есть. Он делает упрек тем, "кто для изучения того, что должно бы быть, пренебрегает изучением того, что есть в действительности"*(358). И в этой области Макиавелли проникнут духом свободного исследования. Он анализирует интересующие его явления с полным бесстрастием натуралиста. Благодаря этому направлению, Макиавелли с хладнокровием анатома вскрывает мотивы поведения человека, как бы густо ни прикрывались они показными соображениями. Поразительный пример такого приема мы имеем в объяснении политики современного ему Филиппа Аррагонского, который достигал крупных политических успехов под прикрытием религиозных целей, доставивших ему титул Католического. Но Макиавелли с беспощадным искусством обнаруживает те истинные мотивы, которые на самом деле лежали в основании изгнания мавров из Испании и войны с Италией и Францией.

Макиавелли не только описывает то, что дал ему многолетний опыт изучения истории. У Макиавелли свой политический идеал. Этот идеал сложился у него под влиянием различных факторов. Окружающая его действительность, судьба его любимой Флоренции наталкивали его, по противоположению, на представление о том, что должно бы быть взамен того, что есть*(359). Сын своего века, Макиавелли проникнуть духом Возрождения. Он преклоняется перед государственным величием Рима. Ему непонятно, как можно восхищаться искусством, литературою, философией древних и не стремиться к заимствованию у римлян политической мудрости. Покупают за огромные деньги обломок статуи, чтобы украсить дом, и не подражают государственным учреждениям Рима, создавшим беспримерное величие последнего*(360). Все, что напоминает средневековье, должно быть отброшено и заменено тем, что дает история древности. Наконец, идеал его складывается под влиянием жизненного опыта, убедившего его в нецелесообразности многого существующего, но уже отжившего, и в необходимости подставить взамен то, чего требует жизнь.

Каков же его политический идеал? Он желал бы видеть "государя, находящегося в безопасности среди обеспеченных граждан; мир, наслаждающийся спокойствием и управляемый правосудием; сенат, пользующийся своею властью; судей, - своими прерогативами, богатых граждан - своими богатствами; благородство и добродетель в уважении, - всюду спокойствие и счастья". С другой стороны, он хотел бы увидеть "обуздание раздоров, беспорядков, пороков и честолюбия, словом, тот золотой век, когда каждый может свободно выражать и защищать какое угодное мнение". Высшая радость, наконец, увидеть "мир торжествующим, государя, окруженного уважением, славою, и счастливый народ, относящийся к нему с любовью"*(361). Чтобы настал этот золотой век, - надо, прежде всего, достигнуть объединения Италии под одною могучею государственною властью*(362). В этой идее, составляющей главный нерв всего политического мировоззрения Макиавелли, этот мыслитель сходится с тенденциями нового времени и является первым их выразителем среди политических писателей рассматриваемого периода!

IV. Макиавелли не философ, развивающий логически из основного начала целую систему, он и не ученый, основывающий свою политику на твердых основаниях теории. Это просто умный, наблюдательный и вдумчивый человек, который, пользуясь своим житейским опытом и страстно любя родину, желает дать ей указания, как достигнуть того величия, каким блистали предки итальянцев - римляне. Макиавелли не поражает обширностью своих исторических познаний, но он хорошо сумел использовать то немногое, что знает. Его опыт весьма ограничен, но он продумал глубоко все то, что наблюдал. Он не гонится за систематичностью, - он рассчитывает только на убедительность своих советов.

Как человек своего времени, он, прежде всего, старается отбросить все, что, с точки зрения века, составляет препятствие для культурного и политического преуспеяния.

Первым врагом его идеала является церковь, и Макиавелли предъявляет ей суровые обвинения.

В представлении Макиавелли религия является искусственным произведением человека, предназначенным служить какой-нибудь политической цели. "Не было ни одного законодателя и вообще основателя в народе новых установлений, который не ссылался бы на Бога, потому что иначе его учреждения были бы отвергнуты"*(363). Религия полезна для военного дела, потому что ею можно поддерживать дисциплину и настроение в войске*(364). И этим средством можно действовать на самых умных: "флорентийцы народ не глупый, а убедил же их брат Савонарола в своих сношениях с Богом". Эту веру "мудрые правители должны поощрять и поддерживать все, что благоприятствует религии, хотя бы считали это обманом и ложью". "Полезны и чудеса, как средство укреплять веру в людях"*(365).

Естественно, что Макиавелли признает религию настолько, насколько она полезна политике, и отвергает ее, если она идет в разрез с политикою. Римская религия как нельзя более отвечала целям государства, христианская же вредна в политическом отношении. "Наша религия полагает высшее благо в смирении, в презрении к мирскому, в отречении от жизни, тогда как языческая религия полагала его в величии души, в силе тела и во всем, чтоб делает могущественным. Наша религия, если и желает нам силы, то не на подвиги, а на терпение. Это новое учение, как кажется, обессилило мир и предало в жертву мерзавцам. Когда люди ради рая предпочитают переносить всякие обиды, чем мстить, мерзавцам открывается обширное и безопасное поприще"*(366).

Особенно возмущен Макиавелли христианскою религиею в образе римского католицизма. "Многие думают, что для Италии очень хорошо зависеть от римской церкви", но Макиавелли считает это глубоким заблуждением. Напротив, в этом он видит несчастие Италии. Во-первых, "дурные примеры римского двора совершенно уничтожили всякую набожность и религиозность в стране". Во-вторых, церковь причина междоусобий, лишающих Италию той силы, которая необходима для отражения внешнего врага. "Причиной, почему Италия не достигла того, чего достигла Франция и Испания, почему не имеет общей республиканской или монархической власти, должно считать церковь"*(367).

Не меньшим врагом благоденствия Италии является другое наследие средних веков - феодализм. К дворянам Макиавелли относится с нескрываемою ненавистью. "Дворянами называются люди, праздно живущие доходами со своих владений, не имея нужды заниматься земледелием или вообще трудиться, чтобы жить. Люди эти вредны во всякой республике и во всякой стране; из них особенно вредны те, которые имеют, сверх того, замки и покорных подданных"*(368). Верный духу времени, Макиавелли не смешивает господствующий класс средних веков с классом, предъявляющим требование на господство в новое время. Если бы ему указали на ту роль, какую играло дворянство в Венеции, то на это замечание у него готов ответ. В Венеции дворянство совершенно номинально, там знать не имеет владений, богатство ее состоит в товарах и другой движимости, она не владеет замками и подданными"*(369).

Наконец, препятствие к осуществлению идеала Макиавелли видит в нравственной дряблости своего века. Нравственность не есть нечто враждебное, это продукт условий общественной жизни. Под влиянием различных причин, среди которых немалую роль - сыграла церковь, человечество потеряло ту нравственную силу, которая характерна для римлян и которая создала их величие. Дряблость сказывается в мелочности, нерешительности, в недостатке смелости довести дело до конца, хотя бы это было и дурное дело. С этой точки зрения Макиавелли образцом государственного деятеля выставляет Чезаре Борджиа, который никогда не колебался в достижении своих целей, и презирает Больони, который осмелился воевать с папой, но побоялся воспользоваться случаем, отдававшим врага в его руки, и не решился наложить руку на первосвященника.