Глава первая (428—421 гг.)

Предисловие

Предлагаемое сочинение известного, даровитого французского писателя по римской истории Амедея Тьерри, представляя само в себе самостоятельное и вполне законченное целое, вместе с тем, составляет последнее заключительное звено целого ряда написанных им сочинений по римской истории. Высокие литературные достоинства, необыкновенно ясное до наглядности воспроизведение движений общественной жизни давно прошедших времен, мастерские, рельефно выступающие изображения главных действующих лиц эпохи, уменье схватывать характерные и интересные черты времени и вести нить рассказа неослабно поддерживая живой интерес к нему, наконец, легкая, изящная и выразительная речь, — все эти общепризнанные достоинства выступают во всей силе и в этом последнем произведении его, изданном в 1878 году, уже по смерти автора, сыновьями его. Но вместе с этими, для всех очевидными, литературными достоинствами проступают в этом произведении и некоторые немаловажные, общие ему со всеми рассказами, недостатки, заметные для тех, кто хорошо знаком с событиями и лицами, о которых ведется здесь речь,—недостатки, происходящие от недовольно строгого и серьезного отношения автора к делу историка, от влияния его личных симпатий и антипатий и от пристрастия к слишком густым и ярким краскам, недостаточно умеряемого любовью к простой и точной исторической правде.

При переводе этого сочинения на русский язык нам хотелось бы, чтобы оно явилось в русской литературе во всей красе литературных достоинств, но по возможности без выдающихся научных недостатков. Поэтому, помимо тех немалочисленных пояснений и поправок, какие сделаны нами в подстрочных примечаниях в тексте сочинения, мы сочли нужным и в самом тексте, особенно в тех местах, где идет речь о церковных событиях, имеющих всемирное значение, произвести некоторые более или менее значительные изменения, состоящие то в более подробном и точном изложении этих событий, то в замене слишком густых и ярких красок более нежными и тонкими оттенками, и приговоров слишком резких, страстных и заведомо односторонних—суждениями более спокойными и рассудительными. Мы желали бы думать и надеяться, что читающая русская публика не станет горько сетовать на нас за это, так как все эти дополнительные работы и переделки произведены были нами, по мере нашего разуменья и уменья, в согласии с общим характером и строем оригинального произведения, в том же стиле, в каком оно задумано и составлено самим автором, так что и в этом дополненном и переработанном виде это произведение сохраняет свою оригинальность, с утратой или смягчением только некоторых слишком резких и бьющих в глаза черт. Мы полагали бы даже, что в этом виде сочинение это будет прочитано с большей пользой и не меньшим удовольствием.

Где и в каких размерах сделаны нами дополнения и изменения в тексте, об этом мы не находим нужным говорить: любознательные могут сами узнать об этом, сравнив наше русское издание с французским подлинником; им охотно предоставляем мы судить и о качестве произведенных нами дополнительных работ и переделок.

заслуженный профессор киевской духовной Академии Д. Поспелов. Киев, 1880 г. Октября 1 дня.

Часть 1
НЕСТОРИЙ

Вступление

Пятый век в истории Римской империи с точки зрения общественной жизни обыкновенно считается веком безжизненным и, вследствие этого, недостойным истории. Мы согласились бы, может быть, с этим заключением, если бы верны были его посылки, хотя, по правде сказать, нашему веку вовсе не подобало бы относиться презрительно к другим векам, и знаменитое изречение: humani nihil a me alienum puto — должно бы быть единственным девизом истории. Все дело в том, что разуметь под общественной жизнью. Большинство из тех, кто говорит нам о ней, по крайней мере по отношению к древнему римскому миру, представляют ее не иначе, как в пышной обстановке республиканского Рима: с шумным форумом, с сенатом, находящимся в постоянной борьбе с народом, с трибунами в тогах, с кандидатами в белых одеждах, с ликторами, проскрипциями, изгнаниями и убийствами, производимыми даже на самом форуме. Ну что же? Часть этого зрелища представляет нам и пятый век. Правда, здесь не видно более споров об аграрных законах или вражды плебеев и патрициев; но зато здесь происходит не менее горячая борьба мнений о предметах веры и порядках в церкви, которая в эти смутные времена была единственным убежищем цивилизации; вместо соперничества консулов и трибунов, сопровождаемого происками, подкупами и насилиями, здесь выступает взаимное соперничество епископов; народным волнениям форума соответствуют волнения церквей: здесь столько же форумов, сколько больших митрополий в империи; а церковные Соборы представляют собой сенат этого времени. А это все и есть общественная жизнь, с ее волнениями, добродетелями и пороками. Ибо что же такое общественная жизнь? Слово это не имело бы смысла, если б не означало столкновения и борьбы страстей, желаний и стремлений к определенной цели.

Итак, общественная жизнь существовала и в пятом веке, и мы видим, что в ней принимают участие все: императоры и народ, знатные и плебеи, миряне и клирики. Отнять у истории этого времени то, что относится к идеям и фактам христианства, значит отнять у нее самую душу ее, — ив этом отношении, по нашему мнению, сделано уже слишком много. Мы попытаемся возвратить обездушенной истории этого века его душу, — ив настоящем сочинении своем займемся двумя героями догматической борьбы пятого века, Несторием и Евтихием.

Глава первая (428—421 гг.)

Первые годы Нестория до епископства. Назначение его на кафедру архиепископа константинопольского и разговор его на пути в Константинополь с Феодором Мопсуэтским. — Первые слова и действия его в сане архиепископа: преследование и изгнание ариан.—Возбуждение спорного вопроса о наименовании Марии Девы Богородицею и о двух естествах в Иисусе Христе. Проповедь Нестория о тайне Воплощения.—Прокл и Евсевий Дорилейский открыто нападают на учение Нестория об этой тайне веры. — Жестокости Нестория против клириков и монахов константинопольских. Кирилл Александрийский выступает на борьбу с Несторием, заключает союз с папою Целестином и обращается за содействием к императору Феодосию II.—Прибытие послов Кирилла к Несторию с ультиматумом и отказ Нестория принять их. — Защитительная речь Нестория, обращенная к константинопольскому народу.—Император Феодосии созывает Вселенский Собор в Эфессе.

I

Несторий и Евтихий— эти два имени волновали римский мир Vro века может быть более, чем имена Алариха и Аттилы: Аларих и Аттила угрожали только земле, а те простирали свои угрозы даже до неба, потрясая христианство в самом главном основании его, в учении о Воплощении. Когда Дева Мария родила Эммануила, Богочеловека, пришедшего спасти род человеческий, то — кого собственно родила она, человека или Бога? И если она родила того и другого, то в каком отношении находились между собой два еcтества, Божеское и человеческое, в лице ее сына Иисуса? Таков был грозный в очах веры вопрос, внезапно поднятый в первой половине Vro века и возбудивший религиозную войну, знаменосцами которой были Несторий и Евтихий.

Никейский Вселенский Собор, в 325 году, оказал великую услугу зданию католической веры, определив догмат Пресвятой Троицы и безапелляционным решением утвердив единосущность трех Божественных лиц; но относительно тайны Воплощения он не входил в подробное и обстоятельное рассуждение. В его изложении веры, резюмировавшем его работы, которое мы называем его Символом веры, об этом сказано только, "что Иисус Христос, единородный Сын Божий, сошел с неба для нашего спасения, воплотился и вочеловечился, пострадал, был погребен и воскрес в третий день". Это была, выраженная в общей формуле, традиционная вера большинства церквей; но эта, немного общая, формула таила в себе много частных вопросов, которых Никейский Собор не счел нужным и поднимать. Довольный окончанием своей ближайшей и непосредственно предлежавшей задачи, он оставил своим преемникам заботу выработать другое, более точное и подробное вероопределение о тайне Воплощения, — что представлялось не менее важным, но не менее и трудным.

Важность и потребность этого вероопределения уже давно чувствовалась христианскими учителями, и Церковь на многочисленных частных Соборах установила два предела для свободы мыслей. Павел Самосатский в III веке и Фотин в IV учили, что сын Девы Марии был простой человек, просвещенный Духом Святым. Это учение уничтожало в самом основании совершенное Иисусом Христом дело искупления, имеющее принципом своим жертву самого Бога, приносящего себя во всесожжение для нашего искупления: оно было вовсе нехристианское, и потому предано было анафеме Соборами, как западными, так и восточными¹ . ВIV веке Аполлинарий Лаодикийский, став на точку зрения диаметрально противоположную, утверждал, что Иисус Христос по существу своему был истинный Бог, но не был истинный человек, — что Он — вечное Слово Божие, восприявшее во чреве Марии плоть, но созданную из других элементов, чем те, из коих образована наша человеческая природа, с которой она имела сходство только кажущееся². И это учение, не менее чем первое, уничтожало действительность искупления, потому что для искупления вины Адама нужно было быть в одно и то же время Богом и человеком; поэтому многие Соборы осудили и это учение, как еретическое. Таковы были два барьера, поставленные Церковью в качестве пределов, за которыми учение переставало быть христианским. Но внутри этих двух крайних пределов традиционная вера Церкви в Божественного Искупителя мира царила вместе с большой свободой изъяснений ее, потому что ничего еще не было определено с точностью относительно частных, второстепенных вопросов, касающихся предмета ее. Таким образом, в рассматриваемую нами эпоху проявлялось множество различных мнений: то в поучениях епископов к их пастве, то в изданиях изложений веры или символов, которые переходили из рук в руки под именами большей частью уважаемых лиц, и где пробовали разрешить вопросы, волновавшие умы. Для внимательных наблюдателей было очевидно, что христианская Церковь переживала трудный процесс рождения, подобный тому, который она испытала при императоре Константине и который вызвал на свет Никейский Собор.

Таково было положение вещей, когда за смертью константинопольского архиепископа Сисиния эта первая на востоке епископская кафедра сделалась вакантною. Сисиний был старец простой, снисходительный и кроткий, как голубь³, но слабый, болезненный и мало заботившийся о делах своей церкви⁴. Он ничего не подготовил, чтобы облегчить дело избрания своего преемника. Поэтому, когда он закрыл глаза, всюду обнаружился страшный беспорядок. Образовались враждебные партии, начались происки: испорченный клир, недостойные претенденты, не пренебрегавшие никакими средствами развращения избирателей, золото, рассыпаемое щедрою рукой, — все это предвещало благомыслящим людям одно из наиболее постыдных избраний. Император Феодосии II и сестра его Пульхерия, принимавшая постоянное участие в государственных делах⁵, особенно когда в них предоставлялся какойлибо религиозный интерес, испугались того прискорбного результата, на который все указывало им как на верный исход выборов, — и они задумали предупредить его, решившись сами выбрать епископа в другом месте. Это значило сделать то, что на нынешнем языке мы назвали бы coup d'etat (государственным переворотом), потому что избрание епископа имело свои канонические законы, свои регламенты и свои гражданские обычаи. Тем не менее, они подумали, что из двух зол,—иметь ли епископа выбранного по правилам, но дурного, или же выбранного не по правилам, но хорошего, — последнее было всетаки предпочтительнее первого. Они припомнили также, что при подобном же обстоятельстве их отец Аркадий вызвал из Антиохии Иоанна Златоуста, чтобы сделать его константинопольским епископом⁶, — и глаза их невольно обратились в эту же сторону. В Антиохии в это время между пресвитерами ее был один оратор, красноречие которого все превозносили и которого приходили слушать со всех сторон Востока; на немто оба властителя и остановили свой выбор, — и Феодосии II немедленно послал ему приглашение—как можно скорее прибыть в имперский город, чтобы занять в нем вакантный епископский престол. Этого пресвитера звали Несторий⁷.

Несторий был сириец, из той части Сирии, в которой протекает Евфрат и которая имела странное преимущество снабжать Восток множеством ересиархов, оттого ли, что вид дикой и печальной природы этой страны располагал умы к мечтательным созерцаниям, или соседство Аравии, Халдеи и Персии привносило в них такие идеи, которые возмущали и искажали чистоту их христианской веры. Он родился в маленьком городке—Германикии^в, правильнее называемом Ctsaria Germanica, в память великого Германика, который некогда управлял Сирией. Происхождение его было довольно темное и даже низкое, так что противник его Кирилл смело мог сказать ему, — в виде одной из тех теологических вежливостей, которым в полемике тогдашнего времени не было недостатка, — что он вышел из грязи и что происхождение его было постыдное⁹. Чтобы избежать лишений, соединенных с таким жизненным положением, Несторий рано удалился из отечества, прошел Восток и остановился в Антиохии, где принялся учиться. Он посещал здесь те знаменитые школы, из которых выходили или языческие риторы, или христианские ораторы, смотря по тому, были ли ученики их крещены или нет: Несторий был крещен еще в детстве и потому вышел из них христианским оратором. Он считался одним из самых лучших и блестящих воспитанников той гимназии, которую основал Ливаний и в которой получил образование один из величайших ораторов христианских — Златоуст¹⁰.

По выходе из школы, Несторий удалился в монастырь Евпрепия¹¹, находившийся в нескольких милях от Антиохии, чтобы там в тишине уединения изучать творения отцов и приучить себя к подвигам монашеской жизни: это был обычный в то время искус для тех, кто предназначал себя служению Церкви и проповеди; но Несторий не любил ни умерщвлений плоти, ни лишений бедности, из которых с ранней поры жизни он вынес слишком горький опыт, — и он поспешил отбросить их далеко от себя, как только мог это сделать. Что же касается толкований отцов, то они оттолкнули его своей сухостью: живой, подвижный, но поверхностный ум неофита вовсе был нерасположен к продолжительным и серьезным работам; его гением было ораторское искусство, по крайней мере в том его виде, в каком оно культивировалось тогда на форумах городов или в стенах церквей. К тому же он обладал величавой осанкой, полным и звучным голосом¹² и природным даром слова; от природы бледное и сухое лицо его, светлый и глубокий взгляд придавали всей его фигуре нечто такое, что во все времена считалось принадлежностью оратора. Эти внешние качества решили его призвание. Серьезную и требующую терпениянауку он презирал и не старался скрывать этого презрения. Относительно изучения отеческих толкований и канонов, которое с течением времени становилось все более и более необходимым, Несторий не раз говаривал, что при изъяснении св. книг он не справляется ни с живыми, ни с мертвыми. За это и живые ему отомстили хорошо, а умершие еще лучше. Один современный писатель обрисовывал его в двух словах: "Он имел достаточно красноречия, но мало рассудительности"¹³.

По поступлении его в клир, антиохийский епископ возложил на него обязанность катехизации, или поучения верных своей Церкви, — должность, которую прежде занимал Златоуст и в которой он прославился; прославился на ней и Несторий. Толпы народа теснились на его беседы, в которых бедность доказательств скрывалась под мерно произносимыми фразами и театральным великолепием его фигуры и голоса. В сущности, пожалуй, он приобрел и заслуженный успех в этом роде красноречия — без противников, где оратор принимал в соображение только себя самого: его живое воображение быстро схватывало предметы и выражало их в блестящих образах; но, к сожалению, эти успехи его в красноречии научили его не сомневаться ни в своих словах, ни в своем знании. Он был уже на Востоке славным оратором, когда получил письмо Феодосия, приглашавшее его в Константинополь на епископский престол. Несторий охотно принял это приглашение, но, принимая его, он счел нужным, для большей важности, заставить имперский город и императора подождать себя. История говорит нам, что он на переезд из Антиохии в Константинополь потратил целых три месяца, совершая путь через Малую Азию¹⁴, что, конечно, не было путем самым коротким: он не сердился, когда ему делали задержки. Во время этого путешествия он останавливался на некоторое время в Мопсуэте, маленьком городке, лежащем на восточном плоскогорьи Тавра: остановимся и мы немного на этом пребывании его в Мопсуэте, потому что оно имело заметное влияние на судьбу будущего патриарха.

В Мопсуэте был тогда епископом человек в то время знаменитый, но которого история показывает нам только в какомто таинственном полусвете; его звали Феодором и был он уже в глубокой старости, слепой или почти слепой. С сердцем самым прямым и благородным, с честностью, перед которой преклонялись даже враги его, Феодор соединял в себе ум оригинальный и характер независимый. Постоянный друг всех угнетенных, он нередко в этом качестве принимал под свою защиту идеи, отвергаемые большинством без достаточного основания. Обыкновенные, ходячие мнения, популярные верования возмущали его инстинктивно. Он имел, если смеем так выразиться, темперамент ереси, но без свойственной ей гордости. Мнениями своими он нисколько не тщеславился и его стремление к исследованию вещей останавливалось всегда на тех границах, которые ему начертывали искреннее желание истины и вера, основанная на знании¹⁵ · Тем не менее однако ж он был очень смел, чтобы не сказать — дерзок, — и современникам его было совершенно извинительно так судить о нем, но безукоризненная честность этого человека извиняла смелость теолога. Несмотря на частное разномыслие с ним в учениях веры, самые православные люди Востока уважали и любили его; Златоуст до самой смерти своей питал и хранил сердечную признательность к нему, за которую Феодор, со своей стороны, платил ему преданностью почти религиозной. Епископ мопсуэтский знал Нестория с давних пор как уроженца стран Евфрата и, видя его возводимого на первенствующий епископский престол восточного христианства, он откровенно говорил ему о своих мнениях и искреннем желании своем видеть их принятыми знаменитыми членами епископата. Разговор их вращался вокруг тайны Воплощения; мы не знаем, что они говорили между собой, но последующее показало, какое действие произвели слова Феодора на путешественников¹⁶. Несторий был у него не один; он вез с собой из Антиохии несколько клириков, преданных его особе, и между ними пресвитера Анастасия, которого он взял с собой в качестве будущего синкелла¹⁷. Так назывался в первые века Церкви секретарь епископа, его обязательный советник и поверенный его учений, равно как и его действий. Синкелл обыкновенно жил в епископском дворце, чтобы епископ всегда имел в нем надсмотрщика за своей дверью; некоторые Соборы требовали даже, чтобы синкелл и спал в одной комнате со своим епископом или в соседней с ней, чтобы этим отнять всякий повод к клевете и подозрениям на счет епископа.

Рукоположение нового патриарха состоялось 10 апреля 428 года¹⁸ в большой константинопольской базилике в присутствии императора Феодосия II, императрицы Евдокии, сената и многочисленного народа, любопытствовавшего повидать и послушать его. Новопоставленный архиепископ, по обычаю и требованию того времени, произнес речь, в которой, между прочим, обращаясь к Феодосию, со свойственным ему театральным пафосом он воскликнул¹⁹: "Император, дай мне землю очищенную от еретиков, — и я воздам тебе за это Небо; помоги мне истребить еретиков, — и я помогу тебе истребить Персов". "Некоторые простые люди приняли эти произнесенные им слова с удовольствием; но люди просвещенные, умевшие по словам заключать о качествах души, были крайне удивлены ими". Это надменное и легкомысленное обращение показалось настолько странным в новоприбывшем, что история сохранила и самые буквальные выражения его²⁰.

Судя по горделивому и тщеславному тону этого обращения, можно было подумать, что новопоставленный архиепископ отнюдь не расположен, из благодарности за свое возвышение, подобострастно лобызать руку, его возвысившую, — что в отношениях своих ко двору он поставит себя в положение независимое и, если это будет нужно, готов будет мужественно постоять за свои принципы и убеждения... Но Несторий вовсе не имел в себе расположения и способности быть стоиком, а тем более мучеником. На другой же день по своем посвящении, явившись во дворец, он представился самым мирным и любезным человеком. Затем он часто посещал дворец и сделался настоящим царедворцем, любил господствующую при дворе пышность, заискивал придворных почестей и скоро вкрался в доверенность к Феодосию, которого притворно считал за великого богослова. Феодосии, со своей стороны, думал о себе, что он понимает коечто в богословских тонкостях, о которых говорил ему архиепископ, — и между ними образовался род богословского компромисса. Несторий понравился также и императрице Евдокии: он во многом напоминал ей тех блестящих риторов и софистов, которыми она так восхищалась в девичестве; но строгая Пульхерия наблюдала за ним не без некоторого беспокойства и выжидала время, чтобы лучше его узнать, прежде чем полюбить или возненавидеть.

Но если тон, каким произнесены были Несторием слова обращенные к императору, оказался фальшивым, то прямой смысл этих слов, указывавший на задуманное им преследование еретиков, скоро оправдался на самом деле. Не прошло и пяти дней со времени вступления Нестория на епископский престол, как он открыл гонение против неправославных общин, терпимых его предшественниками и самим Феодосием великим в царствующем городе или, по крайней мере, в его округе. Он начал с ариан, которые в силу договора, заключенного между Аркадием и вождем соединенных готов Гайнасом, имели за стенами города часовню, в которой собирались на молитву и отправляли свои службы. Несторий самовластно отдал приказ немедленно ее разрушить. Ариане оказали сопротивление, силились защитить ее, но когда силой были выгнаны из нее, тос отчаяния сами подожгли ее. Пожар распространился от нее на город и истребил целый квартал²¹.

Разделавшись с арианами, архиепископ предпринял поход против других еретиков; для этого он добился издания новых законов против ересей или возобновления старых, вышедших из употребления. Таким образом, ссылка, конфискация имущества, заключение в тюрьму, лишение гражданских прав, инквизиторский надзор, — все это было применено им к многочисленным общинам, о которых закон, казалось, совсем забыл в продолжение полвека. А номиане, валентиниане, монтанисты, мессалиане, маркиониты и многие другие еретики подверглись проскрипции²²; не было ни одной секты, — не исключая даже и такой невинной секты, как секта четырнадцатый день нисана, — которая не стала бы жертвой ревности нового патриарха. Преследуемые сопротивлялись; некоторые из них взялись за оружие и кровь полилась во многих городах Востока²³.

С какой же целью Несторий зажег эти угасшие факелы? Желал ли он этим снискать себе благорасположение Пульхерии, которой религиозные гонения, казалось ему, не были не по сердцу, или же он хотел показать этим константинопольскому народу, что их новый пастырь одушевлен такой ревностью о православии, какой не знали его предшественники? Вероятно, обе эти причины входили в его расчет, который, однако, не имел успеха. Укор, косвенно направленный им против доброй памяти прежних архиепископов и достигавший даже до Златоуста, глубоко оскорблял чувства константинопольской паствы и возбуждал негодование. Не менее возмутительным и изумительным представлялось гражданам Константинополя и то, что едва только прибывши в имперский город и, по греческой пословице, воспроизведенной одним современником, "едва узнавши вкус воды из его фонтанов"²⁴, он уже возбудил гражданскую войну на его улицах. Народ прозвал его поджогою²⁵, и много искренних христиан открыто отреклись от него. "Не в этом состоит дух религии, — говорил по этому поводу историк Сократ, — подобным образом действий делают ее только ненавистной". Один писатель, в православии которого не может быть никакого сомнения, Кассиан, придает этой чрезмерной ревности иронический смысл: "Несторий, — говорит он, — заблаговременно принял меры, чтобы не существовало на свете других ересей, кроме его собственной"²⁶. В самом деле, ересь его разразилась как громовой удар, прежде чем ктолибо приготовился к ней.

II

Однажды синкелл Нестория, пресвитер Анастасий, говорил поучение к народу в присутствии самого патриарха и вдруг, остановившись на минуту, как бы для того, чтобы сделать своим слушателям некое важное предостережение, сказал: "Остерегайтесь называть Деву Марию матерью Божией, Богородицей (θεοτόχον); Мария была человек, а от человека не может родится Бог"²⁷. При этих словах, резко противоречивших вере и учению Константинопольской церкви, между слушателями поднялся сильный шум до такой степени, что архиепископ должен был встать со своего места, чтобы защитить своего катехизатора. "Анастасий, — сказал он, — прав; не нужно более называть Марию Матерью Божией, Богородицей; она мать только человека, человекородица (άνθρωποτόχος)". Эта сцена была заведомо наперед подготовлена между патриархом и синкеллом, и выражения, употребленные ими, также заранее были условлены между ними; но, несмотря на это, слова, произнесенные патриархом, привели к тому, что собрание, окончательно возмущенное ими, поднялось с мест и с шумом вышло из церкви²⁸. В продолжении всего вечера и следующих дней в целом городе только и было речи, что о сцене происшедшей в церкви и об учении, которое проповедывал новый архиепископ. Сильное волнение обнаруживалось во всем народе, _и в среде мирян не менее, чем в клире. Много говорилось об этом и в императорском дворце; друзья Нестория стали беспокоиться; они дали ему почувствовать необходимость категорического объяснения перед собранием народа, чтобы избежать недоразумений и с точностью определить почву, на которой стояли стороны. Несторий обещал это сделать, и так как приближалось 25 декабря, праздник Рождества Христова, то он и отложил свои объяснения на этот великий день: более удобного времени для изъяснения догмата Воплощения нельзя было и выбрать.

Двадцать пятого декабря весь город: сенаторы, пресвитеры и народ — отправился в собор. Архиепископ в проповеди своей на этот день говорил сначала о Провидении и невыразимых предначертаниях Божиих относительно человека, творения Его рук. Он напомнил о преступлении наших прародителей, об осуждении, которому за это преступление подвергся весь род человеческий и необходимости выкупа, чтобы избавить его от греха и смерти. Затем, подошедши таким образом к прямому предмету своей речи, он воскликнул: "Меня известили недавно, что многие из вас желали бы узнать от меня, как следует называть Деву Марию — матерью Божией или матерью человека, Богородицей или человекородицей. Те, кто просил меня об этом, да соблаговолят теперь выслушать мой ответ. Говорить, что Слово Божие, второе лицо Пресвятой Троицы, имело мать, не значит ли это оправдывать безумие язычников, которые дают матерей своим богам? От плоти может родиться только плоть, и Бог, как чистый дух, не мог быть рожден женщиной; создание не могло родить Создателя". В подтверждение своего тезиса, что Иисус, рожденный от Марии, был человек, он привел слова апостола Павла: "Через человека смерть и через человека воскресение"; за ними еще другое место из того же самого апостола о Спасителе мира: "Без отца, без матери, без родословной". "Утверждать противоположное> — прибавил Несторий, — это значит уверять, что св. Павел сказал неправду. Нет, Мария не родила Бога, совершившего наше искупление, и Св. Дух не образовал Божественное Слово, такое же как и Он лицо Св. Троицы. Мария родила только человека, в котором воплотилось Слово; она родила человеческое орудие нашего спасения. Слово приняло плоть в смертном человеке, но само оно не умирало, а, напротив, воскресило и того, в ком воплоти лось. Но и Иисус, рожденный Марией, тем не менее и для меня есть в некотором смысле Бог, потому что он вмещает в себе Бога. Я почитаю храм ради обитающего в нем; я чту носимое (одежду) ради носящего; почитаю видимого (человека) ради сокрытого в нем невидимого (Бога). Я не отделяю Бога от видимого (Иисуса); не разделяю чести Неразделяемого; разделяю естество, но соединяю поклонение"²⁹.

Такова была, в кратком очерке, эта первая беседа Нестория, как он сам опубликовал ее. В ней видно больше диалектической тонкости рассудка, чем глубины разума. Вместо того, чтобы исследовать возвышенный смысл тайны Воплощения, он ограничивается одними противоположениями слов, одной антитезой понятий: творца и твари, духа и плоти, бесконечного и конечного, — и заключившись безвыходно в этой формальной противоположности понятий, только то и дело что повторяет и утверждает одно и то же безвыходное положение рассудка: творец не может родиться от своей твари, дух — от плоти, бесконечное от конечного. Если Несторий, как это полагают, заимствовал свои идеи от Феодора Мопсуэтского, то он или не понял этого ученого богослова, или из всех его рассуждений удержал в себе одну только критику слов, доступную для обыкновенных умов. Феодор, без сомнения, представлял другие, более глубокие и веские, основания для того, чтобы оспаривать ходячее толкование догмата Воплощения. Такой проницательный и ученый, каким его нам рисуют, он должен был войти в самую положительную сущность этой великой тайны, в самую, если смею так выразиться, философскую идею ее, чтобы найти для нее другую, боле точную формулу. Он должен был, кроме того, в своих рассуждениях опираться на авторитет отцов или наведения, извлеченные из св. книг. Несторий все это игнорировал и выбрал только такие вещи, которые способны поражать умы обыкновенные, ограничивающиеся общими формальными понятиями³⁰. Следует заметить, однако, что Несторий в этой беседе своей еще не переступал за пределы христианской веры, и, в сущности, был или представлялся еще христианином, потому что, в отличие от Павла Самосатского, который считал Иисуса, Сына Марии, только великим пророком, он признавал в Иисусе присутствие Слова Божия, второй ипостаси Св. Троицы. Но в тезисе, защищаемом Несторием, важнейший вопрос, требовавший решения, состоял в определении времени, когда Слово Божие воплотилось в Иисусе; потому что, если это не произошло ни во время зачатия, ни даже во время рождения Иисуса, то какой же период жизни нужно было выбрать для этого? Архиепископ долго отказывался объяснить это затруднение, и когда однажды в дружеском споре, подстрекаемый горячностью состязания, он это сделал, его ответ погубил его.

Но в этом словоизвитии своем, как мы сказали, Несторий имел чем прельстить умы поверхностные: так и случилось. Слушатели Нестория разделились: одни одобряли его, другие осуждали³¹. Нужно со всей живостью воображения перенестись в те времена глубокого религиозного убеждения, чтобы понять, какое глубокое потрясение могли производить в христианских умах такие проповеди, которые, изгоняя из живого языка веры какоелибо священное слово или выражение, угрожали разрушением всего здания традиционной веры. Каждый пускался в рассуждения, всякий хотел в границах своих понятий исследовать эту самую неисповедимую тайну христианской веры; спорили повсюду: в церквах, в домах, на улицах. Четыре другие беседы, которые патриарх произнес вдобавок к первой беседе своей для объяснения своего учения, но которые не привнесли ничего нового для его разъяснения и доказательства, время от времени только поддерживали и усиливали это воспламенение умов. "Как это бывает в ночных битвах, где каждый бьет наудачу и не знает ни кого он ранит, ни кто его ранит, так точно и в то время, — говорит историк Сократ, очевидец этих событий, — каждый спорил наудачу, говорил то так, то иначе, утверждал и отрицал в одно и то же время одно и то же"³². Споры, при свойственной восточным людям пылкости, не всегда ограничивались одними словами: нередко происходили драки и лилась кровь.

При виде того, как мало сочувствия и доверия находило себе в константинопольском народе слово его пастыря, как проповедуемое им учение, несмотря на неоднократные повторные пояснения, возбуждало в народе одни споры и пререкания, Несторий, не любивший противоречий себе, начал приходить в раздражение, выражавшееся в жестоких выговорах, какие он делал иногда своим пасомым за их сомнения в истине его учения. "Я замечаю в нашем народе, — говорил он однажды с церковной кафедры, — великую привязанность к вере и горячую ревность к благочестию; но он так малосведущ, так невежествен в догматах веры...; удивительно ли, что он часто впадает в заблуждения. Впрочем, быть может, он сам и не виноват в этом; но, как бы выразиться поприличнее? — видно пастыри и учителя его не имели свободного времени сообщить ему точнейших понятий об учении веры"³³. Эта язвительная колкость, косвенно направленная и на предшественников архиепископа, прямо падала на константинопольский клир и задела его за живое. Обвиненный так публично и торжественно в невежестве и нерадении, он счел своим долгом отвечать на это обвинение также публично, противопоставив традиционное учение своей Церкви новым взглядам, проповедываемым Несторием. Это была война, разгоревшаяся в самом алтаре церковном, между епископом и его пресвитерами, война публичная, в которой верные приглашались быть судьями. В рядах константинопольского клира был в это время один титулярный епископ по имени Прокл; онто и был выбран сослужителями своими, чтобы выступить передовым бойцом и поднять знамя церковного предания против новатора³⁴.

Выбор был вполне удачен. Дитя Константинопольской церкви и в продолжении нескольких лет приближенный к особе Златоуста и нежно любимый им слуга его³⁵ или домашний чтец, Прокл был с молодости напитан его наставлениями; в нем видели живое олицетворение того предания веры, которое поручено ему защищать. Прокл ничего не знал и не любил в мире, кроме своей Церкви; она была для него и отчим домом, и отечеством; рукоположенный Сисинием в епископа одного города на Востоке, Кизики, он не имел желания добиваться занятия этой кафедры, предупредительно замешенной другим лицом (Далмацием) — и охотно оставался в должности простого пресвитера в том месте, где жил при Златоусте, славясь поучениями в церквах константинопольских³⁶. Промысл Божий вознаградил его за неизменную верность этому великому человеку: взошедши на тот же самый епископский престол несколько лет спустя после описываемых нами событий, он удостоился высокой чести возвратить из изгнания смертные останки этого высокочтимого отца и собственными руками положить их в усыпальницу константинопольских архиепископов³⁷.

Для публичной защиты и разъяснения традиционного учения своей Церкви Прокл выбрал один из праздников Богородицы, какой именно точно неизвестно³⁸. "Нынешнее собрание наше в честь Пресвятой Девы вызывает меня сказать ей слово похвалы, полезное и для пришедших на это церковное торжество", — так начал он свою беседу, — и первое же произнесенное им слово похвалы Марии Деве было наименование ее Богородицею, сопровождаемое целым рядом излившихся из полноты возбужденного религиозного чувства поэтических образов, выражающих мысль этого слова. "Нас собрала здесь святая Богородица Дева Мария: чис