Глава третья (450—451)

Смерть Хризафия. — Замужество Пульхерии. — Марсиан — император: его характер, жизнь, приключения, патриотизм: он старается возвратить мир Церкви.—Положение Восточной и Западной Империи при вступлении нового императора. — Папа Лев требует созвания Вселенского Собора и просит, чтобы он происходил в Италии. — Маркиан и Пульхерия противятся этому и созывают Собор в Никее.—Три легата Римской церкви, их инструкция. —Тело архиепископа Флавиана привозится в Константинополь и погребается в церкви Апостолов. — Прибытие епископов в Никею.—Император переносит Собор в Халкидон. — Описание базилики св. Евфимии.—Открытие Собора.—Евсевий Дорилейский вносит обвинение против александрийского патриарха.—Диоскор производит множество сцен смятения.—Объяснения Стефана Эфесского и Феодора Клавдиопольского.—Прения о вероисповедании Евтихия и Флавиана.—Сторонники Диоскора оставляют его. — Исследование актов Эфесского разбойничьего Собора. —Сановники постановляют приговор о низложении бывшего председателя Эфесского Собора Диоскора и пяти его товарищей.

I

Вступив в жилище своих отцов государыней, Пульхерия Августа постаралась прежде всего выгнать из него заражавшую его толпу евнухов, а главу их, евнуха Хризафия, наделавшего столько зла государству и Церкви, предать смерти. Говорят, она выдала его сыну Иоанна Вандала, генерала варваров, которого Хризафий изменнически умертвил, опасаясь возраставшего доверия к нему императора¹⁷⁶: странное правосудие—наказывать общественного преступника посредством частного мщения! Впрочем, об этом никто не сожалел: "Хризафий умер, а вместе с ним умерло и его корыстолюбие"¹⁷⁷, — говорит один летописец того времени; это было единственное надгробное слово, сказанное над его могилой. Императрица Евдокия, размыслив, что среди этой реакции против предшествующего царствования ей неуместно боле оставаться во дворце, просила позволения у своей невестки возвратиться снова в Иерусалим, которое та дала ей охотно. В изъявление своей благодарности, Афанаис прислала ей из Святых Мест чудотворную икону пресв. Девы Марии, писанную по преданию Ев. Лукой¹⁷⁸, святыню, которой тогда верил весь свет. Благочестивая Августа велела построить для нее великолепный храм в том квартале города, который возвышался над морем, и установила там служение днем и ночью.

Раздумывая о своем одиночестве в многотрудном деле управления, мужественная дева почувствовала страх. Восточная империя не была уже теперь такой, какой она ее знала в 414 году, когда, едва имея шестнадцать лет, она держала в своих руках бразды правления¹⁷⁹. В то время внутри государства царило спокойствие, а извне можно было опасаться только персов, которых нетрудно было победить; теперь же все изменилось. Никогда еще не висела над римским миром такая грозная туча. Атилла собирал в долине Дуная армию из всех народов, подвластных гуннам, от Каспийского моря до Ледовитого океана, от Уральских гор до Карпат¹⁸⁰. Но никто не знал, куда должна была обрушиться эта лавина неизвестных народов, на Восток или на Запад. Вандаллы, господствовавшие в Африке, представляли подобную же опасность с моря; германские и славянские народы волновались в лесах Европы, дикие ливийские и эфиопские племена—в пустынях, прилежащих к Египту: это был как бы заговор, составленный всемирным варварством, чтобы уничтожить здание Рима и дело римской цивилизации.

Пульхерия поняла, что нравственная энергия женщины не могла быть достаточна при таком осложнении дел, которое требовало действий мужчины, и мужчины воспитанного на войне. Такого человека не было в ее фамилии, она должна была искать его в другом месте. Она возымела мысль вступить в брачный союз с какимлибо достойным человеком, чтобы иметь в нем постоянного и верного товарища в управлении, если не мужа. Пульхерии исполнился тогда уже пятьдесят один год, и для нее время иметь детей уже прошло: к тому же она хотела соблюсти до конца своей жизни обет девства, который она возложила на себя на шестнадцатом году жизни из преданности к брату своему, так дурно вознагражденной¹⁸¹. Но какого человека удостоить ей высокой чести сидеть подле себя на троне Цезарей? Пробегая в своих мыслях личный состав сената и двора, она остановила свой выбор на одном старом воине, которого честный характер и общественное уважение рекомендовали при нужде и как достойного мужа для внука Феодосия В., и как военачальника, способного поддержать государство на краю гибели. Она призвала его к себе и, изложив ему свои опасения и свой проект, сказала:

"В Вас я думаю найти и поддержку для империи, и товарища в моих тяжелых трудах. Я ищу себе товарища в управлении, а не мужа, потому что я сохраню, как обещала перед Богом, обет девства, данный мной добровольно в моей юности. Наш союз состоится под этим условием". Маркиан обещал ей все, чего она хотела. Тогда Пульхерия созвала сенат и объявила ему о своем решении и выборе. Обряд бракосочетания совершен был патриархом Анатолием, и супруг Августы провозглашен был и сам Августом в Гевдомоне, в присутствии сената, армии и народа, 24го августа 450 года, менее чем через месяц после смерти Феодосия.

Маркиан родился во Фракии в одном, по выражению историков¹⁸², военном семействе, т.е. в таком семействе, где военная профессия переходила от отца к сыну, так как эта провинция была подвержена беспрестанным нападениям, и в ней война была обычным делом каждого дня; таким образом его карьера была заранее определена, и она ему нравилась, так же как и предания о военных подвигах его родных. Едва достигнув возраста, способного к военной службе, он отправился в Филиппополь¹⁸³, где стоял легион. Чиновники рекрутского набора, плененные его добрым видом, высоким ростом и решительным взором, не только приняли его без колебания, но еще вместо того, чтобы записать его в матрикулярном списке отряда последним, как это требовалось правилами для всех вновь поступающих, они записали его на высшем месте, оставшемся свободным вследствие недавней смерти одного солдата.

Отсюда начался ряд предзнаменований, в которых любили читать судьбу молодого Маркиана, когда она уже исполнилась. Солдат, на месте которого он записан был в матрикулярном списке отряда, назывался Августом; поэтому и он стал известен в легионе под именем Маркиана Августа; это случайное сближение тогда, без сомнения, никого но поражало, но позже оно показалось очевидным возвышением его будущего¹⁸⁴.

Самые странные признаки, казалось, следовали шаг за шагом за этим любимцем судьбы, как бы указывая на него, без его ведома, людям более прозорливым, чем он. Рассказывают, что, будучи еще простым солдатом и путешествуя из Греции в Азию для присоединения к армии, посланной в 421 году против Персов, он заболел и был помещен у двух братьев, которые бьши гадателями. Они не замедлили открыть в нем знаки самой высокой участи. "Когда вы будете императором, — сказали они ему однажды, — какую награду дадите вы нам?" — "Я вас сделаю патрициями", — ответил, смеясь, солдат¹⁸⁷, как бы продолжая шутку. — "Поезжайте же, — возразили серьезно его хозяева—идите, куда зовет вас судьба, и помните о нас". История не говорит, что сталось с этими двумя гадателями.

Самый знаменитый из этих пророческих случаев — тот, что поставил его в соотношение с царем Вандалов, Гензерихом, господствовавшим тогда в Карфагене. Он участвовал в качестве помощника Аспара в несчастной кампании 431 года, когда римский флот был совершенно уничтожен, и, попав в руки победителя, ожидал вместе с толпой пленных решения своей участи. В полдень эти несчастные пленники находились на голой равнине, и солнце бросало палящие лучи свои прямо на их головы. Под влиянием этой невыносимой жары и крайней усталости от продолжительного пути Маркиан растянулся на земле и уснул. Тогда произошла необыкновенная сцена, о которой говорят историки.

Орел, паривший на небесной высоте, спустился над спящим Маркианом, покрыл его своими крыльями и начал махать ими, как бы желая навеять на него прохладу¹⁸⁶. Гензерих с террасы своего

дома увидел это зрелище и был поражен им: он велел позвать к себе римлянина, расспросил его о звании и сказал ему: "Наука аруспиций, — Гензерих, как и многие из варваров, занимался ею и считал себя очень сведущим в ней, — открывает мне, что ты будешь когдато императором; я даю тебе свободу, но обещай мне никогда не воевать с моим народом, когда ты будешь распоряжаться судьбой твоего народа"¹⁸⁷. Маркиан подумал, вероятно, что царь варваров шутит над ним, и в шутку же обещал ему все, чего тот хотел; но ему действительно не случилось объявлять войны вандалам. Эти сказки в сущности имеют историческое значение, и вот почему мы даем им место в наших рассказах. Они показывают, что этот столь набожный век, когда самые тонкие вопросы богословия становились делом народным, был не менее и суеверен до крайности; они показывают также, что Маркиан, несмотря на столько необычайных предзнаменований, был всегда настолько честен, что не имел желания самопроизвольными поступками помогать своей судьбе. Но поэтому он и принят был лучше, когда эта судьба исполнилась.

Маркиан показал себя вполне достойным своего возвышения и не запятнал ничем царственной багряницы, оставаясь под ней, как и следовало, солдатом. Суровость его привычек, немного грубоватых, бескорыстие, прямота характера и любовь к справедливости напоминали те старые римские нравы, которые уже совсем погибли в разврате городов, но под солдатской палаткой еще процветали, поддерживаемые лагерной дисциплиной. Он был мало образован, но в нем уважали его здравый смысл, а его храбрость вошла в пословицу. Интрига и изворотливость не были в его характере, и, предназначенный быть императором, он был еще только трибуном, когда Феодосии II, в уважение его заслуг, сделал его членом сената, где и узнала его Пульхерия. Ему шел пятьдесят восьмой год, он был вдов после первого брака и имел от него дочь, которая вышла замуж за внука патриция Анфемия, сделавшегося императором Запада после потрясений, от которых в этой другой половине империи прекратился род Феодосия Великого¹⁸⁸.

В это время новому императору как нарочно представился случай показать твердость своей души и римский патриотизм. Едва он был провозглашен императором, как Атилла прислал к нему посланника с требованием дани, которую Феодосии, во время упадка Империи в последние годы своего царствования, согласился платить властителю гуннов. Маркиан принял этого посланника варваров среди своего двора и ответил ему этими замечательными словами: "Возвратитесь к вашему государю и скажите ему, что если он обращается ко мне как к другу, то я пришлю ему подарки а если как к даннику, то я имею для него оружие и войско, не слабее его"¹⁸⁹.

Этот гордый ответ привел Атиллу в ярость, и он объявил, что заставит римлян заплатить себе кроме дани, которую они ему должны, и те подарки, которые обещал ему император; но эта угроза варвара, сказанная в гневе, в данный момент не была, однако, выполнена, потому что многочисленная армия, которую он собирал на Дунае, назначалась для завладения Галлией. А когда после поражения в долинах Шалона он бросился на Италию с новыми войсками, то Маркиан выслал портив него часть своих войск за Альпы, накликая таким образом в общих интересах Римской империи смертельного врага своему народу и показывая себя стоящим выше тех мелких дрязг, которые так часто разъединяли все половины Империи к их общей гибели и разрушению.

Между тем как по своему управлению внешними делами государства он имел полное право в предисловии к своим законам поместить такие слова о себе: "Мы поставляем себе долгом заботиться о благе жизни человеческого рода; мы посвящаем наши дни и ночи попечению о том, чтобы народы, живущие под нашим управлением, защищены были от вторжения варваров оружием наших солдат и жили в мире и безопасности..."¹⁹⁰ — и внутри государства он не менее деятельно трудился над излечением кровоточащих ран. Он очищал судейское сословие, испортившееся во время управления Хризафия, уменьшал налоги, отменял штрафы, прощал осужденных¹⁹¹; религия, в особенности, была предметом его заботы. Маркиан был испытанный католик, и уверенность благочестивой Пульхерии, что она найдет в нем брата по православной вере и по любви к народному благу, имела не малый вес в ее решении. Это согласие во мнениях в таком важном, особенно в то вре

мя, пункте еще больше увеличило общественное доверие, потому что во время последнего царствования чувствовали не малое зло, причиняемое Церкви и государству разъединением императорского семейства в деле веры. Поэтому можно было надеяться на скорое восстановление мира в христианском мире, который так глубоко был взволнован Эфесским лжесобором и законом Феодосия, сделавшим постановления этого Собора обязательными для Восточной империи.

Целый год прошел между закрытием этого "нечестивого и жестокого"¹⁹² собрания, как назвал его папа Лев, и смертью Феодосия П. Это время было деятельно употреблено на преследование. Хризафий обычными ему средствами предал весь восточный христианский мир во властное распоряжение своего протеже Диоскора, — и все церкви Востока склонили свою голову под той самой "фараонской" палкой, которая так хорошо знакома была церквам Египта. Впрочем, часть епископов, во избежание изгнания или ссылки уступив силе Диоскора, втайне проклинала тяготеющее над ними иго и готова была свергнуть его; некоторые из них показали даже пример мужественной твердости, несмотря на жестокие поступки с ними и угрозы. В глубине души все призывали минуту своего освобождения; тирания Диоскора стала невыносима даже и для тех, кто были одного с ним мнения — монофизитскоевтихианского. Это мнение, несмотря на всеобщее отвращение к человеку, который тогда олицетворял его, не переставало делать успехи в одной части Империи и грозило в близком будущем расколом, где евтихианство могло бы почти сравняться силами с православием.

Монастыри вообще сделались притонами самых фанатических евтихианцев. Городские судьи, префекты провинций, важные личности при дворе, в силу своего сана, приняли постановления Эфесского Собора как официальную религию и увлекали к тому же своих подчиненных. Православие мало помалу перешло на другую сторону моря, в провинции Сирии, Азии и в церкви, которые как спутники тяготели к этим большим религиозным центрам. Из дальнейших рассказов видно будет, что континентальная Греция и Иллирия в Европе, Египет и Палестина на противоположном конце Империи, были областями, где господствовало евтихианство, или по крайней мере евтихианские мнения в разных степенях чистоты Сирия же и страны к ней прилегающие — областями традиционного православия, склоняющегося иногда к несторианству. Антиохия была средоточием одного, Александрия другого: и в этом еще раз можно было видеть вековой антагонизм этих двух метрополий восточного христианства.

Так можно обрисовать состояние умов на Востоке. На Западе же царило одно мнение, мнение традиционной православной веры; оно царило там не только по силе сознания его истины, но и по силе того негодования, которое внушали Диоскор и его тиранский Собор. Смертельно оскорбленная дерзкими поступками этого собрания против папских легатов и против самого папы, послание которого оно отказалось прочесть, Римская церковь не нашла лучшего оправдания самой себя и лучшего обвинения своих противников, как опубликование этого послания, где православная вера в тайну Воплощения была изложена в кратких выражениях с удивительной точностью и изяществом. Распространенное по всем церквам Запада оно было подписано всеми епископами и сделалось на Западе правилом веры, противоположным ложному учению Эфесского Собора. Даже светские люди домогались копий с него и считали себе за честь одобрить его приложением к нему своих подписей¹⁹³.

Одной из причин сильного гнева Западных против Востока было пренебрежение, выказанное в Эфесе их представителям и им самим. С легатами, посланными великой Римской церковью, поступили как с последними клириками; их требования не были уважены и они сами едва могли спасти свою жизнь. Личность самого папы подверглась невероятным оскорблениям. Епископ древнего Рима, преемник верховного апостола Петра, отлучен был от Церкви горстью египетских епископов, по приговору патриарха еретика, оскверненного всевозможными преступлениями; Западная церковь никогда еще не подвергалась такому бесчестью. Негодование возрастало при мысли, что этот папа, так грубо оскорбленный, был один из величайших людей, которые когдалибо сидели на апостольском престоле, — епископ, возвышенность мыслей которого, патриотическое мужество и мудрость управления должны бы были быть предметом всеобщего уважения.

Принимая во внимание все это, Западные удивлялись безумному поведению епископов Востока. Вступаясь за честь своей Церкви не менее как и за чистоту веры, они громко требовали созвания истинного Вселенского Собора, который бы разорвал акты Эфесского лжесобора, вычеркнул его имя из списка Соборов, уничтожил самую память о нем; а для того, чтобы и вера могла быть спасена, и достоинство западного епископата защищено, одним словом, чтобы епископ древнего Рима, глава всех церквей, мог согласиться присутствовать на этом Соборе, требовали, чтобы он был в Риме или, по крайней мере, в Италии. Папа Лев взялся быть истолкователем этого желания перед восточным императором, которым тогда был еще Феодосии II.

Он написал императору письмо (от 3го октября), в котором от лица всех священников Запада умолял и заклинал его всем для него священным не приводить в исполнение противных вере и справедливости постановлений Эфесского лжесобора, исторгнутых у собрания епископов угрозами и насилием одного высокомерного и неправомыслящего человека, оставив все дело в том положении, в каком оно было прежде суда этого Собора, и повелеть составиться в Италии истинно Вселенскому Собору из епископов всего христианского мира, Востока и Запада, который бы все возникшие недоразумения и учиненные неправды так порешил, чтобы не оставалось более ни какоголибо сомнения в вере, ни разделения в любви"¹⁹⁴. Прошение об этом основывалось, в частности, на апелляции Флавиана, поданной им в минуту его обвинения; в Риме еще не знали, что несчастный константинопольский архиепископ умер жертвой жестокостей, которые он перенес; там думали, что он находится в изгнании в какомнибудь отдаленном месте Востока. Написав императору это синодальное послание, папа в то же самое время послал копию его Пульхерии¹⁹⁵, умоляя ее поддержать изложенную в нем просьбу перед ее братом; но Феодосии, ставший в последние месяцы своей жизни очень раздражительным, прочел замечания римского епископа с большим неудовольствием и ограничился сухим ответом, что постановления Эфесского Собора были голосом самой Церкви, дополнившей ими изложение Никейского Собора, и что он будет твердо держаться их, не желая никакой перемены. Что же касается Пульхерии, то что она могла сделать, живя в удалении от двора, как пленница, в Гевдомоне, разве только признаться в своем бессилии по отношению ко всякой желаемой мере. Она была теперь ничто для своего брата; впрочем, этот брат и сам не мог свободно располагать собой: он слушался во всем Хризафия, властного заправителя совести государя, как и всех дел в Империи.

Потерпев крушение своих надежд, Лев задумал ухватиться еще за одно последнее средство спасения, какое ему представлялось. Был февраль месяц 450 года, и 22 числа этого месяца ежегодно в Риме справлялся с большой торжественностью праздник так называемой Кафедры святого Петра, в воспоминание о дне, когда апостол Петр принял в свое управление стадо Христово в западном Вавилоне. Итальянские епископы собирались к этому времени в большом количестве вокруг преемника верховного апостола, и этим придавали празднику особенный блеск. Стало известно, что в этом году император Валентиниан III, императрица Плакида, его мать, и Евдоксия, его жена и дочь Феодосия II, прибудут из Равенны в Рим, чтобы принять участие в молитвах, возносимых за Империю. Папа решился воспользоваться этим обстоятельством, чтобы привлечь к своему делу лиц, пользующихся таким могущественным авторитетом, как император Запада и две императрицы, одна дочь, а другая тетка восточного императора.

Посещение действительно состоялось, и властители Запада, прибывшие в Рим 21 февраля, на другой день утром отправились в храм св. Петра, где ожидал их Лев. Он провел там целую ночь, совершая в сослужении с прибывшими епископами всенощное бдение. При виде императора, он подошел к нему, как говорят древние документы, с лицом облитым слезами, и когда заговорил, то голос его прерывался воздыханиями и рыданиями, так что едва можно было расслышать его слова¹⁹⁶; он заклинал императора самим апостолом, память которого он теперь чествовал, его собственным спасением и, наконец, спасением Феодосия, его товарища и отца, написать этому государю, чтобы он устранил противные вере и справедливости постановления Эфесского лжесобора и созвал Собор из епископов всего мира внутри Италии... В чрезмерном волнении, он даже простерся перед императором и обнимал его колени; тронутые этим зрелищем императрицы присоединили свои просьбы к мольбам старца, и Валентиниан согласился¹⁹⁷; но и он на свое письмо получил от Феодосия только такой полный горечи и суровости ответ:

"Папа не может обвинять меня, — отвечал ему Феодосии, — что я в чем бы то ни было отступил от веры отцов, так как я ни о чем больше не заботился, как именно о поддержке ее. Для этой именно цели и основан был мной Эфесский Собор, на котором без всякого давления извне совершенно свободно и по одной любви к истине и справедливости, священники недостойные низложены, а достойные восстановлены, и не постановлено ничего противного вере и справедливости. Флавиан, как опасный нововводитель, вполне заслужил то, что потерпел, и с удалением его на Востоке восстановился мир и согласие, и чистая истина веры процветает во всех церквах²⁹⁸. Пусть же не беспокоятся и меня не беспокоят больше просьбами о деле поконченном и порешенном судом самого Бога"¹⁹⁹, — прибавлял он в письме к своей дочери. Не оставалось больше никакой надежды.

Между тем в Риме узнали о смерти Флавиана и об обстоятельствах этой смерти, — ужасной развязке эфесской трагедии. Вскоре затем пришло известие, что и сам Феодосии скончался. Первое из этих известий увеличило ужас западных к Диоскору и его Собору; второе снова отворяло дверь надежде. Каков будет новый император, избранный Пульхерией? Об этом еще не знали; но рука, избравшая его, внушала православным доверие.

Из первых же мер Маркиана было видно, что он принимался за дело врачевания потрясенного организма Церкви решительно, по крайней мере насколько это было возможно для светской власти. Отмена закона об обязательной силе постановлений Эфесского лжесобора, прекращение инквизиторских розысков, возвращение из ссылки изгнанников, изгнание Евтихия из его монастыря и замена его православным архимандритом — все эти меры открывали новую эру религиозного переустройства, к которому поспешил присоединиться и папа, отменив самолично своей властью несколько позорных низложений, постановленных по внушению Диоскора, и в числе их низложения Евсевия Дорилейского и Феодорита²⁰⁰,—мера, внушенная чувством справедливости, но по мнению большинства восточных епископов больше правосудная, чем каноническая. Поступая таким благоразумным образом, можно было надеяться исправить зло постепенно, без потрясений и шума.

Лев стал думать, что при том состоянии анархии, в которую были погружены все умы, это медленное и умеренное лечение поможет больному лучше, чем энергическое лекарство Вселенского Собора. Отступаясь от своей первой мысли, на которой он так настаивал при жизни Феодосия, он вдруг перестал поддерживать ее перед Маркианом и кончил тем, что даже восстал против нее: она, казалось ему, была хороша при правительстве явно враждебном Православной Церкви, но при правительстве дружественном стала уже нехороша. Его последние, имеющиеся у нас, письма представляют красноречивую защиту этого нового взгляда на дело против первых²⁰¹.

"Нам довольно Вашей ревности о вере, — писал он Маркиану, — мир возвращается в Церковь, а через Церковь и в государство. Удовольствуемся же тем, что внушает Вам Бог, и не будем производить больше прискорбных споров, одно бесстыдство которых есть уже позор для Церкви. Будем стараться по возможности избегать поднимать нечестивые и безрассудные вопросы, которые Св. Дух учит нас заглушать при первом их появлении; нехорошо постоянно исследовать то, во что мы должны верить, как будто тут может быть место сомнению; и теперь должно быть известно, что мнения Евтихия нечестивы и что Диоскор, обвинивши Флавиана, погрешил против веры"²⁰². Это была правда: распри подобного рода всегда представляют опасность, каков бы ни был их результат; но этот совет папы пришел слишком поздно: он сам прежде так горячо домогался созвания нового Собора, и эта мысль, одобренная всей стороной православных, слишком глубоко укоренилась в головах, чтобы можно было ее мгновенно исторгнуть оттуда. Это должен был наконец признать и Лев.

Разбитый в этом пункте, он требовал, чтобы Собор происходил, по крайней мере, в Италии; причины этого желания бьши ясны в его глазах; он подробно излагал их в своей переписке с покойным императором; но и в этом пункте он встретил еще раз непоколебимое сопротивление в Маркиане и Пульхерии. "Позор произошел на Востоке, — отвечали ему они, — на Востоке же он должен быть и изглажен". Отвергнутый в своих последних доводах и не желая скомпрометировать восстановившегося согласия между Церковью и государем Востока, он уступил и на этот раз, поставив для своего содействия Собору и присутствия на нем своих легатов некоторые условия, которые были официально обсуждены в Константинополе. Это были как бы дипломатические переговоры одного правительства с другим, и император Маркиан был связан ими.

Папа требовал:

вопервых, чтобы император самолично присутствовал на Соборе, в предупреждение тех беспорядков, которые произошли на ложном Эфесском Соборе и которые, если он сам будет присутствовать, не повторятся из уважения к его личности;

вовторых, чтобы председательство на Соборе епископов принадлежало легатам папы, какого бы священнического сана они ни были: это было в глазах папы средство, с одной стороны, заставить признать за Римской церковью, как главой всех церквей, право первенства, а с другой — воспрепятствовать оскорблению своих представителей на Соборе через потворство председателя враждебного апостольскому престолу, как это и случилось в Эфесе;

втретьих, чтобы окружное послание папы к Флавиану и Эфесскому Собору, излагающее веру Римской церкви, так дерзко отвергнутое Диоскором и его товарищами, было прочитано на новом Соборе и внесено в акты;

и наконец, вчетвертых, чтобы Диоскор не заседал в собрании в качестве членасудьи²⁰³. Это последнее требование в особенности было решительное и безусловное; несоблюдение его влекло за собой немедленное удаление легатов. Этот решительный отказ папы дозволить своим легатам заседать рядом с александрийским патриархом связывался особенно с той непостижимой дерзостью, с какой тот, после Эфесского разбойничьего Собора, украдкой созвал в Никее сборище из египтян, чтобы епископа Рима и его посланников отлучить от Церкви. За отсутствием папы, который самолично и никогда не присутствовал на Вселенском Соборе и которого теперь разные причины удерживали за морями, отсутствие легатов его было бы слишком чувствительно; Собор, лишенный единственного представительства Западной церкви, на которое он мог рассчитывать среди бедствий, обрушившихся на Галлию и угрожающих Италии, был бы доведен до положения простого восточного Собора, не могущего контролировать постановлений Вселенского Собора.

Наконец все затруднения были улажены, и император грамотой от 17 мая 451 года назначил быть Собору епископов в городе Никее на первое число сентября. Митрополиты имели право взять с собой на Собор такое число епископов, какое им казалось нужным. Император обещал присутствовать лично на Соборе²⁰⁴. Папа, со своей стороны, избрал в легаты Пасхазина, епископа лилибейского в Сицилии, Люценция, епископа асколийского и Целия Бонифатия, пресвитера Римской церкви. Последний должен был отправиться из Рима, Пасхазин прямо из Сицилии, откуда он мог раньше прибыть в Константинополь, так как срок открытия Собора приближался; Люценций же был уже на Востоке. К ним присоединен был, по обычаю того времени, секретарь или нотарий. В канцелярии святого Петра приложено было все старание, чтобы приготовить вовремя инструкции легатам, и Бонифатий отправился морем²⁰⁵.

И в Константинополе не менее торопились с приготовлениями, так как время не терпело. Как бы для того, чтобы к предпринимаемой ими мере для умиротворения Церкви присоединить наглядное выражение или для всех видный знак одушевлявшей их при этом мысли, Пульхерия и Маркиан послали в городок Ипеп отыскать там тело Флавиана, так как несчастный изгнанник, умерший на пути в ссылку от ран, был наскоро похоронен там своим конвоем, желавшим избавиться от стеснявшего его бремени. Эксгумация тела произошла торжественно под надзором императорских приставов. По всему пути, где следовали смертные останки архиепископа, они встречены были общественным почтением, молитвами верных клириков и слезами народа, тронутого таким печальным концом. В Константинополе, где ожидали его похороны достойные его сана, Флавиан по обычаю положен был в гроб и провезен по всему городу среди густой толпы народа, собравшегося вокруг него как дети около своего любимого отцапастыря. Привезенный таким образом до церкви Апостолов, убитый на Соборе архиепископ лег почивать рядом со своим предшественником Златоустом, замученным, как и он, по неприязни епископов и двора²⁰⁶.

Среди таких занятий и приготовлений быстро прошли летние месяцы. С приближением сентября месяца дороги, ведущие в Никею, покрылись поездами публичных карет, в которых ехали на Собор епископы группами по округам, и толпами монахов, шедших туда же пешком из всех стран Востока без приглашения. Шли из Египта, из Палестины и особенно с верхних долин Евфрата, где господствовали евтихианские мнения; все эти монахи были горячими приверженцами Диоскора и ложного Эфесского Собора. Вместе с ними шли другие толпы мирян, охотников до зрелищ и волнений, и низложенных клириков, желавших уловить случай, чтобы снова возвратиться в Церковь, или, по крайней мере, чемнибудь повредить своему епископу. Вскоре маленький городок Никея наполнился массами людей страстно волнующихся, поведение которых заставляло предвидеть немало смут, так что понадобилось усилить гарнизон и удалить всех этих опасных для спокойствия и порядка лиц, "как клириков, которые прибыли на Собор без надлежащего дозволения на то от своего епископа, так и монахов и мирян, которых никакая уважительная причина не призывала на Собор". Приказ об этом консулу Вифинии, в управлении которого находилась Никея, послала сама Пульхерия²⁰⁷.

Между тем время, назначенное для сессии Собора уже прошло, а император не являлся. Солдат прежде всего, Маркиан, как ни велико было его усердие к религии, ставил на первом плане, в кругу своих обязанностей, дела военные, а эти дела с каждым Днем принимали все более и более серьезный характер по причине борьбы, происходившей в Галлии между Римлянам и Гуннами на хороший исход которой мало надеялись. Атилла был разбит Аэцием на равнинах Шалова; но вскоре остатки его армии переформировались на берегах Дуная и стали у ι рожать прямо Константинополю и Фракии²⁰⁸. Таким образом, необходимость защищаться удерживала Маркиана в соседстве с Дунаем. Но епископы, собравшиеся в Никее, находили, что время тянется слишком долго; к тому же и припасы становились недостаточны для удовлетворения всех; наконец, скука одолевала этих старцев, остававшихся праздными вдали от своих жилищ. Они просили императора, чтобы он позволил им самим открыть заседания Собора, если он лично не может явиться. Это требование очень не нравилось Маркиану; оно представляло действительно большую опасность, потому что папские легаты, пожалуй, и не захотят присутствовать на Соборе, если его не будет там; а отсутствие их, как мы уже говорили, изменило бы характер Собора, и тогда пришлось бы начинать дело снова. Между тем епископы настаивали, так что нужно было принять в расчет и затруднения этих людей, и трудное положение дел²⁰⁹.

По зрелому размышлению Маркиан написал епископам, что так как он сам не может удалиться от средоточия своих дел, чтобы прибыть к ним на Собор, то решил назначить для Собора место более близкое к себе, и по этой причине переносит его в Халкидон. "Халкидон, — говорил он, — отделен от Константинополя только Босфором, который в этом месте имеет ширину менее тысячи футов. Быть в Константинополе, это все равно что быть в Халкидоне, и Маркиан мог бы следить за занятиями Собора, то лично присутствуя на его заседаниях, то через постоянные сношения с ним во всякое время"²¹⁰. К этому он прибавлял еще одно важное соображение, что Халкидон, будучи городом гораздо большим, чем Никея, представлял им, как сам по себе, так и по своей близости к Константинополю, все желательные удобства для хорошей обстановки, даже во время длинной сессии.

Этот средний термин делал императора свободнее в его обязательствах к легатам и устранял часть затруднений, на которые можно было справедливо жаловаться; однако же он не оченьто понравился епископам, мало интересовавшимся близостью Константинополя, где, как говорили, происходило довольно сильное волнение, производимое монахами евтихианцами²¹¹. Маркиан положил конец всем колебаниям, отдав Собору формальный приказ перенестись в Халкидон никак не позже конца сентября²¹²; императорский приказ об этом издан был в Гераклии фракийской. Епископы, не будучи в состоянии сопротивляться, отправились, а за ними потянулись и толпы монахов, клириков и мирян, еще более увеличиваясь на пути.

Первого октября или несколько дней спустя Собор собрался в Халкидоне. Это было самое многочисленное из всех бывших доселе в христианском мире церковных собраний. По официальным документам число членов его доходило до 630, между которыми нужно считать и отсутствовавших, за которых подписывали определение веры их митрополиты. Сам Собор в письме к папе Льву насчитывал только 520 членов²¹³, а на дошедших до нас листах подписей членов под протоколами разных заседаний его или актов значится почти всегда еще много менее. Как бы то ни было, но это было самое большое и внушительное собрание, потому что на первом Вселенском Соборе насчитывалось только 318 членов, а на втором Вселенском — 150. Местом заседаний Собора была церковь святой мученицы Евфимии.

III

В ста пятидесяти шагах от Босфора, за воротами Халкидона, на одном холме возвышался храм, посвященный мученице Евфимии, одной из святых, наиболее чтимых на Востоке²¹⁴. К нему поднимались по неприметно возвышающейся покатости и когда достигали вершины холма, то глазам зрителя представлялся чудный вид: с одной стороны, море, здесь спокойное, там более или менее волнующееся и бросающее пену своих валов на скалы берега; с другой — высокие горы, покрытые старинными лесами; а в глубине Долины необозримые луга, желтеющие жатвы и сады, увенчанные самыми красивыми плодами; напротив же город Константинополь, громоздящийся на европейском берегу Босфора, служил фоном этой великолепной картины.

И сама базилика по величию и красоте своей архитектуры была вполне достойна этой рамы. В нее входили через обширный прямоугольный двор, украшенный колоннадой и образующий перисталь к совокупности храмовых зданий. Церковь почти такого же размера и такого же расположения, как и здан