Понимание современности

Уроки философской герменевтики не пропали даром, мы усвоили, что концептуализации в науках, основанных на прак — тиках понимания, существенно определяются контекстом современности. Теоретические модели в социальных науках, вопреки своему, по видимости, трансисторическому содер —

жанию, имеют ситуативно определенный генезис и являют­ся оправданными (и теоретически эффективными) относи­тельно вполне конкретной "социетальной конфигурации". Можно сказать, что контекст современности для социальной теории значим, во — первых, как предпосылочное знание, зада — ющее "предпонимание" социального мира, и, во —вторых, как приоритетное поле тематизации.

Как представляется, критическая теория, по определению работающая "на стратегическом острие изменений", должна быть особенно чутка и реактивна к меняющейся современно­сти. Соответственно, концептуальные построения Хабермаса целесообразно критически рассмотреть в плане восприимчи­вости к новым реалиям, меняющим принципы и формы обще­ственной жизни. При этом, идентифицируя современность, я буду опираться на социологические тематизации тех радикаль­ных смещений в структурах социальных практик, которые за последние десятилетия радикально изменили социальный мир.

Среди современных социальных теоретиков действитель­но нет особых расхождений в том, что примерно с рубежа 60 —70 —х гг. (датировка перелома может несколько варьиро­ваться) западные общества вступили в период коренной транс — формации; причем в осмыслении перемен преобладает рито­рика кризиса. Последний определяется как кризис легитима­ции, кризис кейисианского стиля менеджмента или релятиви­стский кризис научной рациональности, кризис "государства всеобщего благосостояния", экологический кризис техноген­ной цивилизации и т. п.

В обозначениях нового социального мира, возникающего в результате кризиса, также нет единства: говорят об "обще­стве потребления", "информационном обществе", "обществе риска" и т. д. Наблюдается поразительный разброс определе­ний при фиксации ключевых черт нового социального мира: говорят как о "конце субъекта", так и о "новом индивидуализ­ме", как о "распаде общества", так и о новом утверждении "гражданского общества", наконец, как о "конце модерна", так и о рождении "второго модерна". Литература, посвящен­ная тематике "транзитива", огромна и разноголоса; поэтому ниже обозначены лишь несколько ключевых феноменов, ко­торые мне представляются особенно примечательными.

а) Конец организованногомодерна

Учитывая радикальность и глубину перемен в принципах плетения социальной ткани, можно говорить, конечно, и о постмодерне, если только связывать это слово не с апокалип­тической шумихой, а с социологически наблюдаемыми pea —

лиями жизненного мира. Лично я все же ушел бы от его упот — ребления по следующим двум причинам. Во —первых, пере­лом, свидетелями которого мы являемся, не является первой мутацией модерна: "Скорее, сегодняшние изменения могут быть уподоблены по масштабу и форме трансформации, на­чавшейся в конце XIX века и приведшей к новой социеталь — ной конфигурации, которая вскоре была названа "массовым обществом" и "индустриальным обществом" '. Поэтому, на мой взгляд, недостаточно сказать: "после модерна", следует уточнить, после какого именно (т. е. какая именно форма мо­дерна оказалась исторически изжитой)?

Во —вторых, выражения "постмодерное состояние", "пост — модернизация" и т. п. не слишком удачны еще и потому, что сами эти эффекты могут быть поняты как прямой результат модерного типа развития, и предстают поэтому, скорее, как продолжение, а не завершение модерна. Например, по Гид — денсу, своеобразие сегодняшних развитых обществ является результатом дальнейшего вытеснения традиционных взаимо­связей из общественной жизни и может быть понято поэто­му как радикализация модерна. Разложение традиций явля­ется общей характеристикой модерного развития, однако для предшествующей исторической формы модерна был харак­терен, скорее, баланс рефлексивности и традиции: сохране­ние национальных традиций имело в западных обществах большое значение для легитимации господства, поскольку оно позволяло государству осуществлять властные функции без применения силы; традиция охраняла также некоторые цен­тральные области социальной жизни — семью и сексуаль­ную идентичность, так что они остались в значительной мере незатронутыми экспансией модерных принципов². Соответ­ственно тип общества, формирующийся с 70 —х гг., определя­ется Гидденсом как "посттрадиционный". Несмотря на пря­мую преемственность с принципами предшествующего раз­вития, этот тип вместе с тем характеризуется существенной новизной, что позволяет Гидденсу предсказать новый рас — цвет социологии, стоящей перед "еще неоткрытой Америкой второго модерна".

Опираясь на осуществленную Петером Вагнером истори­ке — социологическую реконструкцию эволюции модерна, ре­конструкцию, которая интегрирует большое количество раз­нородных источников и частных авторских концептуализа­ции модерного развития и является хорошо артикулирован —

ной в категориальном плане, мы можем конкретизировать переживаемый сегодня "пост —модерн" как "конец организо­ванного модерна". Последний представлял собой социеталь — ную конфигурацию, составляющие элементы которой накап­ливались еще с конца прошлого века, но которая окончатель­но оформилась после второй мировой войны и хронологи­чески совпадает с "золотым веком капитализма" или "великим тридцатилетием" — периодом с 1945 по 1973 г.

Основная черта "организованного модерна", по Вагнеру, состоит во всеобъемлющей конвенциализации социальных практик, представлявшей собой определенное отступление от либеральных идей, характеризующих ранний модерн. Идея индивидуальной автономии, основополагающая для всего проекта модерна, при этом не отрицалось, однако стала оче­видной несостоятельность либеральных надежд на то, что из свободного индивидуального действия "естественным путем" вытекает социальная гармония, что из свободной экономи­ческой инициативы автоматически следует богатство наро­дов, а из политической свободы индивидов — стабильная де­мократия. Конвенциализация была средством уменьшения общественной неопределенности, вытекающей из безогово­рочной автономии действующих индивидов, путем канализа­ции действий на основе принципов социальной приемлемос­ти и функциональности.

Утверждение организованного модерна предполагало, что на смену индивидоцентристским представлениям о человеке приходят представления, центрированные той или иной фор­мой коллективности как первичной относительно индивиду­альности. И в этом смысле предпосылкой конвенциализации социальных практик явились специфически модерные фор­мы социальной идентичности, сложившиеся еще в XIX веке, — нация и класс: "Определение релевантной единицы, с кото­рой должно было соотноситься социальное действие, как на­ции-государства и понимание национального общества как структурированного в соответствии с границами социальных классов давало основу для организации модерна"¹. Однако наличие этих предпосылок само по себе еще не гарантирова­ло результата: для национальных элит наличие организован­ного и политически активного рабочего класса являлось, ско­рее, серьезной угрозой для общественной стабильности, а для интернационального рабочего движения нация — государство представало, скорее, как пережиток прошлого, нежели как оптимальная рамка политического действия. Организованный

модерн имел поэтому достаточно длительный период станов­ления и полностью сложился в развитых странах Запада толь­ко в послевоенный период.

В социально — экономическом плане организованный мо­дерн может быть — вслед за Дэвидом Харви — обозначен как "фордизм"', фордизм, как показывает Харви, представ­лял собой далеко не только организационную и технологи­ческую рационализацию производственных процессов, де — лающую возможным эффективное массовое производство, поскольку, в понимании Форда, массовое производство оз — начало также массовое потребление, новую систему воспро­изводства рабочей силы, новую политику контроля над тру­дом и менеджмента, новую эстетику и психологию. "После­военный фордизм должен рассматриваться, следовательно, не только как система массового производства, а скорее как целостный образ жизни" ².

Фордизм как специфический способ организации соци­ально-экономических процессов обеспечил феноменальный экономический рост, который основывался на серии взаим­ных компромиссов между основными участниками капита­листического производства. Бюрократизированные профсо­юзы обеспечивали интеграцию организованного рабочего класса в рутинный процесс производства и активно участво­вали в дисциплинизации рабочих. Мощь крупных корпора­ций была нацелена на обеспечение постоянного наращива­ния инвестиций, что вело к повышению производительное — ти, экономическому росту и общему повышению уровня жизни. Организованный рабочий класс и корпоративный капитал взаимно умеряли свои притязания и эффективно сотрудничали в обеспечении роста производства и стимули­ровании спроса. В свою очередь, ряд обязательств принима­ло на себя государство: с одной стороны, вторгаясь в рыноч­ную стихию, оно регулировало экономические циклы посред­ством соответствующей финансовой и налоговой политики, с другой — смягчало классовое неравенство посредством ак­тивной социальной политики. В результате этой практики социального партнерства в "обществе потребления" была достигнута почти полная включенность членов общества в материальном плане: основные слагаемые коммодифициро— ванного образа жизни были доступны значительному боль­шинству населения.

Социально — политическим аналогом фордизма являлась "организованная демократия". Формой, благодаря которой

"государство всеобщего благосостояния" добилось своих уни­кальных результатов, была "коллективизация". Она фикси­ровала положение каждого членов общества в тех или иных коллективах в соответствии с возрастом, профессиональным статусом, семейным положением, состоянием здоровья и т. п. Определение социального статуса индивида сопровождалось соответствующими ожиданиями относительно его поведения; в случае отклоняющегося поведения армия правительствен­ных чиновников и социальных работников была готова вме­шаться для восстановления порядка. Социальный мир стано­вился управляемым; тотализация социального надзора вела к исчезновению непрозрачных и неподконтрольных социальных пространств. Стандартизация поведения обеспечивала укреп­ление социальной стабильности: для рабочих — в виде гаран­тии приемлемого уровня жизни, для элит — в виде отсут­ствия политических потрясений¹.

Проявления политической активности граждан в рамках "организованной демократии' были эффективно институ— циализированы, они опосредовались и канализировались, прежде всего и главным обр isom, массовыми политически — ми партиями, прототипом которых послужили социалисти­ческие рабочие партии. Така.•; партия имела программу, ар­тикулирующую интересы определенной части населения; эта часть, в свою очередь, идентифицировалась по социальному статусу (изначально — по классовому положению), опреде­ляющему общность ее членов. При этом реальная практика политических партий вела в послевоенный период к десуб — станциализации представительства: когда партия, пытающа­яся представлять интересы определенной социальной груп­пы, сталкивается в условиях всеобщего избирательного права с конкуренцией со стороны других партий, возникает на­пряжение между целью аутентичной репрезентации и це­лью достижения максимального успеха в борьбе за голоса. Постепенная трансформация массовой политической партии, изначально имевшей классовую основу, в электорально — про — фессиональную партию вела к относительному размыванию социальной субстанции репрезентации, хотя ее форма — политическое представительство — сохранялась. Такое пред­ставительство более не соотносится ни с чем, кроме пассив­ного принятия (или даже лишь с отсутствием открытого не­согласия) со стороны избирателей, а широта представитель­ства определяется способностью партийной элиты органи­зовать электорат.

Таким образом, резюмирует Вагнер, "изменения в прак­тиках материального распределения и господства <...> демон­стрируют некоторые общие черты, а именно движение к проч — ным формам организации, в которых принцип свободы ин­дивидов был фактически редуцирован и ограничен опреде — ленными видами допустимого выражения и действия" '. Аналогичные веяния наблюдаются и в области социальной теории. После второй мировой войны возникла своего рода "коалиция за модернизацию", объединяющая интеллектуа­лов и политике — административную элиту. Трансформирует­ся образ интеллектуала: позу дистанцированного наблюдате­ля сменяет ориентация на теоретическое фундирование со­циальных технологий. В социологии переживают расцвет (если не доминируют) функционалистские концепции общества, имеющие под собой вполне реальную (хотя и исторически преходящую) основу.

Таким образом, организованный модерн характеризовал­ся высокой степенью когерентности социальных практик, что и сделало возможными впечатляющие достижения "велико­го тридцатилетия". Важно подчеркнуть, что данный феномен явился продуктом констелляции и резонансного взаимодей­ствия множества исторически случайных факторов и обстоя­тельств (причем продуктом, как оказалось, очень недолговеч­ным); организованный модерн имел свой сложный и длитель­ный генезис. Однако когда конвенциализация утвердилась в социальной жизни, ее сконструированный характер исчез из сознания членов общества. Прочные социальные классифи­кации стали казаться репрезентирующими естественный по­рядок реальности. Точнее, наличный социальный порядок представал как квазинатуральный и идеальный одновремен­но; отклоняющиеся социальные явления внутри и вне запад­ных обществ трактовались как пережиточные. Вполне объяс — иимо, что с распадом данной социеталыюй конфигурации², возникло ощущение распада мира вообще и невозможности его когнитивной репрезентации.

б) "Возвращение субъекта"

Социетальные трансформации, происходящие в развитых странах Запада примерно с рубежа 60 —70 —х гг., могут быть

негативно определены, прежде всего, как глубокая деконвен — циализация социальных практик. В экономической сфере изменения концептуализируются как "конец организованно­го капитализма" (см.: таб. 1) или переход от фордизма к "гиб­кому накоплению": капитал становится дисперсным, геогра­фически мобильным, гибким в своем поведении на рынках труда и продукции. Когерентность социально — экономических институтов организованного модерна разрушается, прежде всего, вследствие того, что масштаб экономических практик все в большей мере превышает контролируемые рамки на­ции — государства. В социально — политической области наблга — даются параллельно идущие процессы эрозии электоральных институтов (прежде всего упорядоченных форм политичес — кого участия) и рост неинституциональной гражданской ак­тивности.

Оборотной стороной деконвенциализации социального действия (и позитивной характеристикой нового состояния социального мира) и является "возвращение субъекта". Это утверждение может показаться странным с учетом того, что "смерть субъекта" является одной из самых азбучных кон­статации постмодернистской теории. Однако, слегка шевель­нув извилиной, замечаешь полную совместимость этих яко­бы диаметрально противоположных тезисов. Постмодернис­тская теория раскрыла (и это является ее бесспорным дости­жением) социальную конституцию квазиестественной субъективности. В обществе организованного модерна кон­ститутивными факторами образования идентичности действу­ющих субъектов были четко определенные (и воспринимае­мые как естественный порядок вещей) социальные роли — системы рутинных практик, в рамках которых индивидам, для их же блага, надлежало занимать установленное место и следовать в своем поведении соответствующим ожиданиям других участников интеракции.

Конец организованного модерна означает раскрепощение субъекта и, в этом смысле, возврат к либеральным идеям ран­него модерна. Однако если в последнем имел место диссо­нанс между принципиальным универсализмом либеральной идеологии и фактическим исключением из поля ее приложе­ния большинства населения (прежде всего, трудящихся клас­сов и женщин), то в сегодняшнем состоянии принципы авто­номии личности, индивидуального самоопределения и само­реализации сочетаются с практически полной включеннос­тью членов общества¹.

"Возвращение субъекта" означает распадение прежних

прочных форм социальной идентичности — класса и нации — и переход к более гибким и открытым формам. Вообще гово­ря, представление о том, что индивиды сами конструируют свою социальную идентичность, характерно для всего модер­на. Однако его этапы различаются по тому, насколько широ­ко реальное участие членов общества в таком конструирова­нии и в какой мере идентичность действительно является предметом выбора. В обществе раннего модерна конструиро­вание социальной идентичности являлось достоянием преж­де всего интеллектуальной и коммерческой элит, представ­лявших себя "двигателями прогресса"; в период организован­ного модерна основные формы социальной идентичности — класс и нация — представали как квазинатуральпая данность.

Деконвенциализация социальных практик обусловливает расширение социального пространства для творческого конст — руирования идентичности'. Освобожденная от уз обществен­ной функциональности, социальная идентичность приобре­тает свободный игровой характер театральной самопрезен — тации личности, становится высоко индивидуализированной, неустойчивой и текучей.

При этом идею субъекта, как отмечает Ален Турен, нельзя смешивать с индивидуализмом: воплощая волю индивидов действовать и быть признанным в качестве деятелей², субъект фактически существует только как социальное движение, ос — паривающее логику порядка³, хотя и освободившееся сегод­ня от революционного радикализма. Преодолевая стереоти­пы односторонней техницистской и бюрократической раци­онализации социальной жизни, необходимо по —новому опре­делить субъекта — не столько по его способности к преобразованию мира и господству над ним, сколько по тому, что он может рефлексивно дистанцироваться от самой этой способности. Субъект, указывает Турен, опознается не столько по продуктам его предметной деятельности, сколько по сво­ей "нездешности" в социальном мире и стремлению к ком­муникации с другими социальными силами именно как с субъектами⁴.