Тогда как меня жестокая нужда обрекла на ужасающие страдания, -- ведь мне

даже не позволено было сказать: "Люблю! " или "Умираю! ". Но в конечном

Счете было ли это самопожертвованием? Не щедро ли я был вознагражден

Блаженством, которое ощущал, все предавая на заклание ради нее? Благодаря

Графине пошлейшие случаи в моей жизни приобретали особую ценность, с ними

Были связаны необычайные наслаждения. Прежде равнодушный к своему туалету,

теперь я чтил свой фрак, как свое второе "я". Быть раненым самому или

разорвать фрак? Я не колебался бы в выборе! Представь себя на моем месте, и

Ты поймешь те бешеные мысли, ту возрастающую ярость, какие овладевали мной,

пока я шел, и, верно, от ходьбы еще усиливались! Какую адскую радость

испытывал я, чувствуя, что нахожусь на краю отчаяния! В этом последнем

Кризисе я хотел видеть предзнаменование счастья; но сокровищницы зол

Бездонны.

В гостинице дверь была приотворена. Сквозь отверстия в ставнях,

Прорезанные в виде сердечка, на улицу падал свет. Полина с матерью, поджидая

Меня, разговаривали. Я услыхал свое имя и прислушался.

-- Рафаэль гораздо красивее студента из седьмого номера! -- говорила

Полина. -- У него такие прекрасные белокурые волосы! Тебе не кажется, что в

Его голосе есть что-то хватающее за душу? И потом, хотя вид у него несколько

гордый, он такой добрый, а какие у него хорошие манеры! Он мне очень, очень

нравится! Я уверена, что все женщины от него без ума.

-- Ты говоришь о нем так, словно влюблена в него, -- заметила госпожа

Годэн.

-- О, я люблю его как брата! -- смеясь, возразила Полина. -- И с моей

Стороны было бы верхом неблагодарности, если б у меня не возникло к нему

Дружеских чувств. Не он ли обучал меня музыке, рисованию, грамматике --

Словом, всему, что я теперь знаю? Ты не обращаешь внимания на мои успехи,

Мама, а я становлюсь такой образованной, что скоро могу давать уроки, и

Тогда мы возьмем служанку.

Я неслышно отошел; потом нарочно зашумел и вошел в залу за лампой.

Полина сама захотела ее зажечь. Бедное дитя пролило целительный бальзам на

Мои язвы. Наивные эти похвалы придали мне немного бодрости. Я почувствовал

Необходимость веры в себя и беспристрастной оценки моих действительных

Достоинств. То ли вспыхнувшие во мне надежды бросили отсвет на все, что меня

Окружало, то ли я до сих пор не всматривался как следует в ту сценку,

Которая так часто открывалась моим глазам в зале, где сидели эти две

Женщины, -- но на этот раз я залюбовался прелестнейшей картиной во всей ее

Реальности, той скромной натурой, которую с такой наивностью воспроизвели

Фламандские живописцы. Мать, сидя у почти погасшего очага, вязала чулок, и

Губы ее были сложены в добрую улыбку. Полина раскрашивала веера, разложенные

на маленьком столике, кисти ее и краски невольно задерживали на себе взгляд;

Когда ж она встала и начала зажигать лампу, весь свет упал ни белую ее

Фигуру; только человек, порабощенный ужасной страстью, мог не любоваться ее

Прозрачными розовыми руками, идеальной формой головы и всем девственным ее

видом! Ночная тишина придавала особое очарование этой поздней работе, этой

Мирной домашней сцене. Вечно в труде и всегда веселые, эти женщины проявляли

Христианское смирение, исполненное самых возвышенных чувств. Непередаваемая

Гармония существовала здесь между вещами и людьми. Роскошь Феодоры была

Бездушна, наводила меня на дурные мысли, тогда как эта смиренная бедность,

Эта простота и естественность освежали мне душу. Быть может, среди роскоши я

Чувствовал себя униженным, а возле этих двух женщин, в темной зале, где

Упрощенная жизнь, казалось, находила себе приют в движении сердца, я, быть

Может, примирялся с самим собою: здесь мне было кому оказать

Покровительство, а мужчине всегда хочется, чтобы его считали покровителем.

Когда я подошел к Полине, она бросила, на меня взгляд почти материнский,

руки у нее задрожали, и, быстро поставив лампу, она воскликнула:

-- Боже, как вы бледны! Ах, да он весь вымок! Мама высушит ваше

Платье... Вы любите молоко, -- продолжала она, -- сегодня у нас есть сливки,

Хотите попробовать?

Как кошечка, бросилась она к большой фарфоровой чашке с молоком и

Подала мне ее с такой живостью, поставила ее прямо передо мной так мило, что

Я стал колебаться.

-- Неужели вы мне откажете? -- сказала она изменившимся голосом.

Мы, оба гордецы, понимали друг друга: Полина, казалось, страдала от

Своей бедности и упрекала меня в высокомерии. Я был тронут. Эти сливки,

Вероятно, были ее утренним завтраком. Однако я не отказался. Бедная девушка

Пыталась скрыть радость, но она искрилась в ее глазах.

-- Да, я проголодался, -- сказал я садясь. (Тень озабоченности

Пробежала по ее лбу. ) -- Помните, Полина, то место у Боссюэ, где он

Говорит, что бог за стакан воды воздаст обильнее, чем за победу.

-- Да, -- отвечала она.

И грудь у нее затрепетала, как у птенца малиновки в руках ребенка.

-- Вот что, -- добавил я не вполне твердым голосом, -- мы скоро

Расстанемся, -- позвольте же выразить вам благодарность за все заботы, ваши

И вашей матушки.

-- О, не будем считаться! -- сказала она смеясь. Смех ее скрывал