Эпизод двадцать первый 2 страница

Как ни жалко было своих трудов, но обновку все-таки пришлось снять. На дворе стояло лето, а обувь-то была осенней. К слову сказать, только за это утро Анна Михайловна завязывала и вновь распускала шнурки раз тридцать, никак не меньше. Да и вчера она занималась этим почти весь вечер, пока сон внезапно не одолел ее. Все это было бы, по меньшей мере, странно. Даже для такой отчаянной модницы.

Но было у Анны Михайловны одно веское оправдание такой маниакальной страсти к своей обуви. Самостоятельно завязывать шнурки она научилась буквально пару дней назад, ведь ей было всего-то пять лет. Тщедушный рыжий сосед Петька, которому недавно исполнилось четыре, делал это с легкостью и уже довольно давно. Да еще и обидно показывал язык, когда она стыдливо протягивала ножку маме, одеваясь на прогулку. Случалось это каждый раз, когда им доводилось вместе выходить из дома. И случалось часто, ведь их родители дружили семьями. Каждый раз было обидно до слез. И все из-за каких-то несчастных шнурков! Такое несправедливое положение вещей очень беспокоило ее, но проклятые шнурки никак не давались Анечке. Маленькие детские пальчики этой белокурой московской феи не могли разом удержать все эти петельки, дырочки и кончики. В какой-то момент Анна Михайловна решила плюнуть на эту затею и подождать, когда она станет взрослой. А там все как-нибудь само образуется. Но представив, что Петька так и будет дразнить ее до самой свадьбы, нагло высовывая свой слюнявый язык, основательно взялась за дело.

Детально изучив теоретическую часть вместе с мамой, Анечка приступила к напряженным практическим занятиям. Буквально в первый же день своего обучения настойчивый ребенок получил обстоятельные уроки от всех членов своей большой и дружной семьи. Как ни странно, участие родственников лишь осложнило задачу. Каждый из них завязывал шнурки как-то по-своему, хотя на результате это не отражалось. Все они ходили в завязанной обуви, бантики на которой были одинаковыми. К этому же стремилась и Анна Михайловна, подгоняемая успехами Петьки и его несносным слюнявым языком.

Решив завязывать коварные веревочки как папа, она нередко пыталась скрестить уже готовые петельки так же ловко, как делала это любимая бабуля. Такое смешение стилей и техник было губительным. Раз за разом непослушные шнурки выскальзывали из неловких пальцев, временами доводя ее до отчаяния. Стараясь не разрыдаться, она снова и снова усердно шла к цели.

Все наладилось лишь тогда, когда на помощь ей пришел старший брат Сережка. Для Анны Михайловны он был недосягаемо взрослым. Ему почти исполнилось двенадцать и такие сложные вещи, как шнуровка обуви, были для него полной ерундой. Анечка могла часами с восхищением наблюдать, как он деловито решает математику или склеивает испанский галеон вместе с отцом. А уж как Сережка быстро завязывал свои шикарные черно-белые китайские кеды! Это надо было видеть.

Конечно же, Анна Михайловна любила своего брата вовсе не за это. За что, она и сама толком не знала, ведь это была настоящая любовь родных людей. А такая любовь не бывает «за что-то». Но за математику и виртуозное владение шнурками она его по-настоящему уважала. Хотя и не знала такого сложного для ее лет понятия, как «уважение». Кроме того, Анечка безмерно доверяла ему, ведь брат никогда не наказывал ее, как папа. И никогда не ябедничал родителям, как частенько делала это бабушка. Так что когда ранним субботним утром за ее обучение взялся Сережка, дело внезапно пошло. Очевидный педагогический талант, тихо дремавший в ее брате, вдруг получил счастливую возможность проявить себя. Согласитесь, нечасто двенадцатилетнему подростку, которого постоянно чему-то учат, выдается случай самому выступить в роли учителя. А потому Сергей Михалыч очень ответственно подошел к вопросу. Можно сказать, всю душу вложил в этот мастер-класс.

И вот Анна Михайловна с пунцовыми от восторга щеками и ликующим выражением на лице вошла в комнату к родителям. За ней торжественно следовал Сережка. Анна Михайловна была завернута в кусок старой выцветшей занавески, из-под которой торчали носы новых осенних ботинок. На голове ее красовалась громоздкая чалма, скрученная из цветастого маминого полотенца и украшенная ниткой золотистого елочного дождика.

Остановившись в дверях, словно боясь помешать триумфу сестрички, Сережка подмигнул удивленным родителям и протрубил что-то торжественное. Зрительный зал замер в ожидании. Мама отложила новенький маникюрный набор, а отец покорно опустил на колени свежий «Советский спорт». С таинственным видом факира из кочующего шапито Анечка картинно откинула полог своей мантии, загадочно выставив вперед ножку. Сережка дал барабанную дробь, и непостижимый фокус начался. Делая загадочные пассы руками, как и требовал того жанр, маг изящно наклонился к ноге и замер. Окинув притихший зрительный зал значительным взглядом, чародей в чалме двумя уверенными движениями расшнуровал ботинок. «А-а-а-х», - вздохнул за переполненный цирк старший брат фокусника. И вот тогда… Прямо на глазах у изумленной публики заезжий иллюзионист решительно схватил концы шнурков и, натужно сопя, завязал их красивым ровным бантом.

Секунду оторопевший зал хранил гробовое молчание, а после - взорвался аплодисментами. Овация не смолкала несколько минут. Счастливый факир кланялся, а оркестр играл туш, временами срываясь на «Шел отряд по бережку, шел издалека».

Конечно же, это была настоящая победа. Победа для Сережки - ведь он за каких-то несколько часов сделал то, чего не смогли сделать родители за несколько дней. Для мамы и папы Анечки - ведь это их целеустремленный и одаренный ребенок, лучшая девочка на свете, сама решила научиться завязывать шнурки. И добилась своего. Счастлива была и бабушка Оксана Тимофеевна. Наблюдая за молодым поколением своей семьи, она все чаще узнавала в маленькой внучке себя и свою дочь. Те же красота, упорство, живой веселый нрав и уверенность в себе.

И лишь Анна Михайловна не могла всецело насладиться своим триумфом, пока вредный рыжий Петька не знал о нем.

Весь субботний вечер она донимала мать вопросами о том, когда же они пойдут гулять с Петей. И только получив клятвенное обещание, что пойдут завтра же, успокоилась. Сотни раз представляла она, как завтра во дворе украдкой развяжет свои летние ботиночки. И с легкостью зашнурует их вновь, на глазах у всех шумных обитателей детской площадки, что притаилась в зеленом дворике недалеко от метро «Динамо». От этих мыслей ее переполняла светлая радость, отчего она громко смеялась, болтала сама с собой и напевала какую-то несуразную песню, нелепые слова которой придумывала на ходу. Мама даже было забеспокоилась, сможет ли она вовремя уложить дочку спать. Но Анечка развеяла ее опасения, стремительно и неожиданно для всех заснув прямо на полу, как это нередко бывает с детьми от переизбытка эмоций. Ей снился восхитительный сон, в котором Петька, собираясь на прогулку, так и не смог завязать свои шнурки.

Но назавтра, на той самой долгожданной прогулке, с ней случилась история, которая заставила ее забыть про шнурки. Историю эту она запомнила на всю жизнь. В мельчайших подробностях. Много лет спустя, будучи глубокой старухой, пережившей почти всех своих близких и великую империю Страны Советов, она часто вспоминала ее, роняя беззвучные слезы на свои дряблые высохшие руки. А когда заботливый сорокалетний внук спрашивал, отчего она плачет, одними губами говорила, что это от счастья.

…К разочарованию Анны Михайловны в то утро детей на детской площадке было совсем мало. Она уже почти расстроилась, когда в глубине двора мелькнула белая рубашка. Та самая, с медными пуговицами, которые она настойчиво считала золотыми. Такая была только у одного мальчика из тех, кого она знала. Того самого, который при всех подарил ей диковинный карандаш: с одной стороны синий, а с другой – красный. Карандаш этот понравился даже ее брату, которого трудно было чем-то удивить, ведь ему было почти двенадцать. Это случилось пару недель назад, когда она еще не умела завязывать ботинки.

А было это так…

В бревенчатом домике они играли с девочками в дочки-матери. Он появился так неожиданно и сразу решительно подошел к ней. Так подходили мальчишки, которые задумали какую-то гадость - дернуть за косу или кинуть грязным песком в новое чистое платье. Или, что еще хуже, протянуть противную дохлую лягушку или огромного страшного жука. Такое не раз случалось с ней в детском саду. И даже чаще, чем с другими девочками. «Это потому, что я очень красивая. Как принцесса», - решила она, хорошенько поразмыслив над этой печальной тенденцией. И правда, ведь в сказках ведьмы, колдуны и прочая нечисть всячески вредили исключительно прекрасным принцессам. Их некрасивые коварные сестры и старые злые мачехи ровным счетом никого не интересовали. Поэтому все напасти доставались именно таким добрым, умным и красивым, как она.

Эту печальную догадку подтвердила и ее бабушка. Анна Михайловна лично слышала, как она сказала маме: «За все в жизни, девочка моя, нужно платить. Платить и страдать. И за красоту тоже».

С одной стороны, Анечка была очень рада тому, что она принцесса. С другой… Терпеть неуклюжие и крайне обидные знаки внимания лопоухих сверстников с зелеными коленками никаких сил больше не было. В сказках, многие из которых она знала наизусть, торжествовала справедливость. Изрядно намучившись, ее коллеги по цеху красавиц, прекрасные Василисы и прочие Златовласки, получали в награду принца и полцарства.

Но Анечке только один раз какой-то мальчик подарил ириску. Она даже не успела толком осознать происходящее, как все светлые надежды на долгожданный сказочный «хэппи энд» рухнули. Ириску попросили обратно, причем самым решительным и угрожающим тоном. Наверное, она понадобилась для куда более важных дел, чем заурядное сватовство к обычной принцессе. Даритель, если даже и был принцем, то каким-то паскудным. Да и не удивительно это. Признаться честно, ей трудно было представить принца, пусть даже и пешего, на фоне облезлой покосившейся веранды детского сада. Да и игровая площадка во дворе дома мало походила на то место, где где можно было ждать такой встречи.

 

Но в тот день, когда он сразу и решительно подошел к ней, все изменилось. И диковинный карандаш, одновременно синий и красный, что лежал среди прочих драгоценностей в ее жестяной коробочке из-под трофейного немецкого мармелада, был лучшим тому подтверждением.

Когда расстояние между ней и мальчишкой рискованно сократилось, она попятилась назад, мысленно приготовившись к трупу лягушки. Но вместо того чтобы закрепить дурную репутацию сильного пола, незнакомец молча протянул ей тот самый карандаш.

- На! Бери! - выпалил он, смотря ей прямо в глаза. Сглотнув, добавил. -Это тебе… подарок.

Она боязливо протянула руку к странному карандашу, который лежал на его раскрытой ладони. С трудом дотянувшись до него, но так и не сделав даже полшага вперед, она еле слышно пролепетала «спасибо!» и опрометью бросилась домой.

Она побежала раньше, чем успела хоть что-то сообразить, совершенно забыв про бабулю, которая сидела на лавочке возле площадки и читала книгу про Эмиля Золя, из серии «Жизнь замечательных людей». Зажав карандаш во рту, она двумя руками открыла тяжелую дверь подъезда. Сердце ее бешено колотилось. Пулей взлетев по лестнице на четвертый этаж, она наткнулась на тетю Любу, которая жила в квартире над ними, на пятом.

- Привет, красавица! Ты чего это одна? - спросила она своим низким голосом, который как нельзя лучше подходил к ее грузной бесформенной фигуре.

- Я домой, мне пописать надо, - на одном дыхании соврала Анна Михайловна и юркнула к своей квартире.

- А дома-то есть кто? Поди ж, все на работе! - раскатистым басом протрубила соседка.

Действительно, был понедельник. Дома остались лишь они с бабушкой, которая нянчилась с ней в летние месяцы, когда садик был закрыт. Тут-то Анечка и поняла вдруг, что сморозила глупость, причем на пустом месте. Дома, конечно же, никого не было. А значит, придется возвращаться на площадку.

- Пойдем-ка, я тебя лучше к бабушке отведу, - командирским тоном, хотя и по-доброму, сказала ей тетя Люба. - Потерпишь? - спросила она так, будто заранее знала ответ.

- Угу, - растерянно кивнула Анечка, и они стали спускаться по лестнице.

Выйти во двор после своего постыдного бегства было задачей не из легких. Но глянуть на этого странного мальчишку, хоть одним глазком, было очень любопытно. Она не знала, там он или уже ушел, но выбора у нее не было.

 

 

Эпизод пятый

Москва, февраль 1998 года

На следующий день в институтской курилке группа Скворца говорила о чем угодно, только не о вчерашней практике. И хотя студенты из второй группы, которым предстоял визит в клинику лишь через два дня донимали их расспросами, ничего, кроме «вот сходите – все сами увидите», они не услышали. Скворец испытывал мучительное чувство ожидания четверга, когда Матильда вновь поведет их к зеленым стенам, железным дверям и совершенно больным людям. Ромка твердо решил, что должен справиться с собой.

«Надо это перебороть, это нормальная защитная реакция. Просто соберусь и все. В конце концов, девчонки дипломы получают! Значит, патопсихологию сдали. Если сдали – значит, и на практике были. Они, то есть, могут, а я нет, что ли? Да ни хрена!» - словно шаман заговаривал он себя.

С трудом отсидев две пары, Скворец поехал в книжный магазин за «Практическим пособием психиатра». По правде говоря, книжка была лишь спасительным предлогом, чтобы сбежать с лекций. Он ухватился за него и был таков. Крайне мерзкая погода исключительно подходила к крайне мерзкому настроению. Хотелось выпить, или даже нажраться, как и было решено вчера. Купив книжку, он отправился домой, перебирая в голове возможных собутыльников.

Из безотказных вариантов был только сосед Генка, что жил этажом ниже - здоровый рыжий верзила с сомнительной репутацией тунеядца и хулигана. Парень он был хулиганистый и, по-своему, добрый. Любил Машку Ефимову из башни напротив и громко ставить «AC|DC», которых он по старинке называл «ацедеце». Познакомились они еще детьми, и хотя общего у них было мало, до сих пор изредка встречались, вспоминая, как в советские времена строили снежную крепость, а в перестроечные – пробовали ядреную астраханскую дурь.

Скворец знал, что Геннадий, как человек отзывчивый, от выпивки не откажется. Но кто-то сверху решил, что Рома сегодня вполне обойдется и без попойки с соседом: дома Генки не оказалось. Скворцов равнодушно поплелся домой, съел что-то из холодильника и завалился читать «Практическое пособие». «Завтра вообще в институт не пойду, буду дома рисовать, к черту все!» - твердо решил он. На душе стало получше. Четверг уже не казался ему таким далеким.

И действительно, день за набросками пролетел легко. Рисование – карандаши, кисти, краски - принесло то душевное равновесие, которое приходит, когда занимаешься любимым делом.

Но к вечеру опять явились мысли о завтрашнем занятии в клинике. Дав себе слово быть крутым парнем, Ромка завалился спать раньше обычного. Естественно, проворочался до середины ночи, рисуя себе картины завтрашнего четверга.

Знай Скворцов, что на самом деле готовит ему «день грядущий» – не уснул бы вовсе. Но… меньше знаешь – крепче спишь.

 

 

Эпизод шестой

Москва, ноябрь 1994 года

Уже который день Станислав ждал звонка от младшего брата. «Да куда же он канул, свиненыш? – сердился он, тревожно меряя шагами трехкомнатную сталинку. - Ведь все нервы вымотает, гад. Уж столько лет дураку, а проблемы все те же. Мало его отец порол».

В детстве братцу влетало, в основном, из-за его непунктуальности. Сорванец мог вернуться с прогулки на час позже, когда мать уже пила успокоительное, а отец давно приготовил массивный солдатский ремень. Случалось, что задерживался он куда дольше. Тогда родители отправляли Стаса, который был на шесть лет старше, искать братишку в соседних дворах.

Сегодня младший опаздывал на целых четверо суток. Должен был звонить в воскресенье, а уже четверг. В другой ситуации, зная его любовь к таким многодневным «ныркам», он бы не переживал. Но сейчас все обстояло совсем по-другому. А потому Стас сильно нервничал. «Ну не идти же искать его во двор, как в детстве», - подумал он.

- Появится – убью, к чертовой матери! - сказал вслух со зла.

После чего плюхнулся на диван и уставился в телевизор. Занятый своими мыслями, просмотрел невидящим взглядом фольклорную передачу с провокационным названием «Гей, славяне!». Глянул в окно. Ненавистная поздняя осень готовилась стать ранней зимой. Когда начался «Наш сад», он незаметно заснул.

Разбудил его долгожданный звонок. Сказать по правде, звонить должен был телефон, а звонили в квартиру. Но после четырех дней ожидания он был рад и этому. В глазке массивной железной двери с четырьмя замками он увидел своего младшего брата.

Так уж повелось, что с самого раннего детства в кругу семьи младшего называли по отчеству – Викторычем. Прозвище это он получил за смешную способность делать важное серьезное лицо. Со временем семейная кличка сократилась до простого и емкого «Вик». «Зайдет – сразу подзатыльник получит!» - твердо решил Стас, отпирая последний замок. Но когда братишка сделал шаг в квартиру, он лишь обнял его, погрозив пальцем.

Уселись в богато отделанной гостиной за огромным столом.

- Ну и где тебя черти носили? - спросил брата Стас. - Хочешь выпить?

- Да, не откажусь.

Хозяин не спеша подошел к массивному бару из красного дерева, стоящему на внушительном куске мраморной колонны. Чуть позвенев стеклом, вернулся с двумя широкими низкими стаканами, на дне которых плескался старый породистый виски.

- Учись пить в меру. А то сопьешься, - буркнул Стас, протягивая Вику выпивку.

- Да хватит из меня алкоголика-то делать… - вяло возмутился тот.

- Ты, главное, сам из себя не сделай, - строго ответил старший. - Выглядишь хреново, будто на тебе черти ездили. - И, приподняв стакан, добавил. - Будем!

Выпили. Помолчали.

- Ну, рассказывай. Как все прошло? - чуть раздраженно спросил Стас.

- Не обманули. Все принесли.

- Все принесли, это еще не значит, что не обманули.

- Это тебе виднее – обманули или нет. Твои же люди помогли, Стасик. Я только заказчика сыграл.

Стас задумчиво почесал небритую щеку.

- Никто там рядом не терся?

- Да нет, вроде. Но я ведь мог и не заметить.

- Передавал один?

- Да, один. Простецкий такой, молодой. В спортивном костюме пришел, - ухмыльнулся Викторыч.

- Ну, не в погонах же он придет. Что еще, кроме костюма?

- А что еще? Кроссовки на нем были.

- Да-а-а, - протянул старший, сокрушенно покачав головой. - Тяжело мне с тобой будет… При чем тут кроссовки-то?! Приметы какие?

- А, приметы… Блондин, стрижка короткая, небольшого роста, глаза серые. Ну, что еще… Нос массивный, «картошкой» это называется. И руки у него такие… как бы это… как у пианиста. Пальцы тонкие и длинные.

- Это все?

- Вроде все.

- Вроде, все, - передразнил Викторыча брат. - Внимательнее надо. В таком деле мелочей не бывает.

- Ну и что, Стасик, знаешь ты такого?

- Нет, братишка, не знаю. Это либо курьер, пешка из молодых, либо…

- Либо что?

- Либо кинули нас с тобой. Меня-то вряд ли кидать стали бы, а вот тебя вполне могли. А так как заказчик для них ты, все возможно. Ладно, чего гадать-то? Давай глянем.

Младший протянул старшему измятые бумаги.

- Глянь, Стасик, глянь. Там самое интересное.

Пока Стас начал изучать листки, Викторыч разом осунулся. Глаза потухли, словно хотели выразить так много, что не смогли выразить ничего. Старший сосредоточенно перебирал листки. От последнего возвращался к первому, еле заметно шевелил губами, словно школьник, заучивающий урок. После аккуратно сложил их на краю стола.

- Вот мрази! - сказал он и откинулся в кресле. Продолжая что-то обдумывать, молча посмотрел на Викторыча.

- И что? - не выдержал тот затянувшейся паузы. - Что скажешь?

- Скажу, что с первого взгляда на кидок не похоже. Все следы, указывающие на источник информации, они, конечно, уничтожили, это ясно. Но в целом – я склонен верить. Если затевать игру, то нужно будет обязательно проверять.

- Игру?!! - одновременно зло и недоуменно переспросил Викторыч.

- Прости, братишка! - с чувством извинился Стас. Встал, подсел к брату на подлокотник кресла, потрепал его по плечу. Чуть наклонившись, поцеловал в голову, словно ребенка. - Ну, прости меня, мудака. Вырвалось слово, это же профессиональное у меня. Я не это хотел сказать. Прости!

Младший ткнулся в него лбом. Через мгновение плечи его мелко затряслись. Он плакал почти беззвучно. А может, и не плакал вовсе. Просто вибрировал от непосильной ноши.

- Правильно, братик, спусти пары, а то разорвет, - приговаривал Стас, гладя его по плечу. Не прошло и минуты, как Викторыч затих.

- Выпьем? - спросил его брат.

Тот лишь молча кивнул, глубоко протяжно вздохнув.

На этот раз в стаканах виски было куда больше. На столе появился шоколад. Выпили одним махом, не отрываясь, в несколько глотков. К шоколаду не притронулись.

- Как проверять-то будем? - чуть дрожащим голосом спросил младший.

- Вот это, это и вот это, - ткнул Стас пальцем в листы, - я проверить смогу. Правда, потребуется время. Делать все нужно аккуратно, чтобы не засветиться. А если все сойдется, значит у нас в руках не туфта.

Викторыч понимающе кивнул.

- И вот тут возникает главный вопрос. - Стас помедлил, глядя на реакцию брата.- Главный вопрос. И даже два. Что мы хотим? И что мы можем? Надо ответить самим себе. Любые действия - потом. Ответ на первый вопрос – с тебя. Над вторым будем думать вместе.

- Что мы хотим, - тщательно проговорил младший, словно вслушиваясь в музыкальную партию нехитрой фразы. - То есть, это значит, что я хочу?

Викторыч испытующе посмотрел на брата.

- Я в этом деле не посторонний. Тоже кровно заинтересован, прости за банальную фразу, - сказал старший. - Но в этом случае решающее слово, конечно же, за тобой.

- Кажется, впервые в жизни, - откликнулся младший.

- Э, нет, братишка. Тут ты не прав. Ты сам свою жизнь выбирал. И даже в детстве. А это, согласись, редко с кем бывает.

- В детстве? Это когда такое было?

- В музыкальную школу, на класс гитары - сам захотел. Сам потом и бросил. Институт, женитьба, профессия – все сам.

Викторыч ничего не ответил. Лишь так сосредоточенно распечатывал шоколадную плитку, что сразу было видно – он далеко.

«Зря я ему большую налил. И так после всего этого еле дышит», - подумал Стас, глядя на отсутствующего младшего брата.

-Что я хочу, - опять медленно произнес Викторыч. Потом еще раз, уже на другой лад.

Окончательно освободив плитку от серебристых фабричных нарядов, он отломал небольшой кусочек. Помусолил его во рту, словно это был химический карандаш. Старший брат сразу понял, что есть шоколад Вик не собирается. И точно. Отстраненно, будто во сне, Вик взял один из листков, мельком глянул на него все теми же пустыми далекими глазами и… уверенно перечеркнул его куском шоколада. Крест накрест. И тут же вернулся из своего забытья в гостиную к брату, протягивая ему бумагу.

- Вот что я хочу, - буднично ответил он, словно речь шла о каком-то бытовом пустяке. - Сможем?

Взяв листок в руки, Стас присвистнул. Еще раз внимательно посмотрел в него, потом на брата.

- Обсудим. Только у меня одно условие.

- И какое?

- Пойдем-ка, братец, мы с тобой поедим. А лучше пойдем, родной, пожрем, лады?

- Идет, - покорно ответил Вик. Прищурился на брата и… чуть заметно улыбнулся.

 

 

Эпизод седьмой

Москва, февраль 1998 года

Скандальная трель будильника подняла Скворца ровно в 7.40 утра. Наспех приняв душ, он одевался с бутербродом в руке. Бутерброд давался с трудом, а запах больницы становился все отчетливее. Первая пара – разбор практики у Матильды. «Интересно, все ли придут? Руку на отсечение, что Светка Юдина заболеет, трусиха. Потом скажет, что валялась дома с температурой, да неожиданно поправилась».

Но нет, он ошибся. Вся группа уже сидела в аудитории, когда ввалился Скворцов.

Матильда начала занятие с того, что напомнила студентам пройденный материал, а именно: определение сложных пограничных состояний. Скворец прекрасно помнил те лекции. Помнил даже, что Матильда в тот день была простужена и крайне смешно сипела. Она даже подшутила над собой, неподражаемо спев куплет из «Мурки», покорив тем аудиторию. Так как говорить громко Вишнякова не могла, группа притихла. В тишине хриплый голос Марии Александровны приобрел немного мистическое звучание. Очень способствовала этому сама тема лекции - о пограничных состояниях шизоидного характера, которые нельзя уверенно отнести к какому-то четкому диагнозу.

Эти формы встречаются не так часто и крайне сложны для диагностирования. Парафренический бред таких больных бывает очень сложным, искусным и правдоподобным. Часто окружающие поначалу верят им. Такой пациент не заявит вам сходу о своих императорских корнях и не поделится тайной безумного изобретения. В отличие от бреда классических параноиков их бред может сочетаться с тончайшими маниями и навязчивыми идеями, которые тесно привязаны к реальности. Такой пациент поведет разговор издалека. Он будет мотивировать очевидными фактами, постепенно вплетая в них собственные вымыслы, которые вполне могли бы стать частью реальности. Он будет очень естественно и легко обходить все логические нестыковки. Настоящие интеллектуалы способны создать масштабные правдоподобные построения, в которых этих нестыковок просто не будет.

Чаще всего такой бред имеет какую-то мистическую составляющую, что идеально объясняет все необъяснимые моменты. Это может окончательно запудрить мозги людям, склонным к мистицизму. Нередко совершенно здоровые, цельные личности с легкостью попадают под воздействие таких больных. При этом не только сами проникаются шизоидными идеями, но и становятся их носителями.

Закончив с азами теории, Матильда приводила реальные примеры из психиатрической практики.

Тридцатилетняя женщина заразила безумием своих родственников. Всей семьей они устроили слежку за соседом по даче, который якобы воровал детские души, заточая их в кроликов, которых разводил на своем участке. Дело зашло далеко. «Спасители детских душ» проникли на соседский участок, кроликов похитили и пытались расколдовать…

Выручил всех местный участковый. В мистические материи он не верил. Зато твердо верил в хищение частной собственности. Опрашивая соседей, он не сразу понял, что в семье что-то не так. Но что-то все-таки его насторожило. Простой русский мужик, он почуял неладное в заговорщическом тоне домочадцев, дружно съехавших с катушек. К счастью, тогда все закончилось без эксцессов, а ведь все шло к тому. Уже в больнице носительница бреда призналась, что опасалась сопротивления со стороны разоблаченного ею колдуна. Поклявшись себе во что бы то ни стало спасти детей из заточения в пушистых шкурках, она привезла из дома ружье, оставшееся от отца. А, как известно, если в пьесе появилось ружье… В общем, мент вовремя объявил антракт в этом спектакле. Ружьишко осталось спокойно висеть на стене.

Меньше повезло группе мексиканских индейцев, которых сбил машиной законопослушный белый американец. Его милая толстая женушка очень наглядно доказала ему, что их ребенка хотят похитить мексиканские шаманы для совершения ежегодного обряда. Спятившая домохозяйка собрала такое внушительное досье, что ему без труда поверили бы даже присяжные. Каких неопровержимых улик там только ни было! Газетные заметки о пропаже детей в штате за несколько лет, материалы по истории мексиканского шаманизма, описание таинственных знаков секты, которые якобы появились в округе. Был там и список местных чиновников, педиатров, учителей и полицейских мексиканского происхождения, к которому прилагались описания случаев киднепинга с участием их соплеменников. И, наконец, фотографии злодеев, главный из которых работал управляющим в закусочной «Тако Бэлл».

Но самое сильное впечатление на беднягу отца произвела некая несложная математическая формула, с помощью которой можно было определить день планируемого жертвоприношения. В больном воображении этой благонадежной американки лунные фазы сочетались с возрастом их малышки, явно указывая на день и час совершения ритуала. Ослабленная психика отца девочки, менеджера спортивного магазина, не справилась с такой аргументацией. Паника передалась от жены к мужу, затронув самое святое – родительские чувства. Поняв, что мексиканцы серьезно их обложили, парень совершил, в общем-то, благородный и храбрый поступок. Он нанес опережающий удар, выследив несчастных. И удар это был весьма эффективным. Трое погибших, двое тяжело раненых и стрельба в полицию (ведь на границе с Мексикой полицейскими служат преимущественно мексиканцы).

Известны были и случаи массового заражения бредом, в основном религиозного характера. Канонизированная француженка Жанна, больше известная как «Орлеанская Дева», всю страну убедила, что она рука Божья, потому что сама была искренне в этом убеждена. И галлюцинации укрепляли в ней эту уверенность, которая мгновенно распространилась в обществе, где религия являлась единственным знанием, доступным для масс.

Студент психфака Скворцов был склонен думать, что именно такие больные являются «тонким мостом» межде познанным и непознанным. Делиться же своими, не вполне научными, соображениями он не спешил. И правильно делал. Слишком много «если» и «допустим» в этой теории смущали его самого, а перспектива прослыть психом смущала еще сильнее. Сокурсники при случае не упустили бы шанса посмеяться над его мистицизмом. К тому же прошлое посещение клиники заронило в нем тень сомнения в своих эмоциональных силах.