Мертвый хватает живого 6 страница

название - “Единственный дубль”! Но слово дубль означает повторение! В картине “игровой” могут быть десятки дублей - повторно снятых

эпизодов. Суть же этого фильма: все в нем - сцены в падающем самолете,

пожар, убийства - подлинное, не повторялось и неповторимо. И

назвать бы его вернее “Единственный кадр” или “Без дублей”!

Могут возразить, что дубль

стал профессиональным термином и равнозначен кадру, хотя бы и

первому. Ответ один: беда, что почти в каждой профессии создается свой жаргон

без всякой мысли и заботы о правильности русского языка, а печать, радио и

экран такой жаргон распространяют в ущерб нашей общей грамотности. И опять мы

слышим знакомое оправдание: “это вошло в язык”.

Да ведь потому и “вошло”, что

мы плохо защищаем чистоту нашей речи! Ведь и шанс, проблема,

момент, ситуация тоже многие говорят на каждом шагу, к месту и не к

месту - и это очень печально! Это и есть результат, а

вернее - горький плод бездумного, бессовестного обращения с русским

языком.

И как всякая измена русскому

языку, неумеренное употребление “ученых” иностранных терминов ведет к

шероховатостям, сдвигам, а то и прямым ошибкам.

В одном переводе (кстати,

неплохом) встречаешь названия Фарсайд и Эртсайд. В первый

раз выходит совсем непонятно: “загадки Фарсайда” звучат, как какой-нибудь “слой

Хевисайда”, “Сага о Форсайтах” или “теорема Пифагора”. А это попросту

обозначает теневую, обратную сторону (side) Луны и “лицо” ее, обращенное к

Земле.

В переводе с японского (быть

может, переводчик и редактор владеют японским, но не знают английского?) мы

находим Инланд, лежащий ниже уровня моря. Как и Фарсайд, это

кажется названием:

“Ну и пусть прорвет плотину,

ну и пусть затопит огромные просторы Инланда”. Но ведь на самом деле это просто

суша, внутренние земли (Inland), часть страны, удаленная от побережья. Зачем же

оставлять непереведенное слово? Что это - непродуманность или опять

щеголянье экзотикой?

Многие и многие теоретики,

ученые, журналисты убеждены, что мудреные “иноплеменные слова” - это

непременный, неотъемлемый признак современности, примета века.

Рьяным сторонникам сверхсовременного

стиля и невдомек, что тут они оказываются заодно с самыми допотопными

формалистами и буквалистами. Этот канцелярит по убеждению, концелярит

принципиальный прорастает и в художественную литературу, и в разговорную

речь. А его поборники утверждают, что так и должно быть. Все равно, мол, дело

идет к общему, всемирному, единому языку. Развиваются международные связи, с

каждым годом на Земле становится больше слов единых, универсальных, общих для

всех стран и языков - как всеобщи, всем одинаково знакомы неисчислимые

понятия и термины в области науки, техники, политики...

Однажды “Комсомольская

правда” рассказала о старом ученом-лингвисте Д.Г.Баеве, который много лет

работал над созданием всеобщего языка. Язык этот очень прост и всем понятен.

“Медикос рекомендо

променадере анте ноктус дорма фор консервация де санита”. Да, и не посвященный,

а просто грамотный человек без особого напряжения поймет, что врачи

рекомендуют гулять перед ночным сном для сохранения здоровья,

Справедливо: в мире давно уже

существует интернациональная лексика, есть слова, получившие

международное гражданство и всем понятные: отель, портмоне,

реванш, шлагбаум, штраф, старт, камера - таких

слов тысячи. И есть много приставок, тоже понятных на всех языках: демонтаж,

антипатия, реорганизация, экспорт, субтропики...

Сходна конструктивная система морфологии и синтаксиса английского, русского,

французского, немецкого, испанского языков. Можно образовать множество

составных слов: если ваза - сосуд, то понятно, что такое фруктваза

или флорваза.

Спору нет, всеобщий язык

полезен, им легко овладеет каждый. Смогут объясняться друг с другом люди из

разных стран, и уже невозможна будет трагическая немота человека “без языка” в

чужом краю (помните рассказ Короленко?). Это всем доступно и понятно, как морской

язык флажков или азбука Морзе, и объяснить можно будет куда больше, чем,

допустим, жестами.

И мысль о всеобщем языке

далеко не новая. Еще в первой половине XVII века ее высказал Декарт. Люди

изобретали такие языки давно, создано их было немало - десятки, главным

образом на основе латыни, ведь латинский алфавит знаком огромному большинству

людей. Но, составленные искусственно, так сказать, рожденные “в колбе”, они,

подобно младенцу из колбы - гомункулусу, оказались нежизнеспособными.

Испытание временем по-настоящему выдержал только эсперанто. Он живет уже сто

лет, распространен довольно широко, есть на нем и литература, даже

художественная.

Но неужели такой язык

способен заменить языки национальные? Неужели в десять тысяч

общепонятных алгебраических символов, сухих значков словесной морзянки,

втиснешь то необъятное богатство, которым одарили нас Пушкин и Тютчев, Гоголь и

Чехов, Блок и Твардовский?!

Всеобщий язык нужен вовсе не для этого. Честь ему и место, но

именно только к месту и ко времени. Как и всякий сверчок, любое ученое,

официальное или искусственно созданное слово должно знать свой шесток и служить

только по назначению. До всемирного и всечеловеческого такому языку очень,

очень далеко.

Позволю себе еще одну ссылку.

Как-то в “Новом мире”

напечатан был интересный очерк В. Беркова об Исландии, стране с очень

своеобразным бытом и культурой. Вот любопытный и весьма поучительный отрывок из

этого очерка:

“Есть еще одна черта у

исландского народа - это любовь и интерес к родному языку. Язык и

литература - это то, что на протяжении многих веков сплачивало народ. О

колоссальном богатстве исландского языка писалось много. Много писалось и об

исландском пуризме - стремлении не допускать иностранные слова в язык. В

исландском почти нет иностранных слов [Курсив всюду мой. -

Н. Г. ]: то, что

в других европейских языках выражается интернационализмами, здесь обозначается

словами, созданными из средств родного языка. Для таких понятий,

как, например, революция, социальный, техника, космос, мутация, калория,

спектр, стадион, автобус, кинофильм, атом, факультет, энергия, фотоаппарат, и

для тысяч и тысяч других понятий современный исландский язык использует свои

слова, не прибегая к заимствованиям. При бурном развитии

современной науки и техники, когда буквально каждый день приносит новые

понятия, такая борьба против иностранных слов, конечно, очень

нелегка. Но пока... (она) ведется довольно успешно... Причина

(этой борьбы) кроется в стремлении очень маленького народа сохранить в чистоте

то, что он считает одним из своих величайших национальных достояний, -

язык”.

Родной язык -

драгоценнейшее достояние каждого народа, будь он велик или мал. И опыт

исландцев, право же, очень интересен. Быть может, тут есть и какая-то

чрезмерность, пересол, и, скажем, на русской почве такое вернуло бы нас к

пресловутым мокроступам, а это уж совсем лишнее. Но, бесспорно, в

бережной и ревнивой любви исландцев к родному языку есть большая мудрость.

Нельзя, невозможно позволить

канцеляриту, проникающему почти в каждый национальный язык (канцелярит тем и

отличается, что он наполовину состоит из слов “всеобщих”), оттеснять и

вытеснять этот национальный, родной язык.

Это невозможно не только

потому, что “общепонятный” словарь очень ограничен, не вмещает великого

множества оттенков мысли и чувства, а значит, сделал бы речь и литературу

бедной, нищей, скованной, а ведь в картотеке Института русского языка собрано

440 тысяч слов. В 17-томном академическом Словаре русского языка - 150

тысяч слов.

Это невозможно еще потому,

что, хочешь не хочешь, “международные” слова почти все - с латинскими

корнями и латинскими приставками.

Да, разумеется, на всех

языках, во всем мире понятны Советы и большевик, колхоз и спутник. Прелюбопытно и поучительно было встретить в одном западном романе

современного автора слово “nogoodnik”, построенное из английской основы “no

good” плюс суффикс нашего “спутника”. А ведь едва ли автору знакомо очень

близкое к его выдумке (даже по звучанию!), прелестное по выразительности старое

русское слово негодник. Такое встречное влияние, обратная связь,

бесспорно, существует.

И все же, несомненно, идет

некоторая “латинизация” языка. Можно, повторяю, на этой основе построить

всеобщий язык, чтобы использовать его как вспомогательное орудие. Но перейти на

такой язык значило бы отказаться от исконно своих, родных слов, вытеснить их

заемными или искусственно составленными, по сути - отказаться от родной

речи! Это уж такая противоестественная дикость, что и обсуждать, казалось бы,

нечего. А меж тем...

А меж тем на практике именно

в этом направлении гнут и ломают нашу речь и литературу поборники тьюторсов и

оранджусов. И уверяют, что таков вообще естественный путь

развития языка!

Читаешь: “...сюрвейер их не

выпустит. Сивер осмотрел штекер фидера...” На каком языке это написано? Два с

половиной русских слова на строчку, затерянные, сиротливые. А ведь это даже не

перевод!

В интересных путевых заметках

хорошего писателя читаем: “Удивительна эта способность русского языка так

обкатать чужое слово, что оно уже и чужим не кажется. Теперь у английского

parking образовалось целое семейство близких и дальних родственников. Тут и

“припарковаться”, и “парковочка”... Шофер нашего посольства однажды сказал:

“Ну-кась я вот тут припаркуюсь бочком, авось да никто не выгонит”. И на слух

все слова тут были русские”.

Справедливо подмечено.

Русский язык в своей необъятности, гибкости и силе может многое усвоить и

преобразить. Чуть не сто лет назад одна чеховская героиня “робко замерсикала” -

тоже звучит совсем по-русски! Однако язык не всеяден, это ведь не страус,

глотающий камни, и незачем ему поглощать чуждую пищу без разбору и меры.

В “Литературной газете” опять

и опять разгораются споры о языке. И кое-кто пишет: нашему языку никакие

нововведения не страшны, все полезное он усвоит, лишнее отбросит, за века ничто

не замутило его чистых вод, не замутит и впредь.

Но ведь в веках не

было миллионных тиражей газет и книг, да и миллионного читателя, ибо

сама грамота была не так уж широко доступна народу. И не было радио,

телевидения, новых источников информации - и, увы, нередко источников порчи

языка. А теперь они ежедневно, ежечасно обрушивают на нас водопады, лавины

сообщений, новостей - и... тех же канцеляризмов.

Со столь мощным потоком уже

не так легко справиться. За нынешнее десятилетие промышленность может

загрязнить реку сильнее, чем за минувшую тысячу лет. То же и с языком. Теперь

самые чистые воды можно замутить, загубить очень быстро.

И правы те, кто бьет тревогу,

зовет встать на защиту природы и на защиту языка.

Ну, разумеется, смешно

спорить: язык не застывает, не стоит на месте, а живет и развивается, отмирают

одни слова, возникают другие.

Но человек на то и человек,

чтобы учиться управлять всякой стихией, в том числе и языковой.

Мертвый хватает живого

Да, язык живет и меняется, но

нельзя допускать, чтобы он менялся к худшему. Не пристало человеку быть рабом

стихии. Его долг - спасать от мертвечины все, что ему дорого. Быть

рачительным хозяином языка, не дать живой воде его уйти понапрасну в песок.

Каждая реакция,

ситуация, каждый обобщенный алгебраический значок канцелярита

вытесняет из обихода с полдюжины исконных русских слов, обозначающих конкретные

оттенки чувств.

Это и есть оборотная сторона

канцелярита: язык утрачивает краски, понемногу забываются, выпадают из обихода

образные, полнозвучные, незатрепанные слова. Они пылятся бесполезным грузом в

литературных запасниках, вдали от людского глаза, и уже не только школьник, но

и иной писатель, редактор слыхом не слыхал об отличном, ярком, выразительном

слове и должен искать в толковом словаре его значение...

Да и отнюдь не редкие слова

мы начинаем путать, искажать. Сбиваются даже очень одаренные люди.

Речь о Первой мировой войне.

“Воздушный бой был новостью... Приобретение... сноровки в воздухе вызывало

у летчиков гордость... Они ощущали себя... своего рода землепроходцами”!

(Все же - первопроходцами?)

Известный поэт печатно хвалит

начинающего. Сперва оговаривается: “Мы часто разбрасываемся словом талант, забывая, что это высокое слово применимо в поэзии к таким истинным

явлениям нашей литературы, как... Пушкин”. Потом все же применяет это большое

слово к рецензируемому поэту и в доказательство приводит стихи:

 

И чтоб согреться в лютый час,

Деревья вдоль завалинки

Пустились в дружный перепляс

В огромных снежных валенках.

 

Да, неплохо. Правда, еще

вопрос, можно ли это ставить в одном ряду с Пушкиным. Но дальше сказано:

“Только вдохновенное видение русской природы могло родить вот такие чистые и откровенные

строки”.

Спрашивается, при чем здесь откровенность? Может быть, автор хотел сказать, что эти стихи звучат как откровение? И что означает истинное явление? Словам приписан какой-то не

тот смысл - и они не раскрывают мысль автора, а лишь сбивают читателя с

толку.

А у другого писателя герой

ошеломлен чьим-то откровением - вот тут-то нужна откровенность!

В первом издании этой книжки,

в 1972 году, оба эти примера приводились еще как редкая ошибка. Но откровение

вместо откровенности все нахальней “входит в язык”. Все чаще

читаешь, что, допустим, герой опасается размякнуть - “начнутся приступы

откровения, мягкотелость...”

Один наш прозаик рисует свою

героиню так: слабогрудая улыбка, согбенная головка! Чуть дальше о

ней же: согбенный образ. Что же она - дряхлая старуха или калека?

Ничуть не бывало: хорошенькая девушка, и ко всему у нее вьющийся затылок!

Или вот один переводчик

пытается уверить читателей, что у героини волосы цвета вороньего крыла.

Так и напечатано! Вероятно, выводя сие на бумаге, переводчик думал только о

немецком слове der Rabe или die Krähe и не представлял себе, что же стоит

за словом, какой рождается зрительный образ.

Очерк в журнале “Подъем”,

герой - наш современник, молодой парень из казаков. У него тоже “гордый,

цвета вороньего крыла, чуб”. Уж наверно, очеркист неплохо знает родной

язык, и, наверно, очерк прочитан был редактором. Неужто в тех краях, в самом

сердце России (журнал печатался в Воронеже!) не отличат серую ворону от черного ворона?

Отличат, конечно, когда

увидят на дереве, а не на печатной странице. Один читатель возразил мне: есть

несколько пород ворон, в том числе и черная. Да, верно. Но в поговорку, в

речение искони вошел именно ворон: и тот, что ворону глаз не

выклюет, и тот, чье крыло - символ самой черной черноты, в отличие от вороны,

которая (пуганая) куста боится. Неужели “вороново крыло” уже

забывается, уходит в прошлое вместе со многими золотыми крупицами русской речи?

Странно исказилось слово “усугубить”.Некогда оно означало - удвоить, позже - еще и усилить, увеличить

(заботу, внимание и т. п.). Но ведь стали писать: усугубить положение, ситуацию! 200-тысячным тиражом распространялись такие словесные уроды:

“Никто не назвал бы ее (самку кита) красавицей, усеявшие переднюю часть

плавников вздутия только усугубляли картину”!

Или: “Положение

усугубляется тем, что...” Примерно так “вошло в язык” безграмотное

“переживать” в значении волноваться, огорчаться. Сначала словечко это было

одной из примет пошлой, мещанской речи, оно могло прозвучать в едкой пародии

Аркадия Райкина, вложенное в уста какой-нибудь обывательницы: “Ах, я так

переживаю!”. А потом началась цепная реакция. Спортивный комментатор

восклицает: “Мы переживаем за наших ребят!” - и слышат его миллионы

болельщиков.

С этим “переживать” скрепя

сердце примирился даже К.И.Чуковский. Но с десятками, сотнями таких

непрошеных гостей мириться нельзя - иначе нас затопит поток обыкновенной

безграмотности. Так “входят” чудища: многоаспектный, агентесса,

селитебные (жилые!) районы, маскульт (а это видите ли, массовая

культура).

Из толстого современного

романа: “Оказывается, в свое время на квартире у “цветочницы” неоднократно

останавливался Апресян. Хозяйка своеобразной “гостиной” знала...

кому она предоставляет убежище...” Совершенно ясно, что автор не отличает гостиную

от гостиницы. “Не задавай наивных вопросов, мы не

дети, - с явной интрижкой ответил...” другой герой того же романа.

Поневоле усомнишься: да понимал ли автор смысл слова, которое вывела его рука?

Может быть, герой отвечал с ехидством, с подковыркой, намекал

на какую-то интрижку? Но отвечать с интрижкой до сих

пор по законам русского языка было невозможно (смотри любой словарь).

Молодежный журнал печатает

весьма лихо написанный роман. Один из героев - ученый! -

предостерегает летчиков: “Не блудите в небе”! Ученому (так же, как и

автору) полезно знать русский язык хотя бы настолько, чтобы не смешивать

глаголы блудить и блуждать (плутать, сбиваться с дороги), вряд ли

ученый боялся, что летчики в небе станут предаваться одному из смертных грехов.

Кое-кто уверял, будто так говорят все летчики, это примета профессии. Но если

уж “для колорита” вводить профессиональный жаргон, делать это надо бы так,

чтобы читатель понял, что это именно жаргон, порча языка. Ведь вот летчик из

летчиков, прославленный М. М. Громов, вспоминая о своем штурмане, пишет, что

тот “никогда не “блуждал” в воздухе”!

И в отечественной поэзии

встречаются головоломки.

 

Из сердца вон. Потом долою с глаз,

Как будто мне глаза застлало дымом.

 

Что за слово такое - долою? Судя по окончанию (вроде метлою), это творительный падеж, но чего? Известно существительное мужского рода дол, а женского -

дола - в русском языке как будто нет. Не сразу угадаешь в этой

загадочной незнакомке безобидное наречие “долой”.

В рассказе одного автора

человек “сидел... облокотив лицо на руки, растянув щеки и глаза”! Картина престранная. И к тому же автор не чувствует, что глагол происходит

от локтя, не отличает облокотиться от опереться. Молодой, неопытный? Но ту же странную оплошность допустил и один из самых

искушенных наших писателей: у него некто стоял, облокотясь задом на

стол!

В газетном очерке о большом

художнике сказано: он “рано приобрел знаменитость”. Приобрести можно

известность, художник же сам - знаменитость, либо

стал знаменитым.

А каково: “к нашей

неожиданности”? Или “он к этому не имеет никакого прикосновения”?

Грустно читать в интересных

воспоминаниях, что не все гимназисты, а лишь избранные были “обличены правом

носить... медаль”. Случайная опечатка? Но дальше: “обличили доверием”.

Ручаюсь, автор прекрасно знает разницу между словами обличать и облечь, облекать. А вот не ускользнуло ли это различие от редактора и

корректора?

Читаем в стихах: “Сторожилы-аксакалы”.

Спрашивается, кого и что они сторожат? Опять проглядел корректор?

Что такое безответные голы?

В нашем языке и литературе не редкость безответное чувство,

безответная любовь. И так же хорошо знаком нам безответный

человек - забитый, пришибленный, робкий Акакий Акакиевич или Макар

Девушкин. Но по всему своему звучанию и окраске никак не подходит это слово к

счету, который не удалось сравнять игрокам.

“Сколько за этим напряженного

труда, растраченной энергии!” - с искренним волнением и сочувствием

говорят с экрана о победителях конкурса музыкантов. Оговорка? Или человек

забыл, что затраченная, потраченная с пользой энергия

совсем не равноценна растраченной зря, впустую?

Не в переводе, в оригинальном

рассказе “в темноте... печально вспыхивал и гас огонек уединенного курильщика”.Надо думать, огонек все же - не курильщика, а его папиросы, курильщик

же - не уединенный, а одинокий. Уединенный

может быть уголок, куда удалился человек, искавший уединения, но в применении к

человеку это давным-давно устарело.

И опять, опять - слова

не в том значении, втиснутые не к месту и не ко времени.

В газетной заметке об аварии,

связанной с падением уровня воды в проливе, “сыграла злополучную роль перемена

направления ветра”. Роль ветра тут - зловредная, зловещая,

роковая, какая угодно, а злополучна не роль - но корабль,

попавший в беду!

“Представление

продолжалось”. Это напоминает о цирке, об эстраде, а речь о том, что

люди знакомятся, друг другу представляются!

Телевизионный “Клуб

путешественников” рассчитан на самую массовую аудиторию, и вдруг в передаче

трижды (значит, не случайная обмолвка) повторяется: “Он олицетворяет в себе...”Докажите после этого школьнику, что это - ошибка, что олицетворять можно

только собою, а в себе - воплощать. Кстати,

одно время передачу эту напрасно стали называть клубом... путешествий, ведь

клуб объединяет людей! Хорошо, что хоть и через годы название

исправили.

Некий герой “никогда... не отдаст

своего сына... за... сироту, подобранную на паперти”.

Неужели переводчику не известно, что отдавали замуж, выдавали за кого-то -

девиц, а мужчин - женили на подходящих (или не очень подходящих)

невестах?

Известный писатель пишет, а в

журнале, не смутясь, печатают, что женщина сидит не в головах у

покойника (вспомните Блока: “что ты стоишь три ночи в головах...”) - она

сидит в голове! Нет уж, простите, сидеть или засесть в

голове может только неотвязная мысль. Впрочем, возможно, и

тут, как с “обличенными доверием”, грешен корректор. Но читателю от

этого не легче.

В солидном журнале пишет о

переводном романе серьезный автор, доктор наук. Пишет так:

“Он на редкость соответствует

нашему национальному стереотипу о французе: высокий, гибкий,

улыбчивый, с тонким интеллигентным лицом, в руках гитара и кудри черные до

плеч”. Да не усомнятся в моем уважении к автору и к его интересной

статье. Но сказать можно: соответствует (уж если!) нашему стереотипному (стандартному,

устоявшемуся) представлению о французе. Или для вящей учености - стереотипу

француза. А стереотипу о - грамотно ли это? И при чем

тут незабвенный Владимир Ленский, который “кудри черные до плеч” привез отнюдь

не из Франции, а “из Германии туманной”? Всегда ли кстати мы цитируем Пушкина?

А вот печатается отрывок из

нового романа: герою предстоит драка, и, глядя на противника, он “стиснул

скулы, переступил с ноги на ногу...” Но позвольте, в такой обстановке

и в таком настроении можно стиснуть если не кулаки, то зубы,

челюсти (и тогда обтянутся, резче выступят скулы). А стиснуть

скулы - это как?

В том же отрывке на героя смотрит

другой: “...перенес тяжесть тела с одной ноги на другую, поставив локти на

теплый металл трактора, удобно устроил на ладонях ненавидящие глаза...”У автора вышло совсем не то, чего он хотел: глаза на ладонях - значит,

ладонями закрыты, но тогда как же смотреть и видеть?

В одном рассказе герой боднул

соседа... плечом!

Роман одного из кавказских

прозаиков. В русском переводе читаем:

“Сердце мое облегчилось”.

“...Когда преодолеешь такое

расстояние, где-то оставляешь часть своего горя и дальше уже идешь немного облегчившись”.

О старухе: “Пускай поплачет, облегчится”.

И наконец, такое. Толстая

женщина на балконе рубила и ела капусту, потом ушла в дом и - “балкон

опустел, балкон облегчился, похудел балкон”.

Если настолько не владеешь

русским языком, что не чувствуешь разницы между глаголом облегчиться и

оборотами на сердце полегчало, стало легче на душе, идешь

налегке, - не надо браться за перевод, не надо представлять

русскому читателю своего собрата в нелепом, карикатурном обличье.

Уж если не всегда и не все

пишущие справляются с оборотами и словами, пока еще распространенными, повседневными,

не диво иному запутаться в словах старых, более редких. В переводе современного

романа вдруг встречаешь: “Доктор... старался говорить с надлежащим степенством”!

Доктор, надо думать, старался

говорить степенно, как оно ему и подобало. Но переводчик спутал

два редких слова: степенность со степенством (второе запало в

память прочнее - может быть, от пьес Островского, ибо, как известно, “вашим

степенством” в прошлом веке величали на Руси купцов...).

А ведь это беда! Мы привыкаем

к одним и тем же штампам, хорошие и разные слова понемногу забываются,

становятся в диковинку. Потом иной автор и вспомнит редкое слово, но уже не

ощущает его по-настоящему, упускает какую-то малость, некое невесомое

“чуть-чуть” - и слово оказывается не ко двору. Крохотное смещение оттенков

меняет смысл и окраску написанного.

Читаешь, - к счастью,

еще не в готовой книге, а в рукописи: “Он был ревностный и нежный

супруг”. Имеется в виду - он был внимателен, заботлив, любил

и оберегал жену. Переводчик неточно ощущал старое слово ревностный, забыл,

что существует устойчивое сочетание - ревнивый муж. Получилось

невнятно, даже двусмысленно. И в той же рукописи человек увлеченный делает свое

дело с ревностью - вот тут как раз надо ревностно, то

есть с жаром, усердно.

В первом издании книжки этот

случай был приведен как смешное недоразумение. Но и эта путаница встречается

все чаще, даже в газетах, а значит, внедряется в сознание массового читателя.

Так и печатают, что к чьим-то спортивным успехам люди относятся по-разному, но

“наши соперники - очень ревностно”.

Пишут: “Душа разрешается от

тела”, забыв и уже не понимая, что разрешается женщина от бремени, душа

же от тела - отрешается.

В Москве выставлен портрет

кисти Леонардо да Винчи. Это подлинный праздник культуры, и к нему приобщает

молодых читателей газетный очерк. А в нем: “Разве не современно своей

пытливостью, искательством, ясным умом лицо дамы с горностаем...”

Помилуйте, да разве искательство -