Рука как выразительный орган

 

Мне как слепоглухой, конечно, не приходится слышать голоса окружающих меня людей или видеть их лица; я постоянно вижу только их руки; поэтому, чтобы иметь более или менее точное Представление о том или ином человеке, мне приходится изучать малейшие подробности движений его рук.

Мне кажется, что руки человека могут быть не менее выразительными, чем голос и глаза. Ведь, если человек сердится, недоеден, доволен, устал, рад и т.д., его голос и глаза ясно выражают все эти чувства. Но не только в голосе и во всем выражении лица отражаются различные эмоции человека, они выражаются с не меньшей ясностью и во всех движениях его рук и даже в походке.

Так, например, когда ко мне подходит Л. И. и пожимает мне руку, я уже по одному этому пожатию узнаю, в каком она настроении или какое у нее самочувствие. Если Л. И. пожимает мне руку порывисто, но в то же время со спокойной мягкостью, я чувствую, что у нее хорошее настроение, что она чем-то довольна. Если же она пожимает мою руку хотя и порывисто, но с дрожью в руке и без всякого чувства, я догадываюсь, что Л. И. очень расстроена, у нее дрожат руки, а когда она говорит со мной дактилологией, то ее пальцы с трудом складываются в буквы.

Я часто узнаю настроение У., когда она занимается со мной. Если У. в плохом настроении, у нее движения резкие и неясная дактилология, а если она во время диктовки пишет зрячие знаки препинания, это тоже получается резко, сердито. В таких случаях спрашиваю:

— Почему вы в плохом настроении? Но У. всегда отвечает:

— Наоборот, в очень хорошем.

Однако я не верю, потому что всегда слежу за настроением тех людей, с которыми я общаюсь.

У моей подруги Н. я сразу узнаю настроение, как только она пожимает мою руку. Когда она в плохом настроении, у нее очень вялые, а часто резкие и нервные движения. Если же она веселая, движения рук быстрые и порывистые. Н. часто хочет скрыть от меня свое плохое настроение, но ей это не удается. У И. А. очень выразительные руки: может быть, это объясняет тем, что он много работает со слепоглухонемыми и хорошо понимает, какое значение имеет для нас выразительность руки.

У П. очень много искусственных движений, но все-таки я безошибочно узнаю, когда она сердится, и в таких случаях спрашиваю:

— Почему вы такая сердитая? Читать же выразительно дактилологией, как я заметила, труднее, чем просто разговаривать, ибо приходится каждое слово брать из книги, а это весьма отвлекает внимание на другое, а именно, чтобы не пропускать букв. Но все же можно и дактилологией научиться читать выразительно. Например, когда слово кончается восклицательным знаком, делать две последние буквы более резко. Если содержание какой-нибудь фразы или целой страницы носит грустный характер, то можно читать не резко и не быстро дактилировать слова; если читаются драматические моменты, то здесь нужно придать дактилологическому чтению четкость, силу и вообще вложить то чувство, какое мы вкладываем, когда читаем это голосом. Вообще для выразительного дактилологического чтения так же, как и для чтения голосом, очень важно, чтобы читающий не был безразличен к тому, что он читает. Есть такие моменты во время дактилологического чтения, когда необходимо писать знаки препинания: например, кавычки, скобки и многоточие. Если этих знаков не писать, то читаемый материал бывает менее понятен.

 

Москва!

 

С тех пор как я начала переписываться с А. М. Горьким, я стремилась попасть в Москву, чтобы встретиться с любимым писателем и великим другом… Не пришлось…

Поездка в Москву состоялась только в 1941 году, и она оставила у меня настолько сильное, неизгладимое впечатление, что мне хочется рассказать о ней, рассказать, как я ощутила и восприняла свое пребывание в столице, и о том, как меня встретила и приняла Красная Москва.

Разумеется, я не смогу передать все, что я перечувствовала и пережила за короткое, быстро промелькнувшее время, проведенное в Москве.

Посещение Москвы обогатило меня настолько, что, несмотря на отсутствие у меня, слепоглухой, зрительных и слуховых впечатлений, мне пришлось бы написать чуть ли не целую книжку об этой поездке.

Я была не в экскурсии, а ездила по делу.

Московские яркие дни были для меня наполнены новым сверкающим содержанием.

Ограничусь лишь беглыми штрихами, общей зарисовкой своих впечатлений.

Как только поезд тронулся и я ощутила под ногами все убыстряющийся мерный перестук колес, меня охватила глубокая радость от сознания сбывшегося давнего желания… Я еду в Москву!

Приятно было чувствовать, что скорый поезд уносит тебя, точно сказочный крылатый конь, уносит из привычной, давно изученной, примелькавшейся обстановки в новый, еще незнакомый прославленный город твоей мечты, в новую, прекрасную жизнь.

Я не раз ездила по железной дороге и хорошо разбираю все смены движения поезда: быструю и замедляющуюся езду.

Радовал равномерный, ритмический бег колес, все приближавший меня к цели путешествия. Поезд летел в ночную морозную даль, я засыпала и сквозь сон чувствовала, когда он останавливался. Просыпаясь от этого, я с нетерпением мысленно торопила поезд: «Скорее, скорее в Москву!..»

Наступило снежное солнечное утро. Поезд подходил к Москве. Меня волновала предстоящая встреча.

Колеса замедляют свой бег, вагон останавливается. Вместе с другими пассажирами я схожу на платформу. Я — в Москве! Странное, волнующее ощущение охватывает меня.

Я у желанной цели. Но этот переход в мир моей сбывшейся мечты так прост и обычен, что невольно спрашиваю:

— Значит, уже Москва?

Первым меня встречает мой учитель и воспитатель, профессор Иван Афанасьевич Соколянский. Стараюсь не выдать своего радостного волнения, но губы неудержимо складываются в улыбку…

В такси овладеваю собой. Моя переводчица не отводит глаз от быстро развертывающейся перед нами панорамы улиц Москвы и передает мне все, что видит… Вечером того же дня, несмотря на сильный мороз, мы с профессором вышли погулять.

— Холодно? — заботливо спрашивал профессор.

— Жарко! — отвечала я. И действительно, меня согревала горячая волна радости, что я, наконец, в Москве, в кругу друзей — старых и новых…

 

* * *

 

Мы познаем окружающий мир, окружающие вещи, дома, улицы, город по их расположению в пространстве. Мы ощущаем соразмерность, перспективу, ощущаем самое пространство по расположению в нем вещей. При этом у людей, владеющих всеми пятью органами чувств, познание окружающего мира обычно опирается на зрительное и слуховое восприятие. Глухой переключается на зрительное, а слепой — на слуховое восприятие. Очевидно, что главным образом звуковое отражение, эхо зал, площадей, улиц, тротуаров дает слепому ощущение пространства.

А если выключено не одно, а сразу два из пяти чувств: зрение и слух?

И тогда остается путь познания окружающего большого мира: мы ощущаем его непосредственно всем телом, передвигаясь сами в пространстве. Свет и звуки выключены. Остается воздух, всегда доступный восприятию: его движение и направление этого движения, температура, насыщенность запахами и т.п.

Кроме звукового существует воздушное «эхо». Это может быть и воздушная волна от быстро пролетевшего мимо трамвая, авто, это может быть отраженный от стен большого высокого дома порыв ветра, это могут быть и еле заметные воздушные струйки, отражающиеся от домов, вытекающие из открытых окон, форточек и т.д.

Все это ловится натренированным осязанием и обонянием слепоглухого. Из этих, казалось бы, мелких, незаметных ощущений постепенно складывается определенное, стройное представление об окружающем мире.

По тому большому расстоянию, которое мы проходили в Москве, по сильным свободным порывам ветра на улицах и площадях я чувствовала, как велика и обширна красная столица. Заметила сразу, что московские улицы шире харьковских. Харьков в сравнении с Москвой показался мне небольшим городом.

И странное дело, несмотря на большие расстояния, мне было легче ходить по московским улицам. Я почти не уставала, скоро привыкла быстро перебегать их, обгоняя прохожих… Разумеется, я ходила не одна, а в сопровождении зрячей спутницы, приехавшей вместе со мной.

Немолодых лет, она быстрее утомлялась и жаловалась, что «Москве нет ни конца, ни края». А мне было весело, и я шутила:

— Скоро же мы стали москвичами…

Даже московские морозы, которыми меня пугали раньше, оказались «добрыми знакомыми» и не причинили мне никакого вреда. Я не только скоро привыкла и приспособилась к морозу, но полюбила его.

Я ощущала его свежий запах, он оживлял и бодрил меня. Для приезжего знакомство с таким большим городом, как Москва, — это прежде всего знакомство с городским транспортом. Путешествуя по Москве, я испробовала, конечно, все виды ее городского транспорта: и трамвай, и автобус, и троллейбус, и такси.

Но, разумеется, ни один из этих видов передвижения не произвел на меня такого большого и прекрасного впечатления, как наше замечательное, чудесное метро.

Метро, с исключительным комфортом и молниеносной быстротой переносящее из одного конца громадного города в другой, непрерывная лента волшебных самодвижущихся лестниц, в несколько мгновений поднимающих и опускающих толпы пассажиров, это ваше метро — подлинно социалистический вид городского транспорта. Я увлекалась им. Вот мы опускаемся вниз по широкой мраморной лестнице. Я чувствую и холодок полированных мраморных стен, и теплое дыхание подземной глубины, летящее навстречу.

Очутившись в громадном подземном зале, украшенном мраморной колоннадой, с минуту ждем поезда. Вдруг я чувствую щекой упругий, все усиливающийся ветерок, а потом под ногами ритмический стук.

— Что это?

— Идет поезд. Входить нужно быстрее.

Так и делаю. В удобном, просторном вагоне усаживаюсь на мягком кожаном диване. Что-то глухо шумит — это сходятся, автоматически закрываясь, двери вагона.

Поезд мягко трогается с места, плавно и быстро мчит нас вперёд. Мы несемся к центру Москвы…

Мой спутник называет мне остановки, старается дать мне представление о красоте подземных дворцов…

На нашей остановке мы направляемся к движущейся лестнице. Шагах в пяти от нее я уже не чувствую под ногами вибрации от движения.

Мы быстро становимся на ступеньку эскалатора, и он уносит нас наверх. Кладу руку на перила, они, как живые, тоже движутся вверх одновременно с движением эскалатора и как будто дышат… Интересно!

На обратном пути мы опускались в метро также эскалатором. Хорошо различаю разницу между подъемом и спуском. В первый раз при спуске у меня на миг слегка закружилась голова: пол уходил из-под ног. Но я быстро привыкла, и потом на метро спускаться эскалатором мне нравилось больше, чем подниматься…

С каждым днем моего пребывания в Москве я все больше и глубже ощущала мощное биение этого громадного сердца страны.

Меня захватывала широкая волна организованного многообразного движения жизни столицы; зачаровывал калейдоскоп этой многогранной, многокрасочной и многозвучной жизни, смена ярких явлений, фактов, событий, о которых я ежедневно непосредственно узнавала, которые я переживала сама…

Каждый трудовой день социалистической Москвы полон глубокого содержания: здесь — мозг страны, здесь сам начинаешь энергичнее мыслить, глубже переживать…

Я была в культурном центре страны, где собраны сокровища науки, искусства, все проявления человеческого творчества.

Я ходила ежедневно по учреждениям, наркоматам, общественным организациям Москвы и везде встречала приветливый, радушный прием, теплое внимание и заботу.

Самым важным, самым главным для меня центром моих впечатлений и переживаний, конечно, были люди, замечательные люди социалистической Москвы.

Встречи с чудесными, культурными людьми оставили у меня самые светлые, неизгладимые воспоминания.

Побывала я и в родных мне общественных организациях — центральных правлениях всероссийских обществ слепых и глухонемых.

И там личное знакомство с руководителями этих обществ, их теплая товарищеская встреча глубоко и радостно взволновали меня.

Дружеский прием ожидал меня и в редакциях журналов слепых и глухонемых.

Я была счастлива, что, очутившись в Москве, смогла пожать руки всех своих друзей, которых знала до тех пор только по переписке.

В ежедневном живом общении, в блестящем кругу замечательных наших педагогов, организаторов, журналистов, работников науки и искусства я чувствовала, как растут крылья моей души. Жадно захотелось принять самое активное участие в этой кипучей, захватывающей работе, переливающейся всеми цветами радуги, пронизанной творческой радостью…

Разве я могу здесь рассказать в нескольких словах о всех московских встречах, беседах, новых знакомствах?

Я не слышу, но в московские дни в моей душе с особенной силой зазвучала музыка слов, поэзии.

Я не вижу, но в моем сознании сложилось гармонически стройное, многоцветное, сияющее видение прекрасного, свободного города Москвы — творение дивного зодчего. С трудом я расставалась с Москвой…

Все мои мысли, желания, вся моя душа полна Москвой, где я получила творческую зарядку. Немало у нас в Советском Союзе прекрасных, новых, социалистических городов, в которых так же ярко и пышно расцветает новая жизнь.

Но Москва — сердце страны, любимейший город всех трудящихся не только Советского Союза, но и всего мира.

Нельзя не любить горячо Москвы, нельзя не восторгаться ею, нельзя не стремиться к ней…

На всю жизнь сохраню память об этой поездке, об этих чудесных московских днях.

 

Любовь к искусству

 

Люди, лишенные слуха и речи, не могут, конечно, наслаждаться чудесной гармонией звуков, не могут, подобно своим слышащим товарищам, доставлять себе удовольствие собственным пением. Тем более, тем сильнее могут они любить доступные им поэзию, ваяние, живопись.

В самом деле, когда человек скован тем или иным физическим недугом, в нем развивается с удвоенной, утроенной силой страсть к чему-нибудь одному, доступному его духовному миру. Людям, лишенным речи и слуха, более всего доступны ваяние и живопись. Но что же остается тем, кто лишен и зрения? Конечно, поэзия и ваяние.

Воспринимая посредством осязания формы и даже тончайшие линии статуи, слепоглухонемой тут же в уме разбирает по частям принятый образ, усваивает его и, наконец, обобщает в одно целое. Конечно, этот образ несколько отличается от зрительного образа, ибо кроме формы и линий слепоглухонемой ощущает особенности материала: холод мрамора, полированную поверхность дерева, шероховатости и т.д. У слепоглухонемого отсутствует представление о цвете осматриваемой руками скульптуры. Речь не о вербальном выражении цвета, а о представлении цвета как такового…

У меня, слепоглухой, особенно развита любовь к литературе скульптуре. Задолго до посещения музеев меня начали знакомить со скульптурой, имевшейся в нашем учреждении. Прекрасные мраморные статуи двух Венер, Медицейской и Милосской, «Отдыхающий Гермес», «Флорентийские борцы» и другие зажгли во мне пламенную любовь к скульптуре. Посредством дактилологии педагоги читали мне «Историю искусств». С какой любовью и вниманием я осматривала наши статуи! Почти каждый вечер, когда я освобождалась от занятий, можно было видеть меня переходящей от одной статуи к другой (это явление можно наблюдать и у других наших воспитанников).

Я люблю обеих Венер, но по-разному: Милосская, нежная, серьезная и скромная, как-то ближе и понятнее; осматривая ее, я невольно становилась и сама серьезнее. Венера. Медицейская заставляла меня улыбаться… Наконец, я сделала первую экскурсию в музей. С особенно теплым чувством осматриваю двух спящих младенцев в кресле. Это скульптура из лучшего, нежнейшего мрамора. Дети — ну, только что не дышат! Если бы их оживить, были бы дети чудесной красоты…

В другом отделении мне показали бюст Бетховена. Впервые мне пришлось осматривать это мужественное, твердое, выразительное лицо. К этому времени я уже успела прочитать биографию гениального композитора. Знала о постигшей его глухоте. В памяти моей проносились отрывки из биографии в то время, когда рука моя лежала на голове Бетховена.

«…Отец Людвига Бетховена поднимается по лестнице в свою бедную квартиру и слышит, как несмелые пальчики Людвига наигрывают на фортепьяно какую-то мелодию».

«…Молодой человек с львиной гривой (так друзья Бетховена называли его) спешит за город в ясный весенний день. Не умолкая, звенят хоры птичек, с лугов и отдаленных полей веет теплый ветерок, принося Бетховену разнообразные тончайшие ароматы. В голове композитора уже звучат дивные мелодии, и он спешит домой, чтобы передать в звуках свои бессмертные сонаты.

…Но дома ворчливая и добрая экономка с ужасом восклицает: „Опять потеряли шляпу!.. Придется тесемками привязывать шляпу к голове…“»

«…По утрам Бетховен умывается холодной водой и поет. Странная вещь: гениальный композитор, обладавший таким музыкальным слухом, не имел хорошего голоса. Пел так, что экономка поспешно затыкала уши, как только раздавался голос Бетховена.

Глухой, одинокий, Бетховен пишет свои лучшие симфонии. Иногда тяжелая горячая слеза глубочайшего горя падает на клавиши фортепьяно, в то время как мысль композитора царит в мире звуков, пребывает во власти всего лучшего в жизни человеческой…»

С трудом отрываюсь от этих воспоминаний и замечаю, что руки мои все время лежали на голове Бетховена. Вдруг в руках появляется странное ощущение, словно ток проходит в пальцах. Сначала я удивляюсь, но скоро понимаю это состояние: несколько раз я слышала, держа руки на пианино, Лунную сонату Бетховена.

И теперь благодаря сильному впечатлению мои пальцы как бы воспроизводили когда-то воспринятые вибрации звуков.

В этом же музее я испытала еще одну светлую радость. Мне показали скульптуру, изображавшую старушку с недовязанным платком в руках, а у ее ног на скамеечке сидит мальчик: личико его приподнято, глаза широко открыты и устремлены на старушку. Видно, что мальчуган весь превратился в слух.

Кто же это? Да, я узнаю его по губам: маленький Пушкин слушает сказки Арины Раддионовны – няни своей.

Группа экскурсантов переходит в соседние залы, а я не могу оторваться от Пушкина.

Вот как может зачаровать человека все то, что доступно его восприятию, его чувству! В обыденной жизни мы себя не знаем, зачастую жалуемся на однообразие…

Но приходим в музей и чувствуем себя другими людьми: сколько разнообразных ощущений, какие переливы чувств: грусть, радость, сочувствие, самый неподдельный восторг.

Какой интеллектуальный и физический отдых можно находить в созерцании и особенно в творчестве: ваянии, живописи, поэзии. Стоит только полюбить искусство, впитать в себя его гармонию, красоту, как все прекрасное и разумное одухотворяет наше сознание, наполняет его лучшими, не изведанными в обыденной жизни чувствами и ощущениями.

Мне, воспринимающей мир только с помощью осязания и обоняния, доступны все эти чувства: что же говорить о глухонемых, обладающих зрением? Им доступно все богатство зрительных впечатлений, а между тем большинство товарищей так неумело, так ограниченно пользуется своим преимуществом передо мной — возможностью зрительно воспринимать мир.

Мне неизвестно, есть ли в настоящее время художники среди глухонемых, но скульпторов у нас пока что два: Нечаев и Борисов. Этого, конечно, мало.

Нашей стране нужны не только инженеры, техники, летчики, педагоги и т.д. Нет, нам нужны и скульпторы, художники, архитекторы, литераторы, отражающие нашу прекрасную действительность в искусстве.