Из протокола 271 заседания СНК 12 страница

Еще раз приветствую вас за решительность и осуждаю колеблющихся". Решительно и жестко действовал Антонов-Овсеенко как уполномоченный ВЦИК по продразверстке в Витебской губ. и при подавлении крестьянского восстания в Тамбовской губ. Принимал активное участие в гос. строительстве: был членом коллегии Наркомтруда и НКВД, зам. председателя Малого Совнаркома, начальником Политуправления Реввоенсовета Республики. В 1924 - 1934 на дипломатической работе в Чехословакии, Литве и Польше. С 1934 прокурор РСФСР. В 1936 - 1937 - генеральный консул СССР в Испании. В 1937 Антонов-Овсеенко занял пост наркома юстиции РСФСР, но вскоре был арестован и Военной коллегией Верховного суда СССР приговорен к расстрелу как руководитель "троцкистской террористической и шпионской организации". Был восстановлен в партии и реабилитирован посмертно в 1956.

Использованы материалы кн.: Шикман А.П. Деятели отечественной истории. Биографический справочник. Москва, 1997 г.

--------------------------------------------------------------------------------

Антонов-Овсеенко (наст. фам. Овсеенко) Владимир Александрович (9 марта 1883, Чернигов,- 10 февр. 1938). Из семьи офицера. В рев. движении с 1901 (Варшава). Чл. РСДРП с 1902 (Петербург). Окончил Владимирское пех. уч-ще (1904. Петербург). В Рев-ции 1905 - 1907 один из руководителей воен. восстаний в Польше, Севастополе. В 1906 приговорён к смертной казни, замененной 20 годами каторги; бежал. С 1910 в эмиграции; примыкал к меньшевикам-партийцам. В кон. 1914 заявил о солидарности с большевиками по вопросу об отношении к империалистич. войне.

С мая 1917 в России, вступил в большевист. партию в Петрограде. Чл. Воен. орг-ции при ЦК РСДРП(б); был направлен ЦК в Гельсингфорс, вёл рев. работу среди солдат Сев. фронта и моряков Балтфлота, один из ред. газ. "Волна". Участник Всерос. конференции фронтовых и тыловых орг-ций РСДРП(б) (июнь). После Июльского кризиса заключён в петрогр. тюрьму "Кресты"; совм. с Ф.Ф. Раскольниковым от имени арестованных большевиков подписал протест Врем. пр-ву против необоснованного ареста. 4 сент, освобожден под залог. Центробалтом назначен комиссаром при ген-губернаторе Финляндии, Участвовал во Всерос. Демокр. совещании (сент.).

Дел. 2-го съезда моряков Балтфлота (сент- окт.), огласил текст воззвания "К угнетённым всех стран". 30 сент. избран чл. Финл. обл. бюро РСДРП(б). Чл. Орг. к-та и дел. съезда Советов Сев. области (окт.), избран чл. исполкома. 15 окт. участвовал в работе конференции воен. орг-ций РСДРП(б) Сев. фронта, от к-рого в нояб. избран чл. Учред. Собр. Чл. и секр. Петрогр. ВРК, с 21 окт. чл. Бюро ВРК. 23 окт. на заседании Петрогр. Совета РСД проинформировал о том, что большинство частей гарнизона выступает за установление власти Советов, что под большевист. контролем оружейные з-ды и склады, укреплено внеш. кольцо оборони Петрограда, вооружается Кр. Гвардия, парализованы действия штаба Петрогр. ВО и Врем. пр-ва.

С 24 окт. чл. Полевого штаба ВРК, один из организаторов операций по блокированию Зимнего дворца; из Петропавл. крепости вечером 25 окт. направил ультиматум

Врем. пр-ву. 26 окт. один из руководителей захвата Зимнего дворца и ареста Врем. пр-ва. Доложил 2-му Всерос. съезду Советов РСД о заключении в Петропавл. крепость министров Врем. пр-ва; избран чл. Президиума съезда. Вошёл в СНК - чл. К-та по воен. и мор. делам (нарком; отвечал за внутр. фронт). Во время подавления выступления А.Ф. Керенского-П.Н. Краснова (27 окт- 2 нояб.) чл. штаба Петрогр. ВО и пом. команд, войсками ВО, с 9 нояб. команд, войсками ВО. Вечером 28 нояб. в Петрограде был схвачен юнкерами, к-рые не расстреляли Антонова-Овсеенко - надеялись обменять его на 50 арестованных юнкеров, утром 29 нояб. при посредничестве амер. журналиста А.Р. Вильямса освобожден рев. моряками.

С дек. команд, войсками в боях с казаками атамана А.М. Каледина на Дону, с гайдамаками Центр. Рады и австро-герм. оккупантами на Украине. Один из организаторов Кр. Армии. В кон. авг- нач. сент. 1918 возглавлял сов. делегацию на переговорах в Берлине с представителями герм. пр-ва о возможности участия нем. войск в вооруж. борьбе с англ. оккупантами на севере Европ. России. В годы Гражд. войны на воен., затем, на гос. и дипл. работе. 13 окт. 1937 арестован и 8 февр. 1938 Воен. коллегией Верх. суда СССР приговорён к расстрелу по обвинению в принадлежности к рук-ву "троцкистской террорист и шпионской орг-ций". В 1956 реабилитирован.

Использованы материалы статьи В.Н. Заботина в кн.: Политические деятели России 1917. биографический словарь. Москва, 1993

Сочинения:

Под вымпелом Октября, М., 1923;

В семнадцатом году, М., 1933: В революции, М. 1983;

За работой (Набег Краснова), в кн.: Воспоминания о В.И. Ленине, т. 5, М., 1990.

Литература:

Paкитин А. В.А. Антонов-Овсеенко. Л., 1989. )

И было разбирательство, тянувшееся всю ночь...

Но среди этих кухонных "сенсационных дел" встречались и дела с особенным привкусом, в которых, хотя и сказывалась та же пошлость и мещанство, но было и нечто от великого человеконенавистничества... Я приведу вкратце описание одного такого дела, сохранившегося у меня в памяти, в надежде, что читатель не посетует на меня за это, ибо в нем недурно ха­рактеризуются нравы "товарищей"...

Сперва несколько слов о составе суда. Членами его, кроме меня, председателя были: Дауге, {199}московский зубной врач, очень известный в Москве в высокоаристократических сферах, старый партийный работник, довольно популярный в Латвии, как второстепенный поэт, человек очень приличный, и Сергей Александрович Гарин. Последний представляет собою интересную фигуру.

После большевистского переворота он, находясь в то время с семьей в Копенгагене в качестве пред­ставителя Красного Креста, самостоятельно объявил себя представителем советского правительства, держал себя, как посланник, входил в переговоры с негоциантами о покупке разных товаров... Ему верили в Дании. Но это неудивительно. А удивительно то, что само советское правительство поверило ему, принимало всерьез его донесения и визы, и писало ему. Когда я был в Берлине, мне, по поручению Коминдела, раскусившего, наконец, что это просто самозванец, при­шлось дезавуировать его и потребовать, чтобы он воз­вратился в Россию. Он вступил со мной в оживленную переписку... Когда приезжавший в Берлин Красин поехал через Копенгаген в Стокгольм, где находилась его семья, я просил его повидаться с Гариным и постараться подействовать на него... Затем я потерял Гарина из вида и встретился с ним уже в "Метрополе", где и познакомился с ним, как с членом товарищеского суда... Он жил в "Метрополе", занимал со своей семьей в нескольких этажах несколько комнат. Он был членом коллегии ВЧК, и его боялись и относились к нему с почтением. Ходил он в черной кожаной куртке (мундир чекистов), на ко­торой у него был нацеплен университетский жетон. Всем и всякому он говорил, что он писатель, автор "Детства Темы" и других произведений покойного {200}Михайловского - Гарина...

Затем он был удален за какие - то неблаговидные действия из коллегии ВЧК и стал председателем Народного суда... Он часто зазывал меня к себе. Жил он широко — утонченные яства, вина... И он и его семья щеголяли драгоценностями... Но однажды он был арестован по обвинению в вымо­гательстве, взяточничестве и пр. Тут вскрылось, что окончил он только городское училище и пр. Ему угрожал расстрел... Но в конце концов, хотя и признан­ный виновным, он получил какое - то место в Одессе...

И вот однажды ко мне снова влетел Зленченко. Он весь сиял от предвкушений...

И захлебываясь и не скрывая своего восторга, он сообщил мне, что сегодня предстоит «важное, сногсшибательное дело»....

— Вы знаете товарища Певзнера? Как, нет? О, это крупный, известный партийный работник (Действительно, крупный партийный работник , все вре­мя занимавший видные места. — Автор.) выда­ющейся товарищ. Он только что прибыл с юга... Так вот он внес мне заявление, что живущая здесь со своим мужем... они только что поженились... това­рищ Гиммельфарб состояла у Деникина в Одессе шпионкой, выдавая скрывающихся во время оккупации Одес­сы большевиков, и что, благодаря ей, масса их была расстреляна... У него куча свидетелей... Вы видите, кем наполнен «Второй дом советов"?... Нужна хорошая метла...

Гиммельфарба я немного знал еще до революции, когда он работал в каком то издательстве, не помню уж, в качестве кого.. Затем я встретил его уже в {201}"Метрополе". Это был, как мне кажется, довольно приличный человек, хотя примазавшийся к большевикам уже после переворота. Он занимал какое - то место, довольно ответственное, в одном из советских учреждений. Жены его я не знал да и с ним был мало знаком.

Сообщая мне об этом предстоящем деле, 3ленченко, этот неумный бездельник, уже заранее, до суда, решил дело, и считал, что тут и речи быть не может о ложном заявлении со стороны "такого выдающегося товарища", как Певзнер, прибывшего в Москву для весьма ответственной партийной работы, к которой он не может приступить, ибо ему негде жить (в "Метро­поле" и вообще в Москве, был, тянущийся до сих пор, жилищный кризис). Он-де, с удивлением и негодованием встретился с женой Гиммельфарба, которая с мужем живет в этом доме советов... Ее - де, по решению Зленченко, необходимо в порядке постановления товарищеского суда, выселить... тогда и муж вы­селится, и можно будет их комнату предоставить "за­служенному" товарищу Певзнеру... Зленченко — это было его обыкновение — уже заранее старался повлиять на состав товарищеского суда... Но уже из его объяснений, таких настойчивых и с предвзятыми решениями, я почувствовал ложь в этом серьезном деле... Я сказал ему, что, по моему, это дело подсудно не нам, а что его должен рассматривать высший трибунал. Но Зленченко стал уверять меня, что Певзнер, зная жену Гиммельфарба чуть не с детства, не хочет ей вредить, а потому настаивает на том, чтобы дело рассмотрел наш товарищеский суд.

Все это было весьма глупо и подозрительно и, желая (в данном случае это было совершенно искренно) {202}разобраться в этом, как мне чувствовалось, навете, я больше не возражал Зленченко.

И весь вечер и почти всю ночь мы разбирали это поистине сенсационное и кричащее дело.

Открыв заседание, я обратился к Певзнеру с вопросом, в чем он обвиняет жену Гиммельфарба? Бойко и смело он повторил свое обвинение, украсив его разными подробностями.

— Вы понимаете, товарищ Певзнер, что ваше обвинение весьма тяжкое?

— Я вполне понимаю это, товарищ председатель, — ответил он.

— И вы настаиваете на нем?

— Да, настаиваю... У меня есть масса свидетелей, и среди них имеются люди, на которых она доносила и которые только случайно избегли расстрела...

Я дал слово жене Гиммельфарба.

И она, и ее муж, бледные и запуганные, стояли предо мной. Она с возмущением и гадливостью, но спокойно опровергла эти обвинения, сказав, что с Певзнером у нее старые сче­ты, что он ухаживал за ней... Были вызваны свидетели, как обвинителя, так и обвиняемой. И в конце концов истина всплыла. Грязная истина. Перекрестным допросом было категорически установлено, что Певзнер, не имея помещения и желая получить комнату в "Метро­поле", решил оговорить жену Гиммельфарба с тем, чтобы воспользоваться их комнатой... Установлено было, что во время оккупации Одессы Деникиным, жена Гим­мельфарба сама скрывалась и помогала своим товарищам прятаться, и что ни в каких сомнительных сношениях никто ее не подозревал... Все говорили о ней только хорошее.

{203}Уличенный в злостной клевете, Певзнер, путаясь и сбиваясь и потея, припертый к стене, как свидете­лями обвиняемой, так в конечном счете (благодаря установленным мною очным ставкам) и своими собственными, должен был признаться в облыжном доносе.

Мы, т. е., суд, удалились в совещательную комна­ту. За нами хотел пройти туда и Зленченко.

— Вы что, товарищ Зленченко? — сурово остановил я его.

— Я... я хотел только поговорить с вами, това­рищ, прежде чем вы вынесете то или иное решение...

— Виноват, товарищ, Зленченко, — резко оборвал я его. — Вы могли говорить во время разбиратель­ства. А теперь я не могу допустить никаких бесед с членами суда и прошу вас уйти...

— Что за бюрократизм, — сказал он и вышел.

Мы совещались не более четверти часа и вынесли мотивированный приговор, в котором признали Певзнера виновным в умышленной злостной клевете, с постановлением довести о его поступке до сведения партии через нашу ячейку... Тем не менее, как видно из газет, этот товарищ Певзнер (если это тот самый) и сейчас стоит на ответственных постах в советской России.

Комментарии здесь, конечно, излишни...

Вообще в "Метрополе" не было покоя: разные дела, партийные и непартийные, очереди при получении убогого пайка... Да, эти очереди... Сколько сил и времени отнимали они! Дело в том, что живущим в "Метрополе" выдавали пайки. В это понятие входило: хлеб (по разрядам), сахар, белая мука (только {204}коммунистам), селедки, сушеные фрукты, монпансье.... Таковы главнейшие продукты, входившие в понятие пайка. Но названия ничего, в сущности не говорят. Надо отме­тить, что "Метрополь" был в "сферах", не знаю уж, почему, не в фаворе, и потому пайки там были слабы, значительно хуже, чем, например, в "Первом дом советов" (бывшая гостиница "Националь"), где и пайки были обильные и разнообразные и обеды гораздо лучше и вообще все условия жизни были боле культурны. Но самые жирные куски выдавались в Кремль, где все и стремились поселиться всякими правдами и неправдами...

Но возвращаюсь к "Метрополю". Все эти пайки выда­вались крайне нерегулярно. Например, хлеб. Каждому полагалось, в соответствии с разрядом, определенное количество хлеба в день (от четверти фунта до фун­та), правда, плохого ржаного хлеба, недопеченного и со всякими примесями, как солома, щепки, песок и т. п. Но часто проходили дни и недели, а хлеба не выдавали. И в таких случаях все спрашивали друг друга: "Не знаете ли, будут сегодня выдавать хлеб?"

Все волно­вались, голодали и, наконец, обращались к "спекулянтам" на Сухаревку, в Охотный ряд и пр. Еще реже выдавался сахар, который частенько заменялся мон­пансье... И, само собою, при известии, что выдают хлеб, сахар, крупу и пр., все торопились скоре стать в оче­редь... Ссоры, дрязги, взаимная ругань... Такие же очереди образовывались у кубов с горячей водой, тоже сопровождавшиеся теми же сценами...

Имелась в "Метрополе" и столовая. Но в ней давалось нечто совсем неудобо­варимое, какие то супы в виде дурно пахнущей мутной болтушки, вареная чечевица, котлеты из картофельной шелухи... и это все неряшливо приготовленное и почти несъедобное... Правда, помимо пайков, выдаваемых в {205}"Метрополе", разные товарищи получали еще и пайки по местам своих служб. Наилучшие пайки выдавались (Кремль, был, конечно, вне конкурса) в том комиссариате, который ведал государственным продовольствием, т. е., в Наркомпроде, служащие которого поль­зовались вообще исключительными условиями, как в отношении провизии, так и одежды и обуви... Ясно, что это неравенство порождало зависть и обиды...

И Сухаревка и Охотный ряд считались средоточием спекулянтов. "Де - юре" торговля там была за­прещена. Но тем не менее рынки эти существовали у всех на виду. Правда, там вечно устраивались облавы милицией и чекистами. Но все как то освоились с этим обычным явлением, приспособились к нему, поспешно убегая (были даже особые часовые, предупреждавшие о приближении обхода) при появлении облавы и вновь воз­вращаясь после того, как "охотники", забрав то или иное количество жертв, удалялись... Но жизнь сильнее всяких регламентаций и все, и партийные коммунисты и «буржуи» покупали на этих рынках, часто не имея денег, тут же продавая разные вещи...

В "Метрополе" существовала и прислуга, которая сперва еще кое - как исполняла свои обязанности. Но вскоре «великий» Зленченко, которому не давали покоя "лавры Мильтиады", издал от имени бюро ячейки осо­бую "декларацию" освобождения прислуги от исполнения "унижающих человеческое достоинство" обязанностей. Таковыми считалась уборка умывальников и проч. по­суды. И в скором времени наша прислуга, расшири­тельно толкуя эту "декларацию", совсем перестала уби­рать комнаты и при некультурности их обитателей всю­ду воцарилась грязь и страшная вонь...

{206}Не могу не привести разговора, который у меня был со стариком - полотером, оставшимся верным старым «буржуазным» привычкам. Он в положен­ное время аккуратно приходил (полы из экономии не натирались) производить генеральную чистку, хотя отно­сясь презрительно к массе новых аборигенов некогда блестящего "Метрополя", он к ним не заходил, и те окончательно гибли — да простит мне читатель это выражение — в собственном навозе. Ко мне старик относился с приязнью. И вот, как то, убирая у меня, (я жил тогда в помещении Красина, уехавшего в Лондон), он по обыкновенно разговорился со мной.

— А что, Егорий Александрович, дозвольте спро­сить, вы из каких будете? не из дворян?

— Да, Михаил Иванович, из дворян....

— Так - с... ну, а Леонид Борисович, он тоже из благородных?

— Он сын исправника...

— А, ну, значить, тоже из господ — оно и видно, по поведению видно, не то что вся эта шантрапа "товари­щи", — с каким - то омерзением махнул рукой ста­рик. — Э-х, Егорий Александрович, конечно, слов нет... слобода всем нужна, что и говорить, но только ее понимать надо, слободу - то, что она есть... Вон те­перь все кричат "долой буржуев!". Нет, ты стой - по­годи, брат, пускай «буржуй», но ты посмотри в корень, какой он такой человек есть, буржуй - то, али капиталист?... Вот что... Гляди, он и образован и поведением бьет тебя, — вежливость и все такое, прямо сделайте ваше одолжение, все по хорошему. А нынче то что... Ладно, прежнего буржуя убрали, загнали в свинячий угол. Ладно, ну, а что же сами то товарищи? Кто они?...

{207}Он остановился со щеткой в руках и, выразительно хитро подмигивая мне глазом, на мгновение замолчал, как бы ожидая от меня ответа.

— А я вот прямо, как перед истинным Богом скажу тебе, Егорий Александрович, буржуя то они упразднили, а сами на его место... Верно тебе говорю, Егорий Александрович, теперь они буржуи... Только где им?... Ты посмотри на него, братец ты мой, что ты... нешто можно его сверстать с прежним то буржуем!... Да нипочем, — тот то был и аккуратный и образован­ный, знал и понимал, что и к чему, одним словом, был настояний господин... Ну, конечно, что говорить, соблюдал свой антирес, слов нет... А нонишний - то, "товарищ - буржуй" - то, что он есть?... Да, ты, па­рень, глядь - погляди на него'... в самый пуп, в самое нутро его погляди!... Да ведь от него на три версты нуж...ком разит, не продохнешь, не отплюешься, не отчихаешься... Ну, а насчет своего антиресу, так ведь он, брат, прежнему то сто очков вперед даст!... Руки загребущи, глаза завидущи и... прямо за глотку хватает и рвет, зубами рвет!!. И чавкает, тьфу ты мерзость какая!... А сам то, орет "пролетарии всех стран...!", да "долой буржуев!"... и грабит, и копит, и ты, знай, не замай его, потому его сила...

— Это я вам, Егорий Александрович, от всей ду­ши говорю, и не боюсь я их, в глаза им это говорю — сердятся, а мне что... плевать мне на них, пусть знают, как я их считаю, вот тебе и весь сказ... Вчера вот один из них, как я его старым делом стал вычи­тывать, и говорит мне: "смотри, мол, старик, за эти вот самые слова тебя и в Чеку можно представить, по­тому, как ты есть контр-революционер!»... Ах, ты {208}поди ты, Бог твою бабушку любил!... Обложил я его что ни есть последними словами: отстань, мол, слякоть, рвань поросячья... иди доноси!..

На эту тему старик часто и долго беседовал со мной. И надо отметить, что в таком же духе по всей Москве шли почти нескрываемые разговоры, из которых была ясна та жгучая, но, как я выше отметил, бессильная ненависть к новым порядкам, новым правителям... Я не буду приводить их, не буду в особен­ности, в виду того, что читатель, интересующийся тем средостением, которое создали из России большевики и отношением к ним населения, может в подробностях познакомиться с ними по книге Жозефа Дуйэ, полной ужасающих, душу возмущающих описаний тех мук и страданий, которые выпали на долю русской демократии — крестьян, рабочих и интеллигенции. (Joseph Douillet: «Moscou sans voiles», Автор этой книги был бельгийским консулом в Poccии. В советские времена он был уполномоченным верховного комиссара Фритьофа Нансена. Описывая разные жестокости, которых часто он был свидетелем или которые были ему известны по его официальному положению, он документально их обосновывает, часто с указанием не только имен, но и адресов пострадавших. — Автор.)

XIV.

По инициативе товарища Зленченко, с его вечной "партийной дисциплиной", меня постоянно избирали председателем собраний ячейки, который всегда про­исходили поздно вечером, начинаясь {209}около 11-12 часов и кончались в 2 - 3 часа ночи. Всех присутствующих заставляли расписываться в особом "листе - де-презанс", который передавался бюро ячейки, выносив­шее затем постановления о возмездии отсутствующим — замечания, выговоры на собраний, предупреждения и пр.. Отсутствовавшие должны были оправдываться, доказы­вать законность своего абсентеизма дежурствами, исполнением тех или иных поручений партии, усиленной ра­ботой в советских учреждениях, командировками и т. под. Зленченко распекал (конечно, высшим он не смел делать внушений) провинившихся, щедро напоми­ная о "партийной дисциплине". Но во всяком случае все были настолько терроризированы, что даже и высшие партийные и советские работники, как, например, Сольц, Преображенский, Литвинов и другие, чтобы избежать нареканий и доносов в московский комитет партии со всеми их последствиями и объяснениями, явля­лись обыкновенно в собрание перед его началом, расписывались в "лист - де - презанс"", а затем незаметно потихоньку уходили... совсем, как в старые времена студенты, которые расписывались у педелей.

Чем же занималась эта ячейка (Упомяну попутно, что я, помимо этой ячейки, числился еще и в ячейке Наркомвнешторга, которая состояла всего из пяти человек — во всем учреждении только и было коммунистов . — Автор.), каков был круг ее обязанностей?

Вспоминая теперь через много лет об этом, я могу, не обинуясь, сказать, что главным занятием ее были дрязги между отдельными членами, которые выно­сились на общие собрания. Говорились речи, сыпались, как из рога изобилия, взаимные оскорбления. Происхо­дили выборы в районные и другие комитеты, {210}обсуждались вопросы о пайках, приносились жалобы на администрацию отеля и пр. И, между прочим, обсуждались вопросы о пропаганде среди непартийных обитателей "Метрополя", об организации их в кружки... Все это было нудно и скучно и утомительно, ибо занимало мно­го времени и всегда по ночам..

Конечно, все вопросы решались в конечном счете путем голосования Не помню уж, по какому слу­чаю, собрание ячейки разбирало жалобу одного из членов ее на бюро, а, главным образом, на Зленченко. Собрание должно было входить в скучные подробности какого - то чисто кляузного дела. Говорились горячие, озлобленные речи с ораторскими потугами. Зленченко и члены бюро и оправдывались, и нападали, и все друг другу угрожали, кричали о своем влиянии в партии, кри­чали о своей честности, ссылались на свои близкие отношения с выдающимися партийными лицами... Мои попыт­ки, как председателя, привести эти жаркие прения в сколько-нибудь приличный тон, прекратить взаимные оскорбления, попытки остановить ораторов и даже ли­шить слова некоторых наиболее зарвавшихся, так и сыпавших ругательствами, не только не встретили сочувствия среди собрания, но, наоборот, вызвали нарекания на меня, отлившиеся в конце концов в самую непо­зволительную ругань по моему адресу... Я несколько раз отказывался, в виду этого, от председательствования, но меня, ссылаясь на "партийную дисциплину", заставля­ли вести собрание...

Наконец, когда были уже вылиты ушаты и бочки помоев друг на друга и на меня и когда не оставалось уже ничего другого, как схватиться в рукопашную, мне удалось остановить "прения" и по­ставить на голосование вопрос о доверии нынешнему составу ячейки, что вызвало новый взрыв ораторских {211}упражнений и ругани..

Это было одно из первых заседаний ячейки, в котором я участвовал. Живя все время заграницей, я не знал о том, что в практике советского режима и коммунистической партии была установлена система исключительно открытого голосования по всем, даже самым деликатным личным вопросам И вот, ставя этот вопрос, я "позволил себе" сказать, что, как персональный, этот вопрос должен голосоваться пу­тем тайной подачи голосов.... Это вызвало целую бурю возражений и новых оскорблений по моему адресу... Раз­дались обвинения меня в том, что я "кадет", бюрократ... Взяв слово, Зленченко стал настаивать на открытом голосовании, так как нам - де, коммунистам, нечего бояться высказывать и отстаивать свои мнения и взгляды прямо «в лоб», что такое мое предложение является "явно контрреволюционным", нарушает уста­новившуюся в советской партийной практике систему, толкая нас назад от завоеваний партии к «буржуазным нравам и обычаям»..

Голосование было открытое. Зленченко и другие члены бюро внимательно следили и отмечали в списке, кто голосовал против?.. Таких было немного: люди боялись!.. Боялись доносов...

На другой день после собрания Зленченко вызвал меня в бюро ячейки, где все бюро с многозначащими указаниями сделало мне строгое внушение и, снисходя лишь к тому, что я, долго находясь вне советской России, не знал об установившейся системе голосования, "на первый раз" решило оставить это "дело" без последствий, не донося в центр...

Напомню читателю, что во всей советской России все вопросы {211}решаются, в целях наблюдения за голосующими, открытой подачей голосов. И вот, как это происходит. Возьмем любые выборные собрания. Председателями на них (как и весь президиум) всегда являются коммунисты. Оглашая список намеченных этой государственной партией кандидатов, председатель заявляет:

— Прошу товарищей и граждан, не согласных утвердить этот список, поднять руку.

Все граждане хорошо знают, что за голосующими следят, что имена голосующих против, заносятся в списки неблагонадежных, что им угрожают всякие неприятности, месть, аресты .. И поэтому понятно, что надо иметь бесконечно много гражданского мужества, чтобы голосовать против и, разумеется, таких смельчаков бывает мало.

На общем собрании всех живущих в "Метропо­ле", где я опять - таки "на основании партийной дисципли­ны", должен был по распоряжению бюро ячейки пред­седательствовать, происходили тоже разного рода дрязги и взаимные нападки. Нападали главным образом на запуганных и забитых непартийцев, которых, кстати сказать, постепенно усиленно выживали из "Метропо­ля". Конечно, разного рода возлюбленные ("содкомы") и их присные и вообще лица, живущие в «Метрополе» по протекции разных сильных мира сего, были хорошо забронированы и их не смели касаться. Но тем острее и "принципиальнее" были нападки на слабо защищенных или совсем незащищенных. Упомяну о выселении С. Г. Горчакова. Это был старый уже человек, бывший круп­ный чиновник министерства торговли и промышленности (кажется, действительный статский советник), оставшийся на службе и в советские времена, и еще до моего приезда в Москву назначенный Елизаровым {213}управляющим делами комиссариата. Он служил верой и прав­дой новому правительству, в отношении которого был вполне лойялен. Оба его сына были офицерами красной армии, и один из них даже заслужил орден "красного знамени". Впоследствии С. Г. Горчаков был торгпредом в Италии. В " Метрополе " он жил с женой, замужней дочерью и ее ребенком, ютясь в одной небольшой комнате. В один прекрасный день ячейка устремила на него свой взор (его комната понадобилась "партийцу") и ему было предложено немедленно выехать. Он бросился ко мне. Мое предстательство не помогло. Я обратился к Красину, хорошо знавшему Горчакова и очень ценившего его. Но и заступничество Красина не помогло, и Горчаков должен был, в виду жилищного кризиса остаться с семьей хоть на улице. Куда было даваться человеку с волчьим паспортом «беспартийного». А дело происходило зимою. Поэтому я разрешил ему занять одну комнату в помещении комиссариата.

Вот из таких - то дел и состояли, главным об­разом, занятия общих собраний живущих в "Метро­поль"... Но одно собрание врезалось в мою память, так как в этот день произошло событие, вызвавшее в "Метрополь", и среди партии, и в советском правительстве глубокую панику. Это было 25 сентября 1919 г. в самый разгар гражданской войны.

Шло одно из обычных собраний в роскошном белом зале "Метрополя". Кто - то из коммунистов, по назначению ячейки, прочел трафаретный доклад с призывом идти в коммунистическую партию. Шли какие-то нудные и вялые прения: ведь никто не мог, т. е., не смел возражать, а потому в этих "прениях" беспартийная публика ограничивалась тем, что задавала {214}докладчику вопросы. Он скучно и без всякого подъема — ведь он был докладчиком по назначению — играя избитыми митинговыми лозунгами, отвечал и пояснял. Я и весь президиум находились на эстраде (место оркест­ра в прежние времена), помещавшейся у входа в зал из вестибюля.