Http://www.memo.ru/memory/communarka/list7.htm 15 страница

— Так как же он смеет рассказывать такие вещи? — возмутился Рабинович. — Раз вам об этом ничего неизвестно... И я не понимаю, почему у него та­кой ликующий вид: он прямо с наслаждением рассказывал мне об этом, говоря, что теперь вам не сдобровать...

{590}Далее я узнал, что Квятковский возвращалсяизМосквы вместе с Красиным, который застрял в Берлине у Стамоньякова (торгпред в Берлине), где го­стила Любовь Васильевна Красина, возвратившаяся в Лондон вместе с Квятковским. Она как то преувели­ченно дружески встретила меня и среди разговора вдруг сказала мне:

— А знаешь, Жоржик, тeбе придется съездить в Москву...

— Придется? Зачем? — спросил я, делая вид, что ничего об этом не знаю.

— Да чтобы укрепить свое положение... Ты уже давно не бывал там... Вот ты, например, незнаком с Фрумкиным, заместителем Леонида в Наркомвнешторге... И надо тебе время от времени ездить в Моск­ву, а то тебя там уже совсем забыли... — и она при­остановилась на миг, как бы вспоминая что то, и потом добавила каким то деланным, небрежным тоном: — Да, я и забыла... еще для того, чтобы разъяснить какую-то историю с сальварсаном...

Мне стало ясно, что против меня куется какая то новая гадость. Я не сомневался, что вся эта история представляет собою какую то нарочито придуманную "шту­ку". Ведь инкриминируемая мне покупка была произве­дена у P - на по просьбе Штеннингера и по настоянию Спотэкзака. Ясно, что о всех этих обстоятельствах не могли не знать в Москве при предварительном расследовании этого дела следственными властями. С другой стороны, было подозрительно, что меня привлекали к от­ветственности из за такой ничтожной суммы, как триста фунтов ст., меня, у которого в Ревеле были колоссальные суммы денег. Все это было тем боле странно,чтопри всем одиозном отношении ко мне в Москве, все {591}отдавали мне справедливость, что я не ворую... Словом, тысячи соображений говорили за то, что вся эта история представляет собою какую то инсценировку с целью, из за пустого дела завлечь меня в Москву...

Но для чего? Я знал, что Квятковский все время плетет мне паутину, что он готов утопить меня в ложке воды, знал, что, часто бывая в Москве, он все время вел там кампанию против меня, ибо я мешал ему мошенничать. Для меня не было сомнений, что вся эта история раскопана кем то со специальной целью меня погубить. Очевидно, предполагалось заманить меня в Москву по пустяку, а там уж на полной свободе и тай­но расправиться со мной...

Я уже несколько раз упоминал, что в Лондоне здоровье мое кардинально расстроилось. Естественно, что эта новая "штука", которую так старательно вколачивали в мою жизнь, повлияла очень скверно на мое здоровье. Состояние моего сердца ухудшилось. И вскоре со мной в "Аркосе" произошел такой сердечный припадок, како­го у меня еще не бывало раньше. Призванные в "Аркос" доктора увезли меня домой и решительно заявили, что мне необходимо тотчас же прекратить всякую работу и посвятить не мене полугода полному отдыху и специальному лечению, что иначе они ни за что не отвечают.

На другой или на третий день ко мне приехал Квят­ковский и объявил мне, что правление, желая сохранить жизнь такого "ценного товарища", как я, постановило на последнем заседании заставить меня взять про­должительный отпуск и ассигновало мне на лечение 400 ф. ст.

А затем он стал усиленно настаивать на том, чтобы я уехал в отпуск в Берлин, где мои "друзья" будут заботиться обо мне и где я всего лучше {592}поправлюсь. Но я, не сомневаясь в том, что Берлин будет только ловушкой для меня, и не желая дать ему понять, что догадываюсь о его истинных намерениях, ответил, что это прекрасная идея, и я над ней подумаю...

Вскоре меня навестил покойный теперь В. А. Силаев. По обыкновению просто, без ужимок он сообщил мне, что слыхал случайно разговор Квятковского и Винокурова обо мне.

— Вам, Георгий Александрович, не следует ехать в Москву, — сказал он. — Это пустой предлог, что вас вызывают для сальварсана, они просто хотят вас расстрелять... Квятковский все подготовил. Вас на границе арестуют, а там... поминай, как звали... Не ездите, Георгий Александрович, прошу вас. Не верьте ни одному слову Квятковского, все это ложь... ни одному слову Квятковского и Л. В. Красиной, — она тоже в заговоре, — все это ложь...

После долгого размышления я решил не ехать в Москву. Было слишком ясно, что за этим вызовом кроется что то, и то, что сообщил мне Силаев, казалось мне вполне правдоподобным... Между тем Квятковский продолжал настаивать на своем, и однажды, оторвав­шись от игры в винт у Красиных, нарочно заехал ко мне, чтобы повидаться со мной, и снова стал уговари­вать меня ехать в Берлин.

На том же настаивала и Л. В. Красина...

Повторяю, про себя я твердо решил не следовать совету Квятковского и для замаскирования говорил всем, кроме самых близких мне сотрудников, что еду в Швецию. Я быстро получил шведскую визу (у власти стоял тогда Брантинг), которую и показывал всем... Между тем, я решил ехать в Бельгию, где много лет тому назад я провел два года. Я был в ссылке в Сибири, но царское правительство заменило {593}мне ссылку высылкой заграницу. Я и уехал тогда в Брюссель, где прожил два года, остававшиеся мнедо окончания срока ссылки...

Я с отрадой вспоминаю эти два года моего пребывания в Бельгии, где иностранцы всегда пользовались полной свободой...

Вскоре я получил бельгийскую визу и 8-го декабря 1922 года я выехал из Англии через Харвич в Брюс­сель. Я сознательно скрывал день моего отъезда из Лондона, и лишь двое самых верных моих сотрудни­ков знали, куда я еду, и пришли проводить меня на вокзал...

Переезд прошел без всяких приключений, и 9-го декабря я был уже в Брюсселе.

От всего пережитого я окончательно расхворался и слег, сперва в госпиталь, а потом переехал на част­ную квартиру, где проболел еще три месяца...

Итак, я находился в Бельгии в полной безопасно­сти. Но на мне тяготело какое то тяжелое обвинение, правда, не формулированное ясно и отчетливо, но обвинение в чем то некрасивом... Состояние моего здоровья было ужасно. Тем не менее, я все еще боролся с неудержимым желанием поехать в Москву, броситься в смертельный бой и доказать всю нелепость взводимого на меня обвинения... Но, хорошо зная московские нравы, я не сомневался в том, что мне просто не дадут воз­можности что либо доказать, а запрут в ЧК и там или заморят или так или иначе просто отправят на тот свет...

Я говорил выше с полной откровенностью о тех, непонятных мне и доселе, неладах, которые возникали {594}между мной и Красиным... Его уже нет в живых. А загадка эта так и остается для меня неразгаданной. И во мне говорить смущение и непонимание — в чем дело? Я знаю, что о Красине говорят много нехорошего. Но, зная его много лет, я не верю, не могу и не хочу ва­рить тем наветам, которые проникли даже в печать, рисующие его, как человека нечестного и коварного. Я с горестью, столь естественной в моем возрасте, вспо­минаю о той непонятной для меня черной кошке, которая надолго встала, было, между нами, о моих сомнениях в нем и холодности, появившейся в моем отношении к нему за последнее время моего пребывания в Лондоне. Все это мне непонятно. И, не зная причины всего этого, я ищу объяснения в том, что его жизнь была крайне тяжела, что многое мучило его, чего он не ре­шался высказать даже мне...

И загадка эта тем непонятнее, что с моим уходом из "Аркоса" между нами возникла такая теплая, такая дружеская переписка. Передо мною лежит кучка его писем, написанная частью под диктовку на пишущей машине, частью собственноручно то пером, то карандашом. Занятый сверх головы, он урывал время для писем мне. Чистой дружбой веет от этих дорогих мне писем, заботливостью обо мне...

Привожу выдержки из одного длинного, на пяти страницах, письма от 25-го января 1923 года. Выска­зывая мне сочувствие по поводу моей болезни, он говорит:

"...Эпоха, в которую мы живем, настолько тяжела и сурова, что каждому из нас, вероятно, до гро­бовой доски придется не только работать, но и бороть­ся... Как ни тяжело твое положение, и как я ни старался избавить тебя от неприятностей, связанных с этим ревельским делом, мне не удалось его прекратить, и {595}на ликвидацию его тебе, как это ни тяжело, придется потратить свои силы... На днях получилось предписание делегации с требованием твоего приезда, и первый шаг, который необходимо сейчас же сделать, это прислать в делегацию для пересылки в Ревтрибунал подробное и официальное докторское свидетельство, удостоверяю­щее фактическую невозможность в данный момент со­вершить поездку в Poccию, с указанием твоих бо­лезней и вообще твоего состояния. Я, по приезде в Моск­ву (он писал за несколько дней до выезда в Москву) постараюсь убедить ретивых ревнителей правосудия, что задержка твоей явки вызвана действительно невозмож­ностью, при данном состоянии здоровья в Москву приехать"... И далее: "...Но я во всяком случае хотел бы, чтобы ты приехал в Москву не позже, скажем, мар­та, апреля, чтобы еще в мою там бытность можно бы­ло урегулировать ревельское дело и, если оно дойдет до разбирательства, лично выступить в суде в числе твоих защитников... Ты можешь мне верить, я сделаю все для урегулирования дела, привлеку к этому Меньжинского и других знающих тебя лично товари­щей..." Письмо заканчивается: "Ну, прощай, милый Жорж. Итак, не хандри, подтянись, поскорее вставай на ноги. Мы еще поработаем".

Одновременно я получил письмо из делегации от 26-го января 1923 года, в котором мне препровожда­лась копия отношения Наркомвнешторга от 13 января того же года, в котором просят делегацию "в виду встретившейся надобности, немедленно командировать то­варища Г. А. Соломона в Москву".

О том, чтобы выехать немедленно, не могло быть и речи: я лежал и с каждым днем все слабел... Но вот, 7-го марта 1923 года я получаю новое письмо от {596}делегации, датированное "5-го марта 1923 г.", которое привожу полностью:

"Дорогой товарищ, Георгий Александрович, дополнительно к нашему письму от 26 - го Ян­варя с. г., настоящим сообщаем Вам в прилагаемой при сем копии, содержание полученной сего числа телеграммы от товарища Красина".

Вот копия этой телеграммы:

"Прошу передать Соломону следующее : Воз­бужденное против него дело прекращено, приезд не требуется, всякие ограничения сняты".

Таким образом, кошмар этого нелепого обвинения исчез. Я стал поправляться. Ликвидация этого дела давала мне возможность честно и прямо расстаться с советской службой... Но, прежде, чем сделать это, я решил привести себя в полный порядок и спокой­но обсудить все положение. Я поехал в Спа, проделал там полный курс лечения. В это время у меня снова началась переписка с Красиным. В письме от 2-го июня, в ответ на мое письмо, в котором я сообщал ему о том, что здоровье мое начинает восстанавливаться, он выражал свою радость по этому поводу и сообщал, что правление "Аркоса" решило организо­вать отделение в Генуе, и предлагает мне заняться этим делом и вести его. Одновременно я получил письмо и от Квятковского по тому же поводу, оно хра­нится у меня также, как и другие, приведенные выше письма. Датировано оно 31 мая 1923 г. Не отвечая Квятковскому, я написал Красину, говоря, что не могу при­нять этого предложения, так как не сомневаюсь, что условия работы останутся те же: интриги и вообще "гуковщина" и пр., о чем я уже столько говорил в настоящих моих воспоминаниях.

Красин усиленно {597}уговаривал меня в нескольких письмах. Так, в письме от 21-го июня все того же года он, между прочим, пишет: "...Я очень советовал бы тебе еще раз обду­мать сделанное мною предложение, и лично мой друже­ски совет тебе от него не отказываться, а, закончив курс лечения, приняться за организацию этого важного и интересного пункта.

Если бы, паче чаяния, оказался прав не я, а ты, и создались бы невозможные условия ра­боты, то уйти ты всегда сможешь". И далее: "...но повто­ряю, обдумай еще раз, прежде чем решить окончательно". Он усиленно уговаривал меня и еще в двух письмах от 5-го и 8-го июля.

Я долго думал... и, в конце концов, подал прошение об отставке, и 1-го августа 1923 года я расстался с советскойслужбой.

{599}

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Мои воспоминания о советской службе кончены. Но, прежде чем поставить точку, я считаю необходимым сказать в заключение еще несколько слов моему читателю.

Весь мир живет в тревожное время. Официально война окончилась. И принято считать, что народы все­го миpa вздохнули и дышат свободно. Но всякому ясно, без фраз ясно, что покоя и мира нет. Косвенным доказательством этого являются постоянные конференции, на которых все время с боем выносятся коррективные резолюции и решения, как дополнения к тому "миру", который - де царит на земле.

И каждая конференция держит в тревоге все человечество: не окончит­ся ли она катастрофой и, вместо разошедшихся во взглядах дипломатов, не заговорят ли снова пушки... На политическом горизонте все время низко висят свинцовые тяжелые тучи, из за которых, нет - нет, раздаются глухие раскаты приближающейся и, вот - вот, готовой разразиться грозы... Вот на востоке идет гражданская война в Китае... СССР приложил свою руку к этой бойне. Льется кровь... И льютее правительства, {600}подписавшие мирный пакт Келлога. Точно человеконенавистнический хохот Мефистофеля, звучат восторженные сло­ва мировой печати, что пакт Келлога знаменует великую дату мировой истории, характеризуемую с преступным сарказмом, с великим издевательством над человеком, словами: "ВОЙНА ВОЙНЕ".

Не буду "растекаться мыслию по древу" и оставлю этот пакт в мире и покое, чего он поистине заслуживает, отметив лишь, что я вполне оцениваю и высоко чту эти идеалистически - мирные настроения, проявляемые всеми современными гуманистами, всеми этими вели­кими келлогами, брианами, макдональдами и прочими спа­сителями человечества: они делают, что могут... Но все это "пустые громкие слова, обширный храм без бо­жества!"

Советская Россия, об истинной военной мощи ко­торой можно только догадываться, является вечной уг­розой миру. Это уже стало трафаретной истиной, не тре­бующей доказательств. И в алармистских речах своих наиболее ответственных деятелей, потрясая оружием в сторону всех и всего, советское правительство кричит, надрываясь кричит, о полной свободе русского народа, русской демократии, стремясь в то же время по­дарить этот "рай", это "счастье" всему миру, всему человечеству, а потому-де "да здравствует великая мировая революция", которая освободит народы от "цепких, кровожадных лап капиталистических акул"...

Так кричит это правительство, эта, в сущности, ни­чтожная группа людей, держащая при помощи ГПУ, этой современной опричнины, нашу великую и прекрасную стра­ну в поголовном рабстве и неволе, в вечном страхе и трепете... И в то же время это правительство, это бесплодное дерево, у корней которого уже лежит секира, {601}сознавая свою близкую, неминуемую гибель, естественно, старается вызвать мировой пожар, в суматохе которого Сталин и компания надеются спастись от гнева народного и гнева всего человечества. А он растет, этот гнев, и аккумулируется и никто не знает момента, ког­да разрядится могучая русская лейденская банка...

Всем известно, какие колоссальные народные сред­ства тратятся советским правительством на дело мировой революции или, что то же самое, на Коминтерн и его "деятелей". Об этом говорить весь мир,об этом говорю и я в своих скромных воспоминаниях...

Но кто, кто же дал им эту мощь, это вооружение? Кто создал их армию, обращенную ими в армию купленных ландскнехтов, из за спины которой они грозят всему миру, а в частности русской демократии?..

Кто?

Я отвечу, не обинуясь: все силы, которыми они располагают и которыми грозят уничтожением цивилизации, дал им сам же этот цивилизованный мир. Он, в лице своих правительств, признавших СССР и заведших с нею торговлю, благодаря которой советское правительство получило (правда, бессовестно переплачи­вая из за "гуковщины") и оружие, и обмундирование, и амуницию для образования и поддержания своей красной армии. Правительства стран цивилизованных, в заботах о выходе из экономического кризиса аккредитовавших их народов, в поисках рынков, продают пра­вительству СССР все. В борьбе с безработицей и для усиления своей промышленности, а следовательно, и для уменьшения армий своих безработных, они признают СССР и заводят с ней торговлю, поставляя ей амуницию, оружие и все остальное. Под таким углом произошло не­давно восстановление сношений Англии с СССР: великий {602}гуманист Макдональд и его товарищи, гуманисты же, в выборную кампанию обещали английскому народу, английским безработным (ведь это все "избирательные голо­са") восстановить эти сношения, что является - де эгидой против безработицы...

Таким образом, в Англии снова повторяется "вос­питательный прием", в свое время придуманный тоже гуманистом Ллойд Джорджем. Исходя, очевидно из шиллерианскаго идеалистического положения: "отнесись к вору, как к честному человеку, и он перестанет красть", целый ряд правительств поторопились ввести советское правительство захватчиков в круг европейских мировых держав. Но советское правительство, естественно, само не желает, да и не может желать, просто в силу сохранения вида от полной ассимиляции с правительствами цивилизованных держав (ибо ассимиляция была бы равносильна его уничтожению по за­кону рассасывания) примкнуть ко всем международным институциям, худо ли, хорошо ли, соединяющим все народы... Нет. Но оно охотно берет от признаний то, что ему нужно для сохранения своего портрета, а именно, участие в мировой торговле (кредиты) и дипломатическую неприкосновенность для "ройзенманов" всякого ранга.

(ldn-knigi, Ройзенман Борис Анисимович (Исаак Аншелевич) (1878-1938), советский партийный деятель. Член Коммунистической партии с 1902. Родился в семье рабочего. Был рабочим. В революционном движении с 1899. Участник Революции 1905-07 на Украине. Партийную работу вёл в Черкассах, Екатеринославе (ныне Днепропетровск) и др. Неоднократно подвергался арестам и ссылкам. В 1916 мобилизован в армию, вёл революционную агитацию среди солдат. После Февральской революции 1917 член Екатеринославского совета и губкома РСДРП (б). Делегат 6-го съезда и съезда военных организаций РСДРП (б). Участник борьбы за установление Советской власти в Екатеринославе в декабре 1917 (январе 1918). В 1918-19 уполномоченный СНК по снабжению 8-й и 9-й армий Южного фронта уполномоченный СТО на Урале. В 1921-1923 на ответственной хозяйственной работе. С 1923 работал в органах партийного и советского контроля. Делегат 12-17-го съездов партии; с 1923 кандидат в члены ЦКК, в 1924-34 член Президиума ЦКК и коллегии НК РКИ СССР, с 1934 заместитель председателя Комиссии советского контроля. Награжден орденом Ленина.)

Последняя институция столь презираемого разного рода Литвиновыми и Чичериными, буржуазного международного права, использовывается советскими олигархами все шире и глубже. Между Коминтерном, этой "частной партийной организацией", и его европейскими отделениями беспрепятственно разъезжают курьеры с дипломатическими че­моданами...

Ясно, что мощь и значение советское правительство приобрело, благодаря политике правительств цивилизо­ванных держав. Ясно, что снабженное и снабжаемое {603}ими оружием и многим необходимым, оно получило и получает возможность не только существовать и му­чить русскую демократию, но и грозить всему цивилизо­ванному миру. Ясно, что эта олигархия, как паразит, питаясь другими, будет грозить всему миру, пока она существует за счет этого самого мира...

В заключение мне хочется обратиться с несколь­кими словами к моим бывшим сотрудникам и товарищам по советской службе, к тем, кто вместе со мной боролись с "гуковщиной". К ним обращаюсь я с моими заключительными словами.

"Уже бо и секира при корени древа лежит: всяко убо древо не творяще плода добра посекается и в огнь вметается"

(См. Еванг. от Луки, гл. III, — 9. — Автор.).

Я верю, я знаю, что уже недолго протянется господ­ство этой тьмы, нависшей над Россией и над всем миром. Уже советские сатрапы, видя себя окруженными врагами со всех сторон, куда ни посмотри, все растущим и накапливающимся гневом, великим гневом народным, в безумном страхе, овладевающем ими все больше и больше, идут по узаконенным в истории народов стопам. Они свирепеют все более и более, они льют целые моря человеческой крови, они задыхаются в ней... Они изобретают, одну за другой, нечеловеческие муки, превращая всю Poccию в страну нищих и рабов...

И я обращаюсь к моим друзьям - сотрудникам. Их много. Пусть же они с тем мужеством, которое я всегда так ценил в них, выступят вперед и чест­но и прямо заявят перед лицом истории человечества, {604}правду ли я говорю в моих скорбных воспоминаниях? Я заранее знаю их ответ — ибо двух ответов на мой вопрос не может быть. Так пусть же они дополнять мои "показания"...

Ведь не все же еще умерло в России? Не умерла же в ней ПРАВДА и не умерла в ней ЧЕСТЬ, а в нечеловеческих страданиях зреет и крепнет ве­ликая любовь к нашей прекрасной и великой РОДИНЕ. И во имя всего этого я обращаюсь к моим друзьям -соратникам и умоляю их — ОТЗОВИТЕСЬ! Россия, с ее великой демократией ждут вашего правдивого и нелицеприятного слова!..

Великий, мало оцененный до сих пор немецкий мы­слитель сказал:

"Друзья мои, разве я жесток, — я говорю только:

«то, что падает, толкни»"...

Мрак рассеивается. О, пусть же скоре сгинет и исчезнет он! Пусть яркое солнце воссияет над СВО­БОДНОЙ Россией!

Пусть ОНА встанет, выпрямится во весь свой гигантский рост и снова войдет в семью цивилизованных народов, заклеймив перед лицом истории позорные имена советских деятелей!..