Принцы Мэна, короли Новой Англии 13 страница

Он взял поднос в руки и понес его по коридору, как несет гордый официант особое блюдо особому гостю. В это время вечно сопливый Кудри Дей тащил в сторону кабинета сестры Анджелы большую картонную коробку. Ему не разрешалось здесь играть, но Кудри вечно изнывал от скуки; лез куда не надо и был всегда начеку, как пугливый зайчишка. Гомер картонную коробку узнал, в ней привезли новые баллончики для клизм, он сам ее распаковывал.

– Что там у тебя? – спросил Кудри Дей у Гомера, держащего поднос с мертвым младенцем на уровне плеч (Кудри Дей доставал ему только до пояса).

Приблизившись к коробке, Гомер обнаружил, что в ней сидит Давид Копперфильд‑младший. Кудри катал его.

– Сейчас же уходите отсюда, – велел ему Гомер.

– Гомел! – крикнул из коробки Давид Копперфильд.

– Дурак, не Гомел, а Гомер, – поправил его Кудри Дей.

– Гомел! – опять крикнул его крестник.

– Пожалуйста, выметайтесь отсюда, – повторно приказал Гомер.

– Что там у тебя? – не унимался Кудри Дей и протянул к подносу руку.

Гомер успел перехватить чумазую ручонку и вывернул ее за спину, удерживая при этом поднос с младенцем с ловкостью жонглера. Кудри попытался бороться.

– Ой, – воскликнул он.

Давид Копперфильд встал на ноги в коробке, но потерял равновесие и опять сел на дно. Гомер чуть‑чуть дернул вверх заведенную за спину руку, Кудри согнулся пополам и уперся лбом в край коробки.

– Пусти, – взмолился он.

– Пущу, если сейчас же исчезнешь. Идет? – сказал Гомер.

– Идет, – ответил Кудри Дей. Гомер отпустил его, и мальчишка прибавил: – С тобой шутки плохи.

– Точно, – согласился Гомер.

– Гомел! Гомел! – все кричал стоящий в коробке Давид Копперфильд.

Кудри Дей вытер нос драным рукавом и, резко дернув коробку, уронил своего пассажира.

– Ты что! – захныкал малыш.

– Замолчи сейчас же, – приказал ему Кудри.

И потащил ящик к выходу, бросив на прощание грустно‑покорный, полный немой мольбы взгляд. Он тащил ящик, покачиваясь на ходу – легко ли тащить такую тяжесть! Гомер обратил внимание, что ботинки у Кудри надеты не на ту ногу, один шнурок развязался. Но он больше не стал выговаривать ему, это уж было бы слишком, Кудри был выдумщик и неряха. Но выдумку надо поощрять, она важнее опрятности. Тем более для сироты.

– Пока, Кудри, – сказал Гомер вслед согнутой спине мальчика, незаправленная рубаха свисала у того до самых колен.

– Пока, Гомер, – ответил, не поворачиваясь, Кудри. Когда он поравнялся с провизорской, оттуда вышла сестра Эдна.

– Надеюсь, ты не собираешься здесь играть, – строго проговорила она.

– Мы уже уходим, уходим, – заверил ее Кудри Дей.

– Медна, – закричал со дна коробки Давид Копперфильд.

– Не Медна, дурак, а Эдна, – поправил его Кудри.

А Гомер как раз подошел к открытой двери кабинета сестры Анджелы; д‑р Кедр сидел за машинкой, но не печатал, а смотрел в окно, даже лист бумаги не был заложен в каретку. В отсутствующем выражении его лица Гомер заметил ту счастливую отрешенность, какую вызывали пары эфира, когда д‑р Кедр удалялся в провизорскую «немного вздремнуть». Наверное, это греющее душу состояние д‑р Кедр умел вызывать, просто глядя в окно. Гомер думал, что д‑р Кедр эфиром заглушает боль; он подозревал, что в Сент‑Облаке у всех всегда что‑то болит, и д‑р Кедр призван эту боль исцелять. Самого Гомера от приторного запаха эфира мутило, и он никогда бы не стал его применять как болеутоляющее средство. Гомер еще не знал, что существует непреодолимое влечение. Лицо у д‑ра Кедра выражало такую отрешенность, что Гомер остановился в дверях, не решаясь нарушить ее своей мрачной ношей; он уже было повернулся, чтобы уйти.

Но не тут‑то было. Соприкосновение с душой даром не проходит, а родившееся ощущение некоей миссии требует не мимоходом брошенных фраз, а более осязаемого действия. Помедлив на пороге кабинета сестры Анджелы, Гомер решительно двинулся к столу и с металлическим стуком опустил поднос на каретку машинки. Маленький трупик оказался на уровне шеи д‑ра Кедра – совсем близко, может цапнуть, как говорят в Мэне.

– Доктор Кедр! – позвал Гомер Бур.

Д‑р Кедр очнулся и посмотрел поверх младенца на Гомера.

– Причина внутреннего кровотечения, – продолжал Гомер, – перерезана дыхательная артерия. В чем вы сами можете убедиться.

Д‑р Кедр посмотрел на поднос, помещенный на машинку. Он вглядывался в младенца, как в исписанную им страницу: хочу казню, хочу помилую.

За окном кто‑то что‑то кричал, но ветер так мочалил слова, что разобрать их смысл было невозможно.

. – Господи, помилуй, – произнес Уилбур Кедр, глядя на перерезанную артерию.

– Я должен вам сказать одну вещь, я никогда не буду делать аборты, никогда, – вдруг выпалил Гомер. Это решение логически вытекало из перерезанной артерии. Во всяком случае, по мнению Гомера.

Но д‑р Кедр был явно в недоумении.

– Не будешь? Что не будешь? – переспросил он.

Крики снаружи усилились, но более внятными не стали. Гомер и д‑р Кедр молча глядели друг на друга, разделенные мертвым младенцем из Порогов‑на‑третьей‑миле.

– Иду, иду, – послышался голос сестры Анджелы.

– Это Кудри Дей, – объяснила сестре Анджеле сестра Эдна. – Я только что выпроводила его отсюда вместе с коробкой и Копперфильдом.

– Никогда, – повторил Гомер.

– Значит, не одобряешь? – спросил его д‑р Кедр.

– Я не вас не одобряю. Я это не одобряю. Я этого делать не могу.

– Но я ведь тебя никогда не принуждал. И не буду. Такие решения человек принимает сам.

– Точно, – кивнул Гомер.

Открылась входная дверь, но что кричал Кудри Дей, все равно нельзя было разобрать. В стойке у двери провизорской звякнули пробирки, и тут д‑р Кедр с Гомером первый раз явственно услыхали: «Мертвец!»

– Мертвец! Мертвец! Мертвец! – кричал Кудри Дей. Его истошные вопли аранжировались нечленораздельными выкриками Копперфильда‑младшего.

– Какой мертвец, Кудри? Где? – ласково спросила мальчика сестра Анджела.

Кудри первый обнаружил станционного начальника, но не узнал его. Он видел его лицо долю секунды.

– Там! Какой‑то дядя! – объяснял он сестрам Анджеле и Эдне.

Отчетливо услыхав ответ Кудри Дея, д‑р Кедр встал из‑за стола и, обойдя Гомера, вышел в коридор.

– И если для вас это не так важно, – проговорил ему вслед Гомер, – позвольте мне больше не участвовать в этом. Это ваш долг, я понимаю. Но я хотел бы приносить пользу как‑то иначе. Я ни в чем вас не обвиняю. Я просто не могу больше этого видеть.

– Мне это надо обдумать, Гомер, – ответил д‑р Кедр. – Пойдем посмотрим, кто там у них умер.

Идя за Кедром по коридору, Гомер заметил, что дверь в родильную закрыта и над ней горит лампочка – значит, сестры Эдна и Анджела приготовили там двух женщин к аборту. Схватки у роженицы из Дамарискотты были еще слабые и нечастые, так что родильная понадобится не скоро. Жестоко заставлять женщин ждать аборта, тем более подготовленных к нему, в этом Гомер был согласен с д‑ром Кедром. Поэтому он приоткрыл дверь в родильную, сунул туда голову и, не глядя на женщин, сказал:

– Врач скоро придет, не волнуйтесь, пожалуйста.

И тут же раскаялся, что обнадежил их. Не успел он затворить дверь, как Кудри Дей опять закричал: «Мертвец, мертвец».

Малыш Кудри Дей принадлежал к тем суетливым, непоседливым натурам, чьи благие начинания зачастую оборачиваются неприятностями. Когда ему наконец надоело возить Копперфильда в коробке, он решил столкнуть его с площадки у задних дверей отделения мальчиков. Уф, как тяжело тащить коробку наверх! Втащив, он увидел, что площадка как бы парит над подъездной дорогой (ей очень редко пользовались) и уходящим вниз склоном, поросшим высокой травой. Сейчас он научит Копперфильда летать! Совсем невысоко, и в коробке не страшно, да потом еще можно съехать вниз, как на санках. Правда, картонная коробка наверняка развалится, и тогда он останется один на один с Копперфильдом, а это нестерпимо скучно. Но Копперфильд и в коробке уже надоел. Все безопасные возможности коробки исчерпаны, Копперфильд не возражает – ему ведь невдомек, какую проказу задумал Кудри, голова его ниже краев коробки. И Кудри Дей столкнул коробку вниз, позаботившись, чтобы она приземлилась, сохранив вертикальное положение, и ее пассажир не сломал себе шею. Коробка упала набок и, конечно, развалилась, Копперфильд‑младший вылетел из нее и приземлился в траве, храбро встал на не совсем крепкие ножки, как только что вылупившийся птенец, тут же упал и кубарем покатился по склону. Стоя на площадке, Кудри Дей наблюдал, как шевеление травы обозначает траекторию его спуска. Трава была такая высокая, что самого Копперфильда не было видно.

Он не ушибся, не поранился. Только не мог понять, что происходит – Кудри Дея нет, и коробка куда‑то девалась, а он уже так к ней привык. Перестав катиться, он попытался встать, но у него поплыло в глазах, да еще земля вся в колдобинах, и он сел на что‑то круглое и твердое, как камень; глянул – голова станционного начальника, лицом вверх, глаза открыты. В оцепеневших чертах смертельный ужас и безропотное приятие судьбы.

Подросток или взрослый наверняка обомлел бы от страха, увидев, что сидит на голове трупа, но юный Давид Копперфильд воспринял ее как элемент окружающего мира, скорее с любопытством, чем с ужасом. Коснувшись лица, он ощутил неживой холод, и в нем, видимо, сработал безошибочный детский инстинкт – тут что‑то неладно. Его как сорвало с головы, но он тут же упал, покатился вниз, вскочил на ноги, побежал, опять упал, покатился, опять вскочил. И вдруг завыл по‑собачьи. Кудри Дей бросился сквозь заросли к нему на помощь.

– Не плачь, не плачь! – кричал на бегу Кудри.

А Копперфильд все бежал и падал, кружа и странно повизгивая.

– Да остановись ты наконец! – заорал что было мочи Кудри Дей. – А то я тебя никогда не найду!

И вдруг наступил на что‑то длинное и круглое, выскочившее из‑под ноги как сорванная ветром ветка. Это была рука начальника станции. Потеряв равновесие, Кудри уперся руками в его грудь и увидел широко открытые глаза на застывшем лице, смотревшие куда‑то мимо. И тогда в траве стали кружить два визжащих, заблудившихся, как в тумане, щенка. Справедливости ради надо сказать, что Кудри не убежал с пустыря, пока не нагнал Копперфильда, – поступок, свидетельствующий о том, что природой ему были отпущены храбрость и чувство долга.

Мелони из окна наблюдала за этой необъяснимой гонкой на пустыре; она могла бы окликнуть Кудри и сказать, где Копперфильд, – сверху ей все было видно. Но она решила не вмешиваться. И обнаружила свое присутствие, только когда Кудри Дей поймал Копперфильда и поволок вокруг отделения мальчиков ко входу в больницу.

– Эй, Кудри, опять ты надел ботинки не на ту ногу! – прокричала она. – Идиот!

Но ветер был такой сильный, что Кудри не услышал ее, да и она его не слышала. И Мелони бросила в окно еще одно слово, не обращенное ни к кому: благодаря ветру можно искренне, во всю силу легких, выразить то, что чувствуешь, хотя в общем‑то ей не хотелось кричать. И Мелони, пожав плечами, произнесла:

– Скучища!

А дело, кажется, начинало принимать интересный оборот: на дорожке, ведущей к пустоши, появились д‑р Кедр с Гомером, следом за ними трусили сестры Эдна и Анджела. Все четверо, очевидно, что‑то искали в траве.

– Что вы ищете? – крикнула в окно Мелони. Но то ли ветер опять отнес ее слова, то ли компанию слишком увлекли поиски, только никто из них не откликнулся. И Мелони пошла сама взглянуть, что там происходит.

В душе у нее шевельнулось тревожное предчувствие. Да не все ли равно! Слава Богу, хоть что‑то случилось. Не важно что – Мелони приветствовала любое возмущение привычного хода жизни.

Совсем иные чувства волновали в это время Кенди Кендел и Уолли Уортингтона; последние три часа в кадиллаке царило неловкое молчание; предстоящее вызывало в них гамму чувств, которые разговором не заглушить. Было еще темно, когда, выехав из Сердечной Бухты, они свернули с приморского шоссе и стали удаляться от берега, надеясь, что ветер скоро перестанет беспощадно дуть в спину; ветер, однако, не ослабевал. Уолли так внимательно изучил накануне карту, что кадиллак удалялся от океана с целеустремленностью раковины, точнее, заключенной в ней жемчужины, стремящейся к берегу в руки ловца. Позади уже осталась сотня миль, а ветер по‑прежнему дул, да с такой силой, что, пожалуй, было бы лучше поднять верх; но Уолли как раз и любил кадиллак за то, что в нем можно ездить, подставив себя стихиям. К тому же шум ветра в ушах делал молчание не столь гнетущим. И Кенди полностью отдалась езде, ветер отчаянно трепал ее русые волосы, и они иногда плотными прядями облепляли ей лицо, пряча от Уолли его выражение. Но Уолли хорошо знал свою подругу и догадывался, что оно сейчас выражает.

Он бросил взгляд на книгу у нее на коленях, открытую все на той же странице с загнутым уголком. Время от времени она принималась читать ее, но тут же возвращала на колени. Это была «Крошка Доррит», обязательное чтение для учениц выпускного класса (Кенди кончала школу на будущий год). Она уже раз пять или шесть бралась за нее, но никак не могла вчитаться и решить наконец, нравится ли ей этот роман Диккенса.

Уолли, не большой охотник до книг, не удостоил взглядом ее названия, отметив только, что она все время открыта на странице с загнутым уголком. Он думал о Кенди, о Сент‑Облаке. Аборт в его воображении был уже позади. Кенди легко его перенесла; доктор весело шутит, молодые, красивые сестры улыбаются; их столько, что хватило бы для целой армии, находящейся в состоянии войны; а на лужайке резвятся милые, смешные, с щербатыми улыбками дети‑сиротки.

В багажнике стремительно мчащегося кадиллака Уортингтона‑старшего Уолли вез для сирот три полных ящика гостинцев. В сезон он взял бы с собой яблок и сладкий сидр, но весной нет ни яблок, ни сидра, и он вез то, что, по его мнению, не уступало осенним дарам. В ящиках были банки с лучшим яблочным желе Уортингтонов и лучшим яблочным медом Айры Титкома. Конечно, цель поездки – аборт, но он едет туда как Санта‑Клаус (д‑р Кедр вряд ли одобрил бы это сравнение, у него все еще были живы в памяти аборты в «Гаррисоне‑2»).

Вид у Кенди довольный, воображал Уолли, как у человека, которому только что вытащили огромную занозу. Смешно сказать, но операционную для абортов фантазия Уолли наделила праздничной атмосферой родильной, где на свет являются желанные дети, ее наполняют восторженные возгласы, поздравления, а кругом прелестные сиротки Сент‑Облака, у каждого в руке банка со сластями, и все счастливы, как медвежата, лакомящиеся медом.

Кенди захлопнула книгу, опустила на колени, и Уолли почувствовал: пора что‑то сказать.

– Как тебе книга? – спросил он.

– Никак, – ответила Кенди и рассмеялась.

Он ущипнул ее за колено, хотел засмеяться, но сжалось горло. Кенди тоже наградила его щипком, с тем же чувством и силой. Какое счастье, подумал Уолли, что они так похожи.

Солнце было уже высоко, а они все мчались сквозь бедные, смиренные городишки, точно заблудившаяся королевская чета; жемчужно‑белый кадиллак, красная обивка с причудливыми разводами – следы одной из проказ Сениора, ослепительно прекрасные пассажиры заставили оглянуться не одного встречного прохожего. Все, кто их видел в то утро, никогда не забудут это промелькнувшее мимо чудо!

– Немного осталось, – сказал Уолли, сочтя за лучшее в этот раз просто опустить руку на колено Кенди рядом с «Крошкой Доррит». Кенди положила поверх его руки свою.

Тем временем Мелони явно с какой‑то целью прошествовала через холл к выходу, чем привлекла доброе, недремлющее око миссис Гроган.

– Что‑то случилось, деточка? – спросила она.

– Не знаю, – пожала плечами Мелони. – Но держу пари, новый парень в нашу дыру не пожаловал.

«Мелони сегодня сама кротость, – подумала миссис Гроган. – Девочка стала гораздо мягче». Действительно стала – немного, самую малость.

Мелони наверняка шла по какому‑то делу. Миссис Гроган, долго не раздумывая, двинулась за ней.

– Боже, какой ветер! – воскликнула она, переступив порог.

«Ты что, только проснулась», – подумала Мелони, но промолчала. Может, и правда, безразличие, мало‑помалу овладевавшее ею, смягчило слегка ее нрав.

– Начальник станции, – сказал Гомер, первый увидевший мертвого.

– Этот кретин, – буркнул д‑р Кедр, путаясь ногами в траве.

– Кретин не кретин, но он мертв, – отозвался Гомер.

Нашел где умереть, только лишние неприятности приюту, хотел было сказать д‑р Кедр, но сдержался. Если и он стал мягче, то тоже совсем немного.

В Сент‑Облаке ничто не располагало к смягчению характеров.

Услыхав шорох травы, Гомер увидел спешащую к ним Мелони.

«О Господи! – взмолился он из самой глубины сердца. – Дай мне возможность вырваться отсюда!» Мощный порыв ветра отбросил с его лба волосы, он словно стоял на капитанском мостике, плывя навстречу разбушевавшемуся океану, которого он никогда не видел.

 

* * *

 

А д‑р Кедр думал о «больном» сердце Гомера Бура. Как лучше сказать ему о вымышленном недуге, чтобы не напугать молодого человека, не вызвать в его памяти смертельный ужас, застывший на мертвом лице станционного начальника. «И что могло этому дуралею привидеться?» – спрашивал себя Кедр, помогая волочить тело к дверям больничного отделения.

Кудри Дей не любил бездельничать и с удовольствием отправился на станцию сообщить о случившемся, выполняя поручение д‑ра Кедра: юный Копперфильд увязался за ним, что, конечно, сказалось на скорости ходьбы, но зато обеспечило ему собеседника. Дело в том, что Кудри не совсем уразумел послание, которое взялся доставить, а Копперфильд был идеальный слушатель, чем Кудри и воспользовался, повторив его несколько раз вслух. На Копперфильда послание не произвело никакого действия, но сам Кудри вздохнул с облегчением: теперь все более или менее встало на свои места. Во всяком случае, так ему показалось.

– Начальник станции умер, – декламировал Кудри, спускаясь вниз по холму.

Давид Копперфильд при этом то ли согласно кивал, то ли голова просто моталась на прыгающих плечиках: скорость спуска была так велика, что левая рука, за которую Кудри его тащил, задралась выше уха.

– Несколько часов инфаркта, сказал доктор Кедр, – с сомнением продолжал Кудри Дей, но, трижды повторив фразу, утвердился в ее правильности. Д‑р же Кедр на самом деле сказал: у начальника станции, по всей вероятности, несколько часов назад случился инфаркт. – Передайте родственникам и знакомым, – отчеканивал Кудри, – что скоро будет открытие. – Опять что‑то не то. На этот раз, сколько он ни твердил фразу, ощущение неладности не проходило. Может, не открытие, а открытка? Такая машина, открытая, в которой возят мертвых. Конечно, в «открытой машине» смысла тоже немного, но хоть какой‑то есть, этого для Кудри было достаточно – во всем, что его окружало, смысла вообще почти не было.

– Умел! – радостно провозгласил Давид Копперфильд, когда они подошли к станции.

На скамейке, спинкой обращенной к путям, сидели, развалясь, два бездельника, из тех, что целые дни проводят на станции, точно это не железнодорожный вокзал, а увеселительное заведение, где немытых, нечесаных городских забулдыг ожидают сердобольные и покладистые красотки.

– Умел! Умел! – тщетно взывал к ним Копперфильд, они не удостоили вниманием посланцев д‑ра Кедра.

Совсем еще юный помощник начальника станции лепил собственный официальный лик по образу и подобию своего на редкость непривлекательного шефа. В силу чего его мальчишеская физиономия являла резкий контраст разлитой в ней брюзгливой желчности старого пердуна, помноженной на злобность живодера, обожающего свою работу. Он был глуповат от природы; в подражание начальнику, притеснял слабых (детей, залезших с ногами на скамейку, иначе как окриком не сгонял), лебезил перед сильными мира сего. И конечно, был презрительно холоден с женщинами, которые, сойдя с поезда, спрашивали дорогу в приют. Он ни разу ни одной из них не помог, не поддержал под локоть, когда они вечером садились в поезд, – первая ступенька вагонов была слишком высокая, особенно для хорошо выскобленных женщин.

Тем утром помощник начальника был в особенно злобном настроении. Дав одному из бездельников пятнадцать центов, он велел ему сходить домой к начальнику станции; тот скоро вернулся и сообщил, что на дорожке валяется велосипед начальника, должно, ночью его сорвало ветром, а утром никто не убрал. Плохой знак, подумал помощник. С одной стороны, ему было страшно взвалить на себя обязанности начальника, он ничего в них не смыслил, но с другой – ему льстило, что сегодня он будет за главного. Увидев спешащих через площадь приютских оборвышей, он почувствовал, как в нем проснулся начальственный пыл. Подходя к платформе и размазывая одной рукой по лицу сопли, а другой крепко держа Копперфильда, Кудри Дей раскрыл было рот, чтобы произнести заготовленную речь, но не успел.

– Вон отсюда! – рявкнул помощник. – Вам здесь не место!

Кудри остановился как вкопанный. Давид Копперфильд от неожиданности зашатался и чуть не упал. Но Кудри Дей хорошо знал, им нигде на земле нет места; он собрал в кулак всю свою решимость и очень громко произнес‑таки отрепетированную речь:

– Начальник станции умер. Несколько часов инфаркта, сказал д‑р Кедр. Сообщите родным и близким, скоро приедет «открытая машина».

Тут уж и забулдыги встрепенулись. На помощника нахлынул поток самых противоречивых чувств: начальник станции умер, возможно, следующим начальником будет он. Неужели бывает многочасовой инфаркт, как это, наверное, больно! И при чем здесь «открытая машина», что она сулит – беду или надежду?

– Какая, какая машина? – спросил он.

Кудри Дей заподозрил, что брякнул что‑то не то, но отступать было поздно. Известно, что на трусов и подлецов лучше всего действует твердость. И здоровый инстинкт подсказал Кудри: на этот раз не столь важно передать смысл, сколько проявить твердость характера.

– Чтобы увезти, – не моргнув глазом сказал он. Бездельники на скамейке так и подпрыгнули, вот уж они не думали, что начальник станции такая важная птица.

– Ты хочешь сказать «катафалк»? – спросил помощник. В Порогах‑на‑третьей‑миле был один, он сам его видел, длинный черный автомобиль, еле‑еле едет, как будто его тащат мулы.

– Открытка, – повторил Кудри Дей, для которого «катафалк» вообще ничего не значил. – Такой автомобиль, – пояснил он, – открытый.

Никто не шевельнулся, не проронил ни слова, возможно, у присутствующих стали медленно проявляться симптомы многочасового инфаркта: наверняка на этом не кончится, до конца дня случится что‑то еще. И в ту минуту на шоссе, идущем мимо станции, появился жемчужно‑белый открытый кадиллак Уолли Уортингтона.

Провожаемые десятками восхищенно изумленных взглядов на улочках глухих городков, Кенди и Уолли были, однако, не подготовлены к тому, что ожидало их в Сент‑Облаке, – у помощника станционного начальника глаза полезли на лоб, а у изумленных бездельников отвалилась челюсть.

– Ну вот мы и в Сент‑Облаке, – с явно фальшивым энтузиазмом проговорил Уолли.

Кенди не могла удержаться, потянулась и ущипнула его за ногу, «Крошка Доррит» соскользнула у нее с колен и, прошуршав по скрещенным лодыжкам, упала на пол машины. Больше всего, однако, ее поразили мальчишки. Кудри Дей, несмотря на чумазое лицо и взлохмаченные волосы, сиял как начищенный пятак; его улыбка была лучом света, пробившимся сквозь наслоения грязи и поведавшим миру о скрытом под ними бриллианте. Лицо в грязных подтеках дышало такой надеждой, что у Кенди захватило дух, а когда она увидела розовый разинутый ротик юного Копперфильда, глаза ее увлажнились и предметы окружающего мира стали терять очертания. С его нижней, набухшей как слеза, губы свисала чистая, здоровая нитка слюны, почти касаясь стиснутых кулачков, которые он прижимал к животу, как будто ослепительный кадиллак нанес ему удар под ложечку, и он не может опомниться.

Глядя на эту странную группу, Уолли подумал, что, пожалуй, возглавляет ее помощник начальника станции.

– Простите, пожалуйста, – обратился он к изваянию с раскрытым ртом и немигающими глазами, – не скажете ли вы, где приют?

– Как вы быстро приехали, – оторопело пролепетал помощник. Белый катафалк! Уж не говоря о неземной красоте перевозчиков трупов; на девушку он просто не мог смотреть, ее образ останется у него в памяти до конца дней.

– Простите? – не понял Уолли. У этого человека не все дома, надо спросить кого‑нибудь еще. Глянул мельком на забулдыг на скамейке – ну от этих вряд ли чего добьешься. Малыш, распустивший слюни – они поблескивали на солнце, как сосулька, и почти касались зеленых от травы колен в ямочках, – вряд ли умеет говорить. – Привет! – Уолли все‑таки обратился к нему.

– Умел, – сообщил Копперфильд, и слюни его задрожали, как мишура на елке.

Опять осечка, вздохнул Уолли и поискал взглядом глаза Кудри Дея. Искать пришлось недолго, они были прикованы к Кенди.

– Привет, – сказал он ему.

Кудри с трудом, чуть не с болью сглотнул застрявший в горле комок. Мокрый кончик носа совсем разбух, но он энергично вытер его локтем.

– Ты не можешь нам сказать, как ехать в приют? – спросил Уолли.

Кудри Дей, в отличие от помощника и двух забулдыг, знал, что эти подобия ангелов явились сюда не за тем, чтобы забрать никому не нужное тело. Они едут в приют для сирот, хотят кого‑то усыновить – подсказало ему заколотившееся сердце. «Господи, – думал Кудри Дей, – пусть это буду я!»

Давид Копперфильд, не выходя из транса, протянул руку и коснулся безупречной монограммы на дверце кадиллака – золотые инициалы Уортингтона‑старшего на яблоке «красное сладкое» с банальным, в виде сердечка, листком цвета весенней зелени. Кудри легким взмахом сбросил с яблока чумазую ручонку.

«Хочу, чтобы они усыновили меня, – опять подумал он. – Нужно действовать. Такой случай больше не повторится».

– Я покажу вам дорогу, если вы нас подвезете, – сказал он.

Кенди улыбнулась и открыла заднюю дверцу. Ее несколько удивило, что Кудри, подсадив Копперфильда в машину, оставил его на полу. Она не заметила, что, коснувшись теплой, красной в белесых пятнах кожи сиденья, Давид Копперфильд в страхе отдернул руку; он никогда еще не видел и не щупал кожи, подумал, что сиденье – какой‑то зверь, и предпочел сесть на пол. Для него тот день был полон невероятных событий – утром катание в картонной коробке из‑под клизм, первая проба летать, сидение на мертвой голове. Что еще его ждет? Когда кадиллак поехал, он не выдержал и расплакался – ведь он первый раз в жизни ехал в автомобиле.

– Он никогда не видел машин, – объяснил Кудри.

Сам он тоже никогда не трогал кожаной обивки, но сидел на роскошном сиденье, как будто был рожден ездить в таких машинах. Он, конечно, не сообразил, что белесые разводы на сиденье всего только результат неосторожности, – к несчастью, он будет постоянно обманываться подобным образом, принимать желаемое за действительное.

– Помедленнее, Уолли, – сказала Кенди, – малыш боится.

Она перегнулась через спинку сиденья, протянула руки к юному Копперфильду, и рев тотчас же прекратился. Он узнал волосы, обрамляющие лицо, протянутые руки, добрую улыбку; все это было знакомо по сестрам Эдне и Анджеле. Не то что мужчины, думал Копперфильд, которые берут тебя одной рукой и несут на бедре; мужчинами для него были д‑р Кедр и Гомер. Кудри Дей тоже иногда носил, но он еще был слабак и часто его ронял.

– Ну полно, не плачь, не надо бояться, – говорила Кенди и, перенеся малыша через спинку сиденья, усадила к себе на колени.

Копперфильд улыбнулся, потрогал ее волосы, таких красивых он никогда не видал, даже подумал, наверное, ненастоящие. И никогда еще ни от кого так хорошо не пахло. От ткнулся ей в шею и громко понюхал. Кенди крепко обняла его и поцеловала в голубую жилку на виске. Взглянула на Уолли и чуть не заплакала.

Кудри Дей, изнывая от зависти, вцепился в кожаное сиденье, Что бы такое сделать, лихорадочно думал он, чтобы они захотели взять его. Каким надо быть, чтобы взяли, спрашивал он себя и не находил ответа. Поймал в зеркале заднего обозрения глаза Уолли; смотреть, как Кенди ласкает Копперфильда, было выше человеческих сил.

– Ты один из сирот? – спросил Уолли, надеясь, достаточно тактично.

– Кто же еще! – громко воскликнул Кудри и мысленно одернул себя, не слишком ли много энтузиазма прозвучало у него в голосе. – Я не просто один из сирот, – прибавил он. – Я лучше всех.

Услыхав эти слова, Кенди рассмеялась и обернулась к нему. Кудри почувствовал, как кожа сиденья поползла у него из рук. Надо что‑то сказать, но сопли текли так сильно – что ни скажи, все будет плохо. Не успел он вытереть локтем нос, Кенди протянула ему носовой платок. Не просто дала, а крепко прижала к носу.

– Сморкай, – приказала она.

Такое с ним было всего один раз, когда сестра Эдна вытерла ему нос своим платком. Он зажмурился и деликатно сморкнул.

– Еще раз, – сказала Кенди. – Сморкай как следует. И он сморкнул, да так, что в голове у него сразу прояснилось.