Популяция «легендарных» объектов

В городском мире воображаемого есть вещи, которые стремятся выставить себя напоказ. Они навязывают свое присутствие. Они существуют, эти замкнутые сами на себя, молчаливые силы. У них есть характер. Или даже не так, они сами - «характерные персонажи» на городской сцене. Тайные персонажи. Доки на Сене - палеолитические монстры, выброшенные на берег. Канал Сен-Мартен - туманная цитата из нордического пейзажа. Брошенные дома [в 1982 году] на рю Версанжеторис или на рю де л’Уэст, кишащие существами, пережившими невидимую катастрофу… Избегая закона настоящего времени, эти неодушевленные объекты приобрели некоторую автономию. Они - легендарные герои. Они создают вокруг себя городскую сагу. Заостренный край углового дома; крыша, изрезанная ажурными окнами, как готический собор; элегантный колодец в тени захудалого дворика - эти персонажи ведут собственную жизнь. Они берут на себя ответственность за мистическую роль, которую традиционные общества приписывают старости, связанной с областями, располагающимися за пределами человеческого понимания. Они - свидетели той истории, которая, в отличие от истории музеев и книг, больше не имеет своего языка. На самом деле они и действуют как история, то есть открывают некую глубину внутри настоящего, но у них больше нет содержания, которое может смягчить странность прошлого каким-либо смыслом. Их истории перестали быть педагогическими: они больше не «усмирены», не колонизированы семантикой - они как будто вернулись к своему дикому и преступному существованию.

Эти дикие объекты, исходящие из недешифруемого прошлого, для нас - аналоги богов античности, «духов места». Как их божественные предки, эти объекты играют активную роль в городе, но не потому, что они действительно что-то делают или говорят, а потому, что их странность молчалива, как и их существование, сокрытое от реальности. Их сдержанность заставляет говорить людей - она порождает нарративы, она позволяет действовать; благодаря своей двусмысленности, она «санкционирует» пространства для действия. Более того, эти неодушевленные объекты занимают сегодня в живописи место древних богов: церковь, дом - в картинах Ван Гога; площадь, улица, фабрика - у де Кирико. Художник знает, как «увидеть» эти местные силы. Он только предвосхищает опять и опять их признание публикой. Чтобы реабилитировать старую бетонную нефтефабрику, мэр Тура, месье Руайер, и месье Клод Моллар из министерства культуры почтили «духа места»[8], как это сделал и Лина Бо Барди в Сан-Паоло для Фабрика да Помпеи (которая стала Центром лазера) и как сделали многие другие «священнослужители» этих местных культов.

Но где же остановиться, как отличить просто объекты от вещей, являющихся «духами»? Деревья тоже входят в их число; они «единичные, подлинные памятники»:

«…величественные столетние платаны, которые защищали с помощью доводов, заимствованных из словаря кладовщиков, потому-де что они полезны и укрывают склады винной и алкогольной продукции от солнечного тепла»[9].

Но в этом же списке оказывается и фонтан, и деталь фасада, кукурузный початок или окорок, свисающий с потолка маленького кафе, шарманка или фонограф Эдисона в витрине бутика, изогнутость ножки стола, игрушка, семейное фото, затихающие обрывки мелодии… Эта популяция распространяется ветвеобразно, она пронизывает всю сеть нашей обыденной жизни, спускается в лабиринты жилищ, молча колонизирует их глубины. Так, перед нами льняная сорочка из «Le cheval d’orgueil»[10] («Конь гордыни»), которая вводит нас, словно Муза, в роман, а там переходит от поколения к поколению. Ее носят поочередно все члены семьи, стирают и украшают дважды в год, точно так же, как давным-давно покровы на статуях святых патронов, - это молчаливая богиня, настоящая героиня рассказа, для которого люди лишь создают обстоятельства и служат прилагательными. Здесь же и наручные часы, гардероб, шпага или костюм с «бигуден»[11], вышитый зеленым и желтым, - эта популяция пересекает время, переживает ветшающие человеческие существа и связывает собой пространство. Воспоминания из жизни крестьян? Нет. Урбанистическая рациональность вытесняет их во имя идеологии горожан - «буржуазии» или технократов, - добровольно порывая с сельскими «очагами сопротивления», но на самом деле опыт этой жизни тот же самый, который город расширяет и усложняет, создавая пантеон, где «духи» столь многих разнородных мест пересекаются и переплетаются друг с другом в наших воспоминаниях.

Мишле был прав[12]. Если великие древние боги мертвы, то «меньшие» - божки лесов и жилищ - пережили все потрясения истории; они по-прежнему кишат рядом с нами, они преобразуют наши улицы в леса, а наши дома в заколдованные замки; они простираются и за догматически установленные границы воображаемого «национального наследия»; они владеют местом, даже если мы считаем, что заперли их, забили досками, опечатали и положили под стекло в богадельнях для народных искусств и традиций. Некоторые из них, безусловно, уже издохли в музеумических зоопарках. Но, в конце концов, они представляют собой только мельчайшую часть всей популяции призраков, которыми кишат города и которые придают странную и грандиозную безмолвную жизненную силу городским символам.

Таким образом, у людей, отстаивающих урбанистическую реновацию, есть все основания для подозрений. Им надо быть еще более подозрительными, когда они осваивают город и узаконивают этих неопознанных иммигрантов. Они пытаются вести себя осторожно. Из всех этих древностей они признают только то, что можно обозначить как «национальное наследие». Но по каким критериям? Это остается неясным. Размеры, возраст, (экономическая) ценность «старомодных построек» и особенно (социальная или электоральная) значимость их «приверженцев» или же их обитателей может помочь им войти в национальное наследие. И тогда их начинают реставрировать. Объекты, инноблированные таким способом, получают признание на местах и своего рода страховку, но, как и все, кого должностью наделяют, в обмен они должны строго соблюдать законы реновации. Их модернизируют. Их истории, поврежденные временем или явившимися неизвестно откуда варварами, переписывают под настоящее. Конечно, педагогические процессы, объектами которых они становятся, заключают в себе внутреннее противоречие: они должны одновременно защищать древнее и делать это древнее новым. Поэтому результат подобных реставраций - компромисс. Это уже многое значит. Обновленные «старые камни» становятся перевалочными пунктами для призраков прошлого и требований настоящего. Они - проходы в многочисленных пограничных ограждениях, отделяющих друг от друга периоды, социальные группы и практики. Точно так же, как публичные площади, к которым ведет множество разных улиц, обновленные здания представляют - в историческом, а уже не географическом смысле - пункты обмена воспоминаниями. Эти своеобразные железнодорожные стрелки обеспечивают циркуляцию коллективного и индивидуального опыта. Они играют не последнюю скрипку в городской полифонии. В этом отношении они отвечают за идеологию, которая лежит в основе реабилитации и соединяет идею «статуса» города с сохранением его стареющих зданий. В какие бы рамки ни помещали эту волю к «спасению», истина в том, что отреставрированные здания, жилища, относящиеся одновременно к нескольким мирам, освобождают город от заключения в империалистической однозначности. Как их ни гримируй, они продолжают указывать на еретичность прошлого. Они сохраняют базовый аспект города - его многозначность.