Восход солнца; изображалось обычно держащим палец правой руки у рта, поэтому 3 страница

тех вещей, без которых невозможна наша жизнь, тупым чурбаном покажется тебе

мудрец этот, а не человеком. Ни себе самому, ни отечеству, ни своим близким

не может быть он ни в чем полезен, ибо не искушен в самых обыкновенных делах

и слишком далек от общепринятых мнений и всеми соблюдаемых обычаев. Из

такого разлада с действительной жизнью и нравами неизбежно рождается

ненависть ко всему окружающему, ибо в человеческом обществе все полно

глупости, все делается дураками и среди дураков. Ежели кто захочет один

восстать против всей вселенной, я посоветую ему бежать, по примеру

Тимона¹, в пустыню и там, в уединении, наслаждаться своей

мудростью.

 

ГЛАВА XXVI

 

 

Но возвращаюсь к прежней своей мысли: какая сила собрала этих каменных,

дубовых, диких людей в государство, если не лесть? Таков единственный смысл

преданий об Амфионе и Орфее¹. Что утихомирило римский плебс, уже

готовый разрушить республику? Уж не философская ли диссертация? Ничуть не

бывало! Просто смешная ребяческая басня о чреве и членах человеческого

тела². Не менее пользы принесла сходная басня Фемистокла о лисице

и еже³. Какая мудрая речь могла бы сравниться по своему действию

с выдумкой Сертория, рассказавшего солдатам про вещую лань⁴, или

с опытами, которые славный спартанец проделал с двумя собаками⁵,

а тот же Серторий -- с лошадиным хвостом⁶. Не буду говорить о

Миносе и Нуме, которые правили глупой толпой посредством ловко придуманных

басен⁷. Чепуха этого сорта приводит в движение исполинского,

мощного зверя -- народ.

 

ГЛАВА XXVII

 

 

А с другой стороны, было ли когда-нибудь такое государство, которое бы

приняло законы Платона или наставления Сократа? Что побудило Дециев

добровольно посвятить себя подземным богам¹, что заставило Курция

броситься в расщелину², если не суетная слава--эта

обольстительная сирена, строго порицаемая нашими мудрецами? Что может быть

глупее, говорят они, чем пресмыкаться перед народом, домогаясь высокой

должности, снискивать посулами народное благоволение, гоняться за

рукоплесканиями глупцов, радоваться приветственным кликам, позволять носить

себя во время триумфа, словно знамя, на потеху черни, стоять на площади в

образе медной статуи? А громкие имена и почетные прозвища?! А божеские

почести, воздаваемые ничтожнейшим людишкам, а торжественные обряды, которыми

сопричислялись к богам гнуснейшие тираны?! Все здесь глупость на глупости, и

для осмеяния всего этого понадобился бы не один Демокрит. Станет ли кто

оспаривать мое мнение? Но не из этого ли источника родились подвиги могучих

героев, превознесенных до небес в писаниях столь многих красноречивых мужей?

Глупость создает государства, поддерживает власть, религию, управление и

суд. Да и что такое вся жизнь человеческая, как не забава Глупости?

 

ГЛАВА XXVIII

 

 

Но обратимся к наукам и искусствам. Что, кроме жажды славы, могло

подстрекнуть умы смертных к изобретению и увековечению в потомстве стольких,

по общему мнению, превосходных наук? Воистину глупы донельзя люди,

полагающие, что какая-то никчемная, ничего не стоящая известность может

вознаградить их за бдения и труды. Да, именно Глупости обязаны вы столь

многими и столь важными жизненными удобствами, и -- что всего слаще -- вы

пользуетесь плодами чужого безумия.

 

ГЛАВА XXIX

 

 

Теперь, когда я уже воздала похвалы могуществу моему и трудолюбию, мне

остается еще похвалить себя за рассудительность. Иные скажут, что

рассудительность мне столь же родственна, сколь вода огню; но я надеюсь

убедить вас в обратном -- слушайте только меня по-прежнему внимательно и

благосклонно.

Прежде всего, если рассудительность сказывается в деловитости, то кто,

спрошу я, имеет право притязать на почетное звание человека рассудительного:

мудрец ли, который отчасти по излишней совестливости, отчасти по малодушию

ничего не решается предпринять, или на все дерзающий дурак, не сдерживаемый

ни стыдом, которого не имеет, ни опасностью, которой не сознает. Мудрец

обращается к древним писаниям и выискивает в них одни только хитросплетения

словес. Дурак, напротив того, постоянно вращаясь в самой гуще жизни,

приобретает, по-моему, истинную рассудительность. Это ясно видел,

вопреки своей слепоте, еще Гомер и потому сказал: "Событие зрит и

безумный"¹. Поистине, два великих препятствия стоят на пути

правильного понимания вещей: стыд, наполняющий душу, словно туман, и страх,

который перед лицом опасности удерживает от смелых решений. Но Глупость с

удивительной легкостью гонит прочь и стыд и страх. Однако лишь немногие

смертные понимают, сколь выгодно и удобно никогда не стыдиться и ни перед

чем не робеть.

Если же под рассудительностью разуметь способность правильно судить о

вещах, то послушайте, молю вас, сколь далеки от нее те, кто всего более

похваляется этой способностью. Прежде всего, не подлежит сомнению, что любая

вещь имеет два лица, подобно Алкивиадовым силенам², и лица эти

отнюдь не схожи одно с другим. Снаружи как будто смерть, а загляни внутрь --

увидишь жизнь, и наоборот, под жизнью скрывается смерть, под красотой --

безобразие, под изобилием -- жалкая бедность, под позором -- слава, под

ученостью -- невежество, под мощью -- убожество, под благородством --

низость, под весельем -- печаль, под преуспеянием -- неудача, под дружбой --

вражда, под пользой -- вред; коротко говоря, сорвав маску с Силена, увидишь

как раз обратное тому, что рисовалось с первого взгляда. Быть может,

кому-нибудь это мое рассуждение покажется чересчур философским -- извольте,

буду говорить грубее и проще. Кого, как не короля, считать богатым и

могучим? Но если не имеет он в душе своей ничего доброго, если вечно он

ненасытен, то остается беднейшим из бедняков. А если к тому же в душе он

привержен многим порокам, -- он уже не только нищий, но и презренный раб.

Подобным же образом надлежит рассуждать и обо всем прочем. Но хватит с нас и

одного примера.

"К чему, однако, все это?" -- быть может, спросит кто-либо из вас.

Сейчас услышите, куда я клоню. Если бы кто-нибудь сорвал на сцене маски с

актеров, играющих комедию, и показал зрителям их настоящие лица, разве не

расстроил бы он всего представления и разве не прогнали бы его из театра

каменьями, как юродивого? Ведь все кругом мгновенно приняло бы новое

обличье, так что женщина вдруг оказалась бы мужчиной, юноша -- старцем, царь

-- жалким оборвышем, бог -- ничтожным смертным. Устранить ложь -- значит

испортить все представление, потому что именно лицедейство и притворство

приковывают к себе взоры зрителей. Но и вся жизнь человеческая есть не иное

что, как некая комедия, в которой люди, нацепив личины, играют каждый свою

роль, пока хорег не уведет их с просцениума³. Хорег этот часто

одному и тому же актеру поручает различные роли, так что порфироносный царь

внезапно появляется перед нами в виде несчастного раба. В театре все

оттенено более резко, но, в сущности, там играют совершенно так же, как в

жизни. Что, ежели теперь какой-то свалившийся с неба мудрец вдруг поднимет

крик, уверяя, будто тот, кого все почитают за бога и своего господина, --

даже и не человек, ибо по-скотски следует лишь велениям страстей, что он --

подлый раб, ибо сам добровольно служит многим и к тому же гнусным владыкам?

Что, если, встретив человека, оплакивающего своего умершего отца, мудрец

повелит ему радоваться, коль скоро лишь теперь покойник начал по-настоящему

жить: ведь наша здешняя жизнь -- лишь подобие смерти?! Что, если тот же

мудрец, увидя дворянина, хвастающегося своими предками, обзовет его

безродным нищим на том основании, что ему чужда сердечная доблесть,

единственный источник истинного благородства? Что, если он со всеми и с

каждым вздумает рассуждать подобным же образом -- разве не станут все

глядеть на него, как на буйно помешанного? Как ничего нет глупее непрошеной

мудрости, так ничего не может быть опрометчивее сумасбродного благоразумия.

Сумасбродом называю я всякого не желающего считаться с установленным

положением вещей и применяться к обстоятельствам, не помнящего основного

закона всякого пиршества: либо пей, либо -- вон, и требующего, чтобы комедия

не была комедией. Напротив, истинно рассудителен тот, кто, будучи смертным,

не стремится быть мудрее, чем подобает смертному, кто снисходительно

разделяет недостатки толпы и вежливо заблуждается заодно с нею. Но ведь в

этом и состоит глупость, скажут мне. Не стану спорить, но согласитесь и вы,

что это как раз и значит играть комедию жизни.

 

ГЛАВА XXX

 

 

Говорить ли мне дальше, о боги бессмертные, или умолкнуть теперь же?

Зачем умолкать, когда слова мои -- сущая правда? Но, пожалуй, в таком деле

не мешало бы пригласить на помощь Муз геликонских¹, к которым

поэты то и дело взывают из-за всякой чепухи. Так пособите же мне малость,

дщери Юпитера, дабы могла я доказать, что к высокой оной мудрости, к этой

твердыне блаженства, как ее прозвали философы, не отыскать пути, ежели

Глупость не согласится быть вашим вожатым. Уже признано нами, что все

чувствования подлежат ведению Глупости. Тем и отличен от дурня мудрец, что

руководствуется разумом, а не чувствами. Поэтому стоики тщатся отстранить от

мудреца все волнения, словно какие-то недуги, забывая, что чувства и страсти

не только как рачительные пестуны направляют поспешающего в гавань мудрости,

но сверх того служат хлыстом и шпорами доблести, ибо они-то и побуждают

человека ко всякому доброму делу. Правда, это яростно оспаривает сугубый

стоик Сенека, воспрещающий мудрецу всякое душевное волнение. Но при этом он

уже ничего не оставляет от человека, а создает некоего нового бога, какого

никогда не бывало и никогда не будет; говоря яснее, он воздвигает мраморное

подобие человека, застывшее и лишенное всех людских свойств. Пусть философы,

ежели им это нравится, носятся со своим мудрецом, пусть никого не любят,

кроме него, пусть пребывают с ним вместе в государстве Платона, или в

царстве идей², или в садах Танталовых!³ Кто не убежит

в ужасе от такого существа, не то чудовища, не то привидения, недоступного

природным чувствованиям, не знающего ни любви, ни жалости,

 

твердому камню подобного, скалам Марпесса холодным⁴,

 

от которого ничто не ускользает, который никогда не заблуждается,

который, подобно зоркому Линкею⁵, все видит насквозь, все

тщательно взвешивает, все знает, который одним только собой доволен, один

богат, один Здоров, один -- царь, один -- свободен, коротко говоря, он один

-- все, но... лишь в собственных своих помышлениях; не печалится он о друге,

ибо сам никому не друг, даже богам готов накинуть петлю на шею, и все, что

только случается в жизни, он осмеивает и порицает, во всем усматривая

безумие. Вот он каков, этот совершенный мудрец. Теперь позвольте спросить:

если бы вопрос решался голосованием, какое государство согласилось бы

поставить над собою подобного правителя, какое войско последует за подобным

вождем, какая женщина изберет себе такого супруга, кто согласится иметь за

столом такого сотрапезника, какой раб снесет иго господина, обладающего

подобным нравом? Кто не предпочтет ему последнего дурака из простонародья,

который равно способен и повелевать глупцами и повиноваться им, который

будет угоден себе подобным (а таких всегда большинство), ласков с женой,

обходителен с друзьями, весел на пиру, приятен в сожительстве и которому не

чуждо ничто человеческое? ! Но мне даже противно говорить долее об этом

мудреце. Обратимся лучше к другим благам, которые доставляет вам Глупость.

 

ГЛАВА XXXI

 

 

Ежели поглядеть на наш мир с высоты небес, как смотрит, по рассказам

поэтов, Юпитер, скольких бед исполнена жизнь человеческая: жалкое и грязное

рождение, мучительное воспитание, детство, сопряженное с бесчисленными

обидами, юность, обремененная бесчисленными трудами, тяжкая старость,

суровая неизбежность смерти, целая рать болезней, множество несчастных

случайностей и житейских невзгод -- повсюду мед отравлен желчью! Не стану уж

вспоминать, сколько зла причиняет человек человеку! Бедность, тюрьма, позор,

бесчестие, пытки, мятежи, интриги, злословие, тяжбы, обманы... Но не пытаюсь

ли я, в самом деле, исчислить песок морской? Негоже рассуждать здесь о том,

какими грехами навлекли на себя люди все эти бедствия или какой гневный бог

осудил их рождаться для горя и скорбей. Воистину всякий, кто поразмыслит как

должно, никогда не осудит Милетских дев, сколь ни жалкой представляется нам

их участь¹. Но какие люди чаще всего налагали на себя руки,

пресытившись печалями жизни? Не те ли, которые ближе всего стояли к

мудрости? Не говоря уже о Диогенах, Ксенократах², Катонах,

Кассиях и Брутах, напомню здесь Хирона, который мог получить бессмертие, но

выбрал смерть³. Судите сами, что случилось бы, если б все люди

были мудрецами: опять понадобился бы кусок глины, и вновь пришлось бы

взяться за работу гончару Прометею⁴. Но я, обращаясь к помощи то

невежества, то бездумья, даруя забвение всех зол и надежду на лучшее

будущее, щедро окропляя людей медвяной росой наслаждения, так успешно

помогаю им в бедах, что никто не желает расставаться с жизнью, прежде чем не

кончилась нить Парок⁵ и жизнь сама не оставила тела; чем меньше у

человека причин дорожить существованием, тем крепче он за него цепляется, не

подозревая даже, что такое пресыщение и тоска. Благодаря моим дарам вы

увидите повсеместно старцев в летах Нестеровых, у которых и образа

человеческого не сохранилось -- шамкающих, слабоумных, беззубых, седых,

лысых, или, как рисует их Аристофан, неопрятных, скрюченных, жалких,

сморщенных, оплешивевших, отупевших, но сластолюбивых⁶; и,

однако, они так наслаждаются жизнью, так молодятся, что иной, глядишь,

красит свои седины, другой прикрывает лысину накладными кудрями, третий

вставляет себе зубы, быть может, выдернутые из свиной челюсти, четвертый

жалостно вздыхает по какой-нибудь девчонке и в любовных глупостях готов

состязаться с зеленым юнцом. Иные в гроб смотрят, настоящие старые хрычи, а

туда же, берут себе молодую жену, бесприданницу, конечно, и берут ее на

потребу не столько себе, сколько другим; это случается повсеместно и

вызывает даже похвалы. Еще забавнее, когда дряхлая старуха, труп трупом,

словно только что с того света воротилась, то и знай повторяет: "Светик

мой", резвится, жеманится, привлекает за немалую мзду какого-нибудь Фаона,

усердно расписывает румянами лицо, не отходит от зеркала, выщипывает заросли

у себя между ногами, выставляет напоказ свои увядшие, рыхлые груди, криками,

визгом подстрекает уснувшее вожделение, тянет вино, как губка, вмешивается в

толпу пляшущих девушек, строчит любовные цидулки. Все над ней смеются,

потому что это воистину весьма глупо; но сами старушонки собою довольны,

наслаждаются жизнью, упиваются медом, и все -- по моей милости. И я прошу

всех, кто находит это смешным, поразмыслить, что лучше -- наслаждаться

подобным образом, присодействииГлупости, или искать, как это говорится,

перекладину для петли? Что касается позора, который, по общему мнению,

навлекают на человека такие дела, то для моих дурачков его словно и не

существует: они либо вовсе его не сознают, либо ежели сознают, то легко с

ним мирятся. Вот если камень на голову свалится, это -- настоящая беда, а

позор, бесчестие, хула и дурная молва лишь постольку доставляют

неприятности, поскольку мы их замечаем. А не замечаем -- так и беды нет

совсем. Что тебе до того, ежели все кругом тебя свищут, когда сам ты себе

рукоплещешь? Но все это становится возможным единственно при помощи

Глупости.

 

ГЛАВА XXXII

 

 

Однако я уже предвижу, что со мной заспорят философы. "Подчиняться

Глупости, -- скажут они, -- заблуждаться, обманываться, коснеть в невежестве

-- все это и Значит быть несчастным". Нет, это значит быть человеком. Не

понимаю, чего ради называть таких людей несчастными, раз они так рождены,

так воспитаны, так приучены и ежели таков общий удел. Нет никакого несчастья

в том, чтобы во всех отношениях быть подобным другим существам своей породы,

иначе придется жалеть человека потому, что он не может летать вместе с

птицами, не ходит на четвереньках вместе со скотами и не носит на лбу рогов

наподобие быка. Воистину тогда пришлось бы назвать несчастливцем и

прекраснейшего коня, -- потому что он не знает грамматики и не ест пирожных,

и быка, -- потому что он не пригоден для забав палестры¹. Но если

нечего жалеть неискушенного в грамматике коня, то нельзя назвать несчастным

и глупого человека, ибо такова уж его натура. Здесь опять ополчатся на меня

хитроумные спорщики: "Для того, -- говорят они,-- и дано человеку, в отличие

от прочих живых существ, познание наук, чтобы он образованием ума восполнял

пробелы, оставленные природой". Но разве это хоть в малой мере похоже на

правду? Природа, с таким бдительным тщанием создавшая мошек, травы и цветы,

задремала, изволите видеть, и дала маху, когда творила человека, так что

один он нуждается в поддержке наук -- тех самых наук, которые на погибель

роду человеческому изобрел Тевт², этот враждебный людям гений!

Отнюдь не способствуя нашему счастью, науки лишь вредят той цели, ради

которой они якобы созданы, как Это изящно доказывает у Платона один умный

царь³.

Итак, науки, вместе с другими язвами человеческой жизни, появились на

свет лишь по вине тех, от кого происходят все наши напасти, а именно -- по

вине демонов; на то указывает самое их название -- демоны, словно бы

даэмоны, то есть знающие. В золотом веке человеческий род, не вооруженный

никакими науками, жил, следуя указаниям одной природы. Какая, в самом деле,

была нужда в грамматике, когда у всех был один общий язык и искусство речи

служило лишь для того, чтобы люди понимали друг друга? Какую пользу могла

принести диалектика, когда не существовало несходных мнений? Есть ли место

риторике там, где никто не доставляет соседу никаких хлопот? К чему знание

законов при отсутствии дурных нравов, от которых, -- в том нет сомнения, --

родились хорошие законы? Далее, древние люди были слишком богобоязненны,

чтобы испытывать с нечестивым любопытством тайны природы, исчислять

величину, движения и влияния небесных тел, пытаться проникнуть в сокровенные

причины вещей; они сочли бы кощунством желание смертного человека сделаться

мудрее, нежели то предопределено его жребием. А безумная мысль исследовать

то, что находится за пределами небес, никому и в голову не приходила. Но по

мере того как первобытная невинность золотого века начала клониться к

упадку, злые гении изобрели науки и искусства, впрочем, на первых порах

весьма немногочисленные и усвоенные лишь немногими. Впоследствии суеверие

халдеев⁴ и праздное легкомыслие греков присовокупили сюда

множество новых орудий умственной пытки, и теперь одной грамматики за глаза

хватит, чтобы обратить в сплошное мученье всю жизнь человека.

 

ГЛАВА XXXIII

 

 

Впрочем, и между самими науками превыше всего пенятся те, которые ближе

стоят к здравому смыслу, иначе говоря, к глупости. Голодают богословы,

мерзнут физики, терпят посмеяние астрологи, живут в пренебрежении

диалектики. Только муж врачеватель многим другим предпочтен¹. Но

и среди врачей -- кто невежественнее, нахальнее, безрассуднее остальных,

тому и цена выше даже у венчанных государей. Да и сама медицина, в том виде,

в каком многие ею теперь занимаются, не что иное, как искусство морочить

людей, -- нисколько не хуже риторики.

К врачам ближе всего законники-крючкотворы; быть может даже, их следует

поставить на первое место -- сама судить не решусь; во всяком случае, все

философы единодушно называют их ремесло ослиным. И, однако, от решений этих

ослов зависят все дела -- как самые важные, так и самые незначительные.

Имения законников умножаются, между тем как теолог, постигнувший глубочайшие

тайны божества, жует волчцы и ведет жестокую войну с клопами и блохами.

Итак, если среди ученых счастливее других те, которые состоят в наиболее

близком родстве с Глупостью, то, без сомнения, величайшие счастливцы -- те,

кто воздерживается от всякого соприкосновения с науками и исполняет веления

одной природы; ведь природа никогда не заблуждается, разве только мы сами

попытаемся перешагнуть за положенные человеческой доле границы. Ненавистна

природе всякая подделка, и всего лучше бывает то, что не искажено ни наукой,

ни искусством.

 

ГЛАВА XXXIV

 

 

Посмотрите далее на любую другую породу живых существ: всех счастливей

-- те, которые не знают ни учения, ни дрессировки, но живут исключительно по

закону природы. Кто блаженнее пчел, кто более их достоин восхищения? А ведь

они даже не обладают всеми нашими телесными чувствами. Какой зодчий может с

ними сравниться? Какому философу удалось учредить столь совершенную

республику? С другой стороны -- вот вам лошадь: чувствами своими она вполне

подобна человеку и уже давно стала его товарищем и спутником, зато и делит с

ним все невзгоды. Во время состязаний она задыхается от усталости, боясь

поражения, а на войне напрягает все силы для победы, пока не ударится мордой

о землю, рухнув вместе с седоком. Не говорю уже о зубчатых удилах, шпорах с

острыми шипами, стойлах, подобных темницам, плетях, палках, путах, тяжести

всадника и вообще обо всей этой трагедии рабства, на которую она добровольно

себя обрекла, потому что стремится, подражая могучим мужам, отмщать своему

врагу любой ценой. Насколько завиднее жизнь мушек и птичек, не знающих иного

руководителя и наставника, нежели природа! Лишь бы только люди не

преследовали их своими западнями, ибо стоит птице попасть в клетку, как она

привыкает болтать человечьим языком и теряет весь блеск своей природной

красоты. Настолько творения природы выше подделок искусства! Не нахожу

достаточно похвал для того петуха Пифагора, который последовательно был

философом, мужчиной, женщиной, царем, простолюдином, рыбой, лошадью,

лягушкой и даже, сколько помнится, губкой и решил в конце концов, что нет

существа несчастнее человека, поскольку все остальные животные

довольствуются теми пределами, в которые их заключила природа, и лишь он

один пытается раздвинуть границы своего жребия¹.

 

ГЛАВА XXXV

 

 

Далее, по мнению того же петуха, между людьми идиоты стоят много выше

ученых и знатных. Грилл оказался гораздо мудрее многоопытного Одиссея, когда

предпочел лучше хрюкать в хлеву, чем подвергаться вместе со своим

предводителем новым опасностям. В этом со мною, кажется, согласен и сам

Гомер, отец всяческой чуши, ибо он постоянно именует смертных жалкими и

злополучными, а мудрого своего Одиссея частенько зовет горемыкой, между тем

как ни разу не дает этого прозвища ни Парису, ни Аяксу, ни Ахиллу. Почему бы

это? Не потому ли, что хитрый выдумщик Одиссей ничего не предпринимал без

совета Паллады, мудрил свыше меры и постоянно отвергал внушения природы?

Итак, между смертными те всего далее от блаженства, которые стремятся к

мудрости, нет! они вдвойне глупы, ибо, родившись на свет людьми, мечтают,

забывая о своей доле, уподобиться бессмертным богам и по примеру титанов

ведут войну против природы с помощью машин, именуемых науками. Зато как

счастливы, по-видимому, те, которые всего ближе к безмозглым скотам и даже

не помышляют ни о чем чересчур высоком! Попробуем пояснить это не

стоическими Энтимемами¹, но самым грубым и для всех очевидным

примером. Бессмертными богами клянусь, не лучше ли всего живется той породе

людей, которые слывут шутами, дураками, тупицами, болванами, -- прекрасные,

на мой вкус, прозвища! То, что я сейчас скажу, с первого взгляда может

показаться нелепым и бессмысленным, я однако, это -- истинная правда. Прежде

всего, подобного рода люди свободны от страха смерти -- зла превеликого,

клянусь Юпитером! Укоров совести они не знают, призраков и прочей нежити не

страшатся, боязнью грядущих бедствий не терзаются, надеждой на будущие блага

не обольщаются. Говоря короче, не тяготят их тысячи забот, которыми полна

наша жизнь. Не стыдятся они, не завидуют, ни о чем не хлопочут, никого не

любят и не уважают. Еще один шаг в сторону скотского неразумия -- и, по

мнению богословов, их заблуждения даже грехом нельзя будет назвать. А теперь

взвесь, глупейший мудрец, все заботы, которые денно и нощно гложут твою

душу, собери воедино все невзгоды твоей жизни, и ты уразумеешь, от скольких

зол спасаю я моих дураков. Добавь сюда, что они не только сами вечно

радуются, резвятся, напевают, смеются, но сверх сего одним своим появлением

и другим людям приносят веселье, радость, шутки и смех, словно посланы

милосердными богами разгонять все печали человеческой жизни. Потому-то, хотя

вообще люди относятся друг к другу отнюдь не одинаково, дурачков все любят,

как близких и родных, зовут в гости, балуют, ласкают, приходят к ним на

помощь в беде; им позволяют безнаказанно говорить и делать что угодно. Никто

не решится причинить им обиду, даже дикие звери их не трогают ради их

простоты. Поистине, они посвящены богам, особливо -- мне, почему и

пользуются всеобщим и заслуженным уважением.

 

ГЛАВА XXXVI

 

 

Дураки служат потехой величайшим властителям; иные без них ни

трапезовать, ни прогуливаться, ни даже единого часа прожить не могут. Своих

дурачков государи любят, без всякого сомнения, больше, нежели хмурых

мудрецов, которых, впрочем, тоже содержат у себя при дворе чести ради.

Причина такого предпочтения столь же ясна, сколь мало удивительна: мудрецы

привыкли докладывать государям обо всем печальном, и, гордые своей

ученостью, они дерзают порою оскорблять нежные уши язвительной правдой.

Наоборот, глупые выходки шутов, их прибаутки, хохот, балагурство монархам

всего больше по нраву. Примите в расчет и то немаловажное обстоятельство,

что одни дураки бывают вполне искренни и правдивы. А что похвальнее

правдивости? Я знаю, Алкивиад в диалоге Платона называет правду спутницей

вина и детства, но в действительности мне причитается по заслугам эта хвала;

порукою тому Эврипид, которому принадлежит следующее знаменитое изречение:

"Глупый по-глупому и говорит"¹. У дурачка что в сердце скрыто, то

и на лбу написано, то и с языка срывается. А у мудрецов, как заметил тот же

Эврипид, два языка, из коих один говорит правду, а другой разглагольствует

сообразно времени и обстоятельствам. Разумники эти -- мастера превращать