Эпизод двадцать первый 1 страница

Эпизод первый

«Если эта книга оказалась у тебя в руках - у человечества есть шанс. Я не буду просить прощения за ту адскую ношу, которая обрушится на тебя с этих страниц. Впрочем, у тебя есть выбор. Если ты не видишь в себе сил и мужества отвечать за судьбу восьми с половиной миллиардов разумных приматов, то можешь немедленно захлопнуть рукопись и больше никогда не открывать ее, что бы ни случилось. Советую тебе сделать это прямо сейчас, не мешкая ни секунды. Потом обратной дороги не будет»,- прочитал Андрейцев и усмехнулся.

Ты продолжаешь читать? Значит, тебе это по плечу. Или ты попросту не поверил мне. В любом случае, я буду молиться за тебя, ведь больше ничем помочь не смогу. Ни делом, ни советом. Со мной нет связи. Мой телефон вечно не доступен. Да и письма до меня не доходят. Все потому, что я умер. Вернее, погиб уже много лет назад, еще до того, как принялся писать эту книгу.

Знаю, у тебя уже есть нетерпеливые вопросы. Поверь мне: главные из них еще впереди. Я не стану на них отвечать. Ты сделаешь это сам, когда дочитаешь, ведь это твоя привилегия. Я лишь вкратце проясню некоторые моменты.

Книгу эту я написал после смерти. При жизни я был писателем, и мне даровали возможность писать и там. Недавно рукопись обрела физическую форму. Именно для того, чтобы ты смог прочесть ее. Как это произошло? Не обижайся, но тебе лучше не знать. Тираж, рецензии, продажи – все это не представляет интереса для моего издателя. Время - вот моя главная задача. Книга должна попасть в начало или середину девяностых годов двадцатого века. Тогда она может дать людям шанс. В двадцать первом она превратится в бесполезную макулатуру, хотя и весьма занятную. Что ж, будем надеяться на лучшее. В нашем случае все решит время. Время, будь оно неладно. Вечный властелин, послушный лишь самому Богу.

Теперь главное. Итак, все вышеизложенное не является художественным вымыслом, но описывает прошлые и будущие события. И тому есть доказательства.

Доказательство первое. И очень верное. При желании ты можешь отыскать упоминания обо мне – заметки, статейки, и прочее. Матвей Велехов, русский, родился в Москве в 1976 году. Погиб в возрасте 57 лет (стало быть, в 2033 году, точнее – 21 мая) от удара ножом, в восточной части Москвы. Похоронен на Останкинском кладбище. Второе - в книге ты найдешь описания событий, которые происходили значительно позже моей смерти. Кроме того, ты без труда сможешь узнать подробности о всех действующих лицах, конечно же, если ты живешь в нужное время.

Есть и третье доказательство, куда более универсальное, чем первые два. На каком языке ты читаешь сейчас эту книгу? Китайский, русский, английский? Суахили, эстонский? «Глупый вопрос, - скажешь ты.- Я читаю книгу на том языке, на котором она написана. И не важно - родной он мне или я его выучил». Абсолютно логичный ответ. Но не в нашем случае. Это легко проверить. Тебе лишь нужно найти любого человека, который гарантированно не знает языка повествования. Закрой чем-либо первую страницу, оставив только несколько строк, дабы не впутывать беднягу. Попроси его прочитать их. И тебе явится чудо. Он станет читать на его родном языке. Не пугайся. Прими это как данность – спокойно и без истерики. Не трать время на попытки разоблачить чудовищный заговор, цель которого – свести тебя с ума. Его не существует. Каждый читает книгу на языке своего народа. Она не требует перевода.

Она требует лишь мужества.

Готов?

 

Эпизод второй

 

Сам я не был действующим лицом этой истории, о чем не перестану жалеть никогда. А ведь передо мною вечность.

Отчасти я знаю ее со слов моего друга, который рассказал мне ее в украинской корчме, что на улице Профсоюзная. Некоторые сюжеты и факты я видел лично, пользуясь возможностями человека, перешедшего по другую сторону от живущих. Но прежде чем наша сверхъестественная и правдивая история польется со страниц этой книги, я познакомлю тебя с ее главным героем.

Его звали Роман. Но распространенная русская фамилия Скворцов навсегда сделала его Скворцом. Так звали его друзья и коллеги по работе. И лишь любимая жена ласково называла его Скворчонком, а их двое детей – папой. В 2009 году мы вместе работали в одной московской компании, производящей насущный хлеб нашего народа - водку.

С самого детства Скворец не расставался с карандашом и бумагой. Малыш без посторонней помощи быстро прогрессировал в рисунке. В пять лет внимательные родители пригласили сыну первого учителя рисования. В семь лет, когда он пошел в первый класс школы, учителя поменяли на другого, потому что прежний, студент изобразительного колледжа, уже не дотягивал до своего ученика. Его папа и мама, обычные представители московской интеллигенции, очень гордились сыном. Они справедливо полагали, что у их Ромы большое и интересное будущее. А что еще нужно родителям?

Но мы предполагаем, а располагает, как известно, кто-то иной. Вот и с Роминым будущим случилось то же. Как раз в то время, когда он оканчивал школу и должен был определяться с институтом, советская империя дрогнула. А потом стала быстро разваливаться, увлекая за собой, словно в гигантскую воронку, все те ценности и принципы, на которых воспитывались мы и наши отцы. Да и деды тоже. В Великой России наступил хаос. Он завладел умами людей, открыв перед ними дороги и тропинки, неведомые ранее. Сколько инфантильных советских душ они погубили! Сколько горя и ненависти вызрело тогда на русской земле…

Не минула смута и моего друга, хотя и обошлась с ним милостиво. Тогда он взахлеб зачитывался западной психологической литературой, которая вдруг стала абсолютно доступной всем. И Рома твердо решил, что станет психологом. Тем более, что это не помешает ему совершенствоваться в рисунке и живописи. Так он думал и убедил в этом родителей. А мать с отцом, посоветовавшись, согласились: ремесло художника, постановили они на своем совете, от Ромы никуда не убежит, а вот профессия психолога, обещавшая стать престижной, может ему сильно пригодиться в новом неспокойном мире. Меньше чем через год Скворец, подбадриваемый старшекурсниками, уже глотал ритуальный портвейн за зданием своей «альма матер».

Став полноценным студентом психфака, Скворец забросил рисунок и с головой погрузился в новую университетскую жизнь. Она кружила голову свободой, ощущением собственной значимости и самостоятельности. Да так кружила, что мой друг дважды чуть было с треском не вылетел с курса. Но вовремя собрался, доучился и в итоге получил диплом. Помимо диплома в студенческие годы жизнь подарила ему несколько жестоких драк (в одной из которых его чуть было не убили), полуподпольный кружок по изучению сознательного и бессознательного (в котором он чудом не свихнулся). И наконец то крупнейшее в его жизни событие, о котором он рассказал мне свежим майским днем 2009 года, сидя в украинской корчме на Профсоюзной улице.

Тогда ему было 33, как и мне. Ходил он в ту пору в мешковатом свитере (как и подобает настоящему художнику), с коротко стриженой бородой и усами вороного цвета. Судя по фотографиям, в юности он был симпатичным малым, с теплым открытым лицом, из тех, что вызывают безотчетное доверие у всех слоев населения независимо от возраста и пола. У него были выразительные карие глаза. Встретишься с ним взглядом и сразу понимаешь, что с интеллектом и интуицией у этого парня все в порядке.

И была у него одна занятная черта. Он потрясающим образом преображался, начав говорить о чем-то, что по-настоящему трогало его. Секрет этого преображения я понял лишь с возрастом, годы спустя, когда научился глубже видеть людей. Скворец обладал колоссальным даром органичности. Его мимика и пластика удивительно точно передавали настроение и подчеркивали смысл сказанного. Если он удивлялся, то удивлялся всем своим существом. Смеялся, рассуждал и злился он не менее колоритно. Любое его движение было так искренне, что завораживало слушателей. К тому же он был прекрасным рассказчиком. Без театральщины, чем немало грешат многие любители «красного словца». Он говорил просто и, вместе с тем, ярко.

Не сосчитать и не упомнить, сколько раз вспоминал я тот май 2009 года. И сейчас, когда пишу я эти строки, отчетливо вижу его, Ромку, сидящим напротив меня за широким деревянным столом, накрытым цветастой украинской скатертью. Он заговорщически косится на запотевший графинчик с домашней украинской перцовкой. Графинчик, чуя свой скорый конец, успел уже чуток всплакнуть. Слеза его сползает по пузатому боку, оставляя за собой тонкую влажную линию. Что бы отдал я сейчас, за возможность вновь оказаться там!..

Надо признаться, графинчик в тот день опустел, не успев толком оттаять. И на смену ему пришел еще один, точь-в-точь похожий на своего собрата. Первые пятьсот граммов от души повеселили нас, развязав языки и склоняя к разнузданной болтовне. Вторые пятьсот придали нам способность к созерцанию - себя, людей вокруг и жизни в целом. Как-то к слову пришлась история о том, как будучи студентом медицинского колледжа, я проходил практику в областной психиатричке. В маленький, словно нарочно выкрашенный в желтый цвет домик, свозили всех тех, кого по разным причинам не принимали другие психиатрические лечебницы города и области. Там я повидал всякого - и смешно бывало, и страшно. Признаюсь честно, месяц практики в буйном отделении произвел на меня тогда неизгладимое впечатление. Этим впечатлением я и поделился тогда с Ромкой, насколько мог красочно. Пару раз мы даже от души посмеялись над особо забавными моментами.

…И тут заговорил Скворец.

Я часто пытаюсь вспомнить именно момент начала разговора и - не могу. Помню, что когда дородная официантка водрузила между нами третий графинчик, Скворец уже начал свой рассказ. Сейчас мне даже обидно, что все это произошло так буднично. Хотя, как известно, все самые масштабные и ужасные события начинаются буднично. И нередко - в кабаках.

Ромкин рассказ набирал и набирал обороты. Он был очень возбужден. Таким я его не видел никогда, хотя знал Скворцова к тому моменту почти три года. Мне вдруг стало очевидно, что мой друг делится со мной чем-то очень личным и очень для него важным. Ни разу я не видел его таким взволнованным! Да что Ромка! Я тоже был на высоком градусе, хотя украинская горилка была здесь ни при чем. Немалое выпитое давало о себе знать странным образом. Над нами словно опустили уютный тяжелый балдахин. Мы совершенно перестали замечать окружающее и окружающих. Временами кричали, сдабривая все сказанное щедрой пригоршней мата, который причудливым образом вплетался в «Червону Руту». Иногда переходили на доверительный шепот.

Уже там, в корчме, я понял, что запомню его рассказ навсегда - сколько буду жить, столько буду помнить. Оказалось, что и за пределами земной жизни тоже. Сколько раз надо будет земле исторгнуть мои кости, лежащие в Останкино, прежде чем тот вечер потухнет в моей памяти? Или, может, это тот случай, когда само Великое Время не в силах что-либо изменить?

… Гуляли мы со Скворцом до глубокой ночи, словно два добрых украинских парубка. Домой засобирались, лишь когда счет графинчикам был потерян. Это был верный признак того, что с украинским гостеприимством пора завязывать. В пустом зале ресторана мы с некоторым трудом посчитали купюры. Слегка облокотившись друг о друга, мы твердой походкой направились к выходу, где нас уже ждала официантка, получившая обильные чаевые. Да ждала не одна… Вместе с ней на цветастом подносе красовались две запотевшие рюмочки перцовки, соленые огурчики были переложены черемшой, а квашеная капуста обрамляла моченные яблоки. Отказать было совсем неудобно, да и ни к чему. Изящно запрокинув «горилку» и попрощавшись с братским малороссийским народом, мы выплыли в вечернюю какофонию Профсоюзной улицы.

Огромная луна висела над добротным сталинским домом и словно пыталась перекричать огни городских фонарей, неоновых вывесок и свет фар от дороги. Неопределенного цвета кот, не торопясь, прошел всего в двух шагах от меня. И я зачем-то спросил его: «Ты кто?» Звук города, приглушенный поздним часом, намекал, что пора бы и по домам. Долго ловили такси под знаком «остановка запрещена». Зафрахтовав наконец пару отважных горцев и поклявшись друг другу в вечной дружбе, мы разъехались в разные концы города. Случилось это около двух часов ночи, 14 мая 2009 года.

 

История, поведанная мне Скворцовым, не отпускала меня. Да и он, бедняга, заполучив заинтересованного слушателя, снова, как и тринадцать лет назад, заболел ей. То и дело мы воскрешали в разговорах ту посиделку в корчме. Я решил собрать картину воедино, набросав подробные тезисы Ромкиного рассказа. И вскоре показал ему несколько страниц скупого чернового текста. «Ну да, так все и было», - уверенно сказал он. И одним движением руки нарисовал на полях схематичного слоника с задранным вверх хоботом. Посмотрел на него скептически и… пририсовал внушительные гениталии, свисающие до земли.

Листки эти, смятые и пожелтевшие от времени, попались мне в руки спустя почти двадцать лет, накануне моего 53-летия. Я поздоровался с Ромкиным слоником, пробежал глазами по тексту и сунул листки обратно в ящик с бумагами. Весь день я вспоминал себя и мир двадцатилетней давности. От этого грустил и по-стариковски хандрил, чего обычно старался себе не позволять. Вечером снова достал листки, чтобы прочитать их уже внимательно. Эта невероятная история снова захватила меня, ее мельчайшие подробности всплывали в моей памяти. Словно я лишь вчера вернулся из корчмы домой молодой и пьяный, присел на краешек кровати, да так и уснул, не раздеваясь. Задержался на третьей странице той давней рукописи – вроде что где-то недавно слышал упомянутую в ней фамилию. Повспоминал, но без толку. Решил, что показалось.

Больше этих листков я не держал в руках до самой смерти. Уже после того, как я расстался со своим изношенным уставшим мясом, я вспомнил фамилию, показавшуюся мне тогда знакомой. И с того момента сущность моя потеряла покой! Лишь изредка я забывался… когда имел редкую счастливую возможность пронестись над Останкинской башней, словно альтист Данилов из одноименной книжки, что читал я в юности. Или когда пробирался в тихий заснеженный московский дворик, где до сих пор мне видны следы от детской коляски, которую катала моя матушка. Все остальное время, во мне копилась густая тяжелая тревога. Она пропитывала меня, словно яд. Она не давала мне забыть про смятые желтые листки, снова и снова возвращая меня в ночь 14 мая 2009 года.

Сейчас я понимаю: кто-то упорно не давал мне забыть историю, рассказанную Романом Скворцовым. Ни при жизни, ни после смерти. Со временем воспоминания эти стали мучительны. Словно безжалостный рак они пожирали мою душу. Задыхаясь под ее грузом, я судорожно искал выход. И нашел его, когда стал создавать эту книгу.

Теперь я готов начать.

 

Эпизод третий

Москва, февраль 1998 года

…Итак, юный студент психфака Скворцов пробирался сквозь тонны учебников к познанию глубин человеческого разума. С первых же недель обучения он отчетливо понял, что просто не будет, а через месяц-другой объемы материала стали даже пугать.

- Саня, ты видел «Введение в общую психологию»? Этим же убить можно! - говорил Ромка своему рыжему однокурснику Золоткину.

- Убивать-то зачем? Куда гуманнее этим квашеную капусту прижимать, - возражал тот, взвешивая на ладони увесистый учебник.

- Главное, чтоб башка не лопнула. Нам в нее еще кушать, - задумчиво добавлял Скворец.

История психологии и всевозможные азы «науки о мозгах» быстро утомили его. Но он не сдавался. С первого семестра второго курса начинался именно тот предмет, ради которого Скворец готов был зубрить биографию Юнга, писать рефераты по бихевиоризму и даже ездить на сельхозработы. Предмет назывался «патопсихология» и представлял из себя сжатый курс психиатрии для психологов. Но самым важным и ожидаемым моментом в этой дисциплине была для Ромки практическая часть. А именно - реальная работа в психоневрологической лечебнице под руководством опытных психиатров.

В самые тяжелые моменты своего обучения он видел себя в стильном белом халате, в стенах строго режимного заведения, один на один с самыми опасными и неизученными отклонениями рода человеческого. Образы эти придавали ему сил и решимости. Что-то было в его мечтах от голливудских фильмов про маньяков, которые крутили в те годы в душных видеосалонах. Было что-то и от классического романтизма, столь свойственного юношам творческого склада. Первокурсник Скворцов был склонен видеть в шизофрениках и социопатах некое мистическое начало. Любой из таких больных мог оказаться проводником зашифрованных посланий, а его лечение лишь на первый взгляд казалось заурядной терапией. На самом же деле, это была попытка разгадать природу аномального в человеке, ее происхождение и значение. Научная и не вполне научная фантастика американских авторов лишь укрепляла его уверенность в том, что психология и психиатрия – дисциплины с двойным дном. Но понять это дано только избранным. И он стремился им стать.

Первый курс 18-летний целитель душ человеческих осилил без троек. Летние каникулы пролетели как один день. Первый раз в жизни Скворцов был рад этому. За неделю до начала занятий он уже буквально считал дни, ведь начинался курс патопсихологии, а там и до практики рукой подать. До той самой практики, которая подарит ему возможность заглянуть в сумерки человеческого сознания. Она сделает реальностью его фантазии о мрачных коридорах лечебницы и леденящих душу историях ее обитателей.

Его будущего преподавателя и руководителя практики патопсихолога Марию Александровну Вишнякову студенты искренне обожали и баловали посещаемостью и успеваемостью. Она справедливо считала, что понимание сути вопроса гораздо важнее заучивания. «Привет, мои любимые психологи. Сегодня материал не простой, зубрежкой не возьмешь. Так что… будем сосредоточенно пытаться понять», - именно так нередко начинала она свои лекции.

Будучи женщиной яркой, она и предмет преподавала ярко, делая мощные эмоциональные акценты на важных моментах лекции. Для привлечения особого внимания аудитории, она могла прямо на лекции залихватски свистнуть в два пальца так, словно это являлось банальным педагогическим приемом. Ее лекции были по-настоящему увлекательными. Студенты могли слушать их часами. Патопсихологию Вишнякова преподносила студентам не как холодную науку, а как интереснейшую дисциплину, изучающую самые потаенные уголки человеческой жизни. А об атмосфере живого диспута равных, царившей на ее семинарах, со скрытой завистью говорили многие преподаватели, которым довелось видеть это воочию.

Марию Александровну студенты любовно прозвали Матильдой - за изящный «французский» стиль и утонченность. Воронено-черное строгое каре, огромные серые глаза, еле различимый классический макияж, всегда искусно одетая. При этом в ней была особая тонкая контрастность. Особенно вызывала восторг молодняка татуировка на руке Матильды в виде замысловатого браслета, краешек которой изредка выглядывал из-под рукава блузки. Словом, «свой человек». Многие девушки курса пытались перенимать ее стиль, да не у многих получалось. Мальчики же… Да что тут говорить! Они были просто влюблены в нее.

Скворцов стал одним из самых активных учеников Матильды и истинным ценителем ее педагогического таланта. И Мария Александровна сразу увидела в нем одного из лучших своих учеников. Чем-то неуловимо похожий на художника, парень этот с первых занятий проявил себя. Его творческое начало удачно сочеталось с внутренней зрелостью, открытостью, человеческим обаянием и трудолюбием. Такой тип студента крайне редко встречался на педагогическом пути Вишняковой. Лишь однажды, когда она еще только начинала преподавать психиатрию, был у нее похожий студент. Но доучившись до третьего курса, он бросил институт по каким-то неведомым семейным обстоятельством, так и не раскрыв своего потенциала в полную силу. Теперь у Марии Александровны был второй шанс. Она чувствовала, что если вложит в этого парня весь свой преподавательский дар, то сможет со временем гордо говорить: «Скворцов – мой ученик».

Скворец, со свойственным ему интеллектуальным азартом, жадно перерабатывал теорию и блистал на факультативах Матильды. Учеба поглотила его целиком. Он практически перестал рисовать, лишь изредка набрасывал на полях тетрадей гротескные портреты своих сокурсников. Сдав первую сессию второго курса преимущественно на пятерки, Ромка бредил практикой. Он твердо знал, что Матильда обязательно даст ему возможность провести самостоятельный психоанализ с реальным пациентом и поставить диагноз.

Строго говоря, практические занятия предполагали лишь присутствие студентов во время диагностических и терапевтических бесед дипломированных психиатров. Но ученикам Матильды удавалось провести полноценную работу с наиболее интересными пациентами клиники. Во-первых, потому, что зам главного врача психиатрички, пожилой опытный «мозговед» Николаевич Юрьевич Лешниц был давним другом семьи Вишняковых. Во-вторых, он дозволял недозволенное ради самой Матильды и ее преподавательского дара, который он очень ценил. И в-третьих, Лешниц шел на это еще и потому, что лучшие студенты Вишняковой иногда интуитивно находили глубинные причины заболевания его подопечных. Тайком от самого себя, он нередко внимательно прислушивался к их выводам и рассуждениям.

 

И наконец свершилось! Пасмурным промозглым зимним утром, в первых числах февраля 1998 года, вместе с группой практикантов из восьми человек и своим преподавателем по патопсихологии студент психфака Роман Скворцов перешагнул порог приемного покоя известной московской психиатрической клиники. Он сильно волновался. Волновался он даже в тот момент, когда спустя тринадцать лет рассказывал мне об этом, сидя за столом хлебосольной украинской корчмы.

Несмотря на суровых санитаров и кодированные металлические двери, обстановка показалась ему довольно будничной. От модных голливудских фильмов про психушки и психиатров, главным героем которых он себя нередко представлял, увиденное отличалось разительно. Но как только первый пациент был приглашен в почти пустой кабинет с привинченной к полу мебелью, Рома напрочь забыл про неказистый вид лечебницы. Забыл он и про голливудские фильмы. Впервые перед ним и его товарищами сидел человек, психика которого вмещала, как минимум, две личности. Иногда к ним присоединялась и третья.

Лысеющий тощий мужчина средних лет, с бегающими глазами на неподвижном лице, следуя за вкрадчивыми наводящими вопросами врача, излагал замысловатую историю про то, как его вторая половина заманила его в страшные дворики недалеко от станции метро «Автозаводская», где бесследно пропадают люди.

- Там место гиблое. А он меня туда тянет, антихрист, - во весь опор бредил больной, захлебываясь словами.

Бред его был завораживающе страшным. Скорость речи пациента нарастала. Он просил врача о защите от страшного человека, который поселился внутри него.

- Доктор, ты ж клятву Гиппократа давал! А я прошу-то, тьфу - всего-ничего. Давай с тобой этого гада из меня вынем, а я уж ему покажу кузькину мать, - подвизгивая, умолял он. Его нервные пальцы сжимались в решительный кулак, чтобы тут же повиснуть безвольным продолжением вялой ладони.

Скворца, к его удивлению, покинула страсть к психоанализу. Он переживал острый приступ жалости к бедолаге. Жалости такой силы, что, казалось, вот-вот навернутся слезы на глаза. Сколько раз он читал описания подобных состояний, сколько знал из литературы примеров бреда людей, страдающих раздвоением личности. И нигде! Нигде ни разу не было сказано, как же это трагично и больно на самом деле. Скворец украдкой окинул взглядом своих сокурсников – они выглядели подавленными. Вопросов врачу никто не задавал, словно стесняясь оперировать терминами в присутствии такого горя. «Мы похожи на пацифистов на птичьем дворе, которые затеяли приготовить куриный суп», - мелькнуло у Ромки в голове.

Когда санитар увел больного, Рома испытал необыкновенное облегчение. Почему, думал он, никто не рассказал ему о том, как тяжело это бывает в первый раз? Парни со старших курсов рассказать не могли, чтобы не показаться уязвимыми слабаками, а не крутыми профи. А вот почему Матильда ни разу даже не затронула эту тему? Была лекция по этике, Скворец ее отчетливо помнил. Но ни о чем подобном в ней не говорилось.

И лишь несколько часов спустя он нашел ответ. Доктор наук Вишнякова хотела, чтобы все они испытали на себе это непередаваемое чувство страха и жалости. Чтобы каждый для себя решил, по зубам ли ему такая работа. Если это можно назвать работой. Она хотела, чтобы каждый из ее практикантов увидел здесь не набор симптомов, а человеческую трагедию. Она надеялась, что сострадание останется с ними на всю жизнь, ведь оно – главное снадобье любого эскулапа. Без него фармакология бессильна, и она была свято в этом убеждена.

В тот первый день практики студентам показали и что такое галлюцинаторный бред на пике алкогольного делирия, в народе называемого «белой горячкой».

Совсем молодой алкоголик не ловил чертей и не спасался от монстров. Он просто читал. Читал складно, с выражением, пристально всматриваясь в написанное на бумаге. Скворцов и его товарищи не сразу поняли, что происходит. Все встало на свои места, когда их куратор забрал листок у пациента. И передал им для изучения. Бумага была совершенно чистая. Но когда врач пытался взять ее у больного со словами: «Достаточно», - больной потянул листок к себе и сделал врачу выговор: «Не мешайте, доктор. Я еще не дочитал». И продолжил читать складно, как по писаному. И снова чувство тревоги и жалости охватило Скворцова. А ведь еще вчера он готов был вступить в бесстрашную схватку с самыми пугающими недугами людской психики.

«Дальше будет проще, - уговаривал себя Рома. - Не я один такой. Вон и остальным не по себе. Во второй раз справлюсь. Не справлюсь во второй, справлюсь в третий», - твердо наставлял он себя. И - наконец: «Приду домой – нажрусь», - стыдливо решил он, когда за студентами захлопнулась тяжелая стальная дверь 2-го корпуса городской психиатрической больницы.

Всю дорогу до метро шли молча. Молчала и обожаемая студентами Мария Александровна, вспоминая свою первую встречу с человеческим безумием. Она надеялась. Надеялась на то, что адаптация - один из величайших механизмов природы, все же оставит нетронутым хоть толику той боли, которую получили сегодня стремительно взрослеющие дети.

Обещания нажраться Скворец в тот день не сдержал, справедливо решив, что если выпьет хоть пару рюмок водки, то немедля разревется, как ребенок. Про рыдающих крутых психиатров в голливудских фильмах ничего не говорилось. Потому выпил сердечных капель, которые он тайком от матери стянул из видавшей виды пластиковой аптечки, что висела на кухне еще до его рождения. «Сколько раз в нее лазили за эти годы? - вяло подумал чуть отупевший от лекарства Скворцов.- С большим и маленьким горем… а я вот первый раз полез. Да, видать, не в последний».

Прерывисто вздохнув, стал неуклюже раздеваться (по пути решив не снимать носков), забрался под холодное одеяло, поежился, дернул плечами и стремительно заснул.

 

А тремя днями ранее в ворота московской психиатрички, натужно дребезжа, въехал потрепанный «рафик» скорой помощи. Остановившись у дверей приемного покоя, машина исторгла из себя крупного мужчину средних лет в синей спецовке и вязаной шапочке с трогательным детским помпоном. Беззлобно матерясь себе под нос на промозглую московскую зиму, он открыл дверь салона, сделав театральный приглашающий жест рукой. Пару секунд спустя из чрева «рафика» показалась голова и руки. Чуть еще погодя, нехотя, но спокойно, появился мужчина средних лет и среднего роста, самого заурядного телосложения. Одет он был в несуразную мешковатую одежду. На плечи кое-как накинута розовая болоньевая куртка - судя по всему, женская. Обут он был в ярко-зеленые домашние тапочки на босу ногу. Чуть помедлив, оглядел заснеженный больничный двор, поднял взгляд на мигающий рыжий фонарь, зажмурился, шумно вздохнул и вопросительно поглядел на своего попутчика.

- Пойдем, голубчик, - ответил тот и, почти по-дружески положив руку на плечо своего пассажира, направился с ним к дверям «приемки».

Свободной рукой фельдшер (а судя по униформе, это был именно он) держал продолговатую тонкую вещицу, напоминавшую книгу. На ее картонной обложке была отчетливо видна крупная типографская надпись «Поликлиника № 55». А чуть ниже и мельче - «Амбулаторная карта больного». Еще была какая-то размытая чернильная печать, чуть сбоку от которой красивыми буквами синей шариковой ручкой было выведено «Чернов Вадим Андреевич, 1959 г.р.».

…Мировая катастрофа невиданного масштаба, щелкая всеми своими шестеренками закономерных случайностей и неслучайных совпадений, стремительно неслась навстречу пестрому роду людскому. К неграм, арабам, русским, китайцам, невозмутимым буддистам, к лицемерным христианам и фанатичным мусульманам, к слабым и сильным, к жрущим, спящим, работающим, сношающимся, рожающим детей, спасающим и убивающим друг друга, к возделывающим и уничтожающим свои земли.

Ко всем разом.

 

Эпизод четвертый

Москва, июль 1963 года

Анна Михайловна только что завязала шнурки на своих новых осенних ботинках. Внимательно осмотрела их тем особым критическим взглядом, на который способна лишь настоящая женщина. Задумчиво хмыкнув, чуть помедлила, сомневаясь, и решительно развязала. Замечу, развязала не для того, чтобы снять. А для того, чтобы немедленно завязать снова. Старательно сложив аккуратные петельки, она скрестила их, пропустила в образовавшуюся дырочку и осторожно затянула. Бантик получился очень ладным, просто идеальным. Она была им довольна и принялась за второй ботинок. Завязав его, с гордостью отметила, что и здесь все удалось на славу. Сдвинув вплотную свои обутые ноги, пристально посмотрела на них и с досадой вздохнула. Бантики явно не были одинаковыми. Один чуть больше другого, петельки разной длины, да и вообще… как-то некрасиво. Пришлось начинать все сначала. Распустив узлы, она завязала их, терпеливо и с завидной самоотдачей. На этот раз дело шло куда медленнее, но Анна Михайловна была уверена в результате. И вправду, когда она закончила, шнуровка и узлы выглядели идеально. Ей даже показалось, что новые ботинки, и без того ослепительно красивые, стали выглядеть еще наряднее. Теперь она была совершенно удовлетворена результатом.