Восход солнца; изображалось обычно держащим палец правой руки у рта, поэтому 8 страница

терпите неразумных"². К последним причисляет он самого себя. И

далее: "Примите меня, хотя как неразумного" и "Что скажу, то скажу не в

господе, а как бы в неразумии"³. И в ином месте: "Мы, -- говорит,

-- безумны Христа ради"⁴. Слышали, как хвалит глупость такой

неопровержимый автор? Он даже провозглашает ее вещью самонужнейшей и

полезнейшей: "Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь

безумным, чтобы быть мудрым"⁵. И у Луки Иисус называет

"несмысленными" двух учеников, которых повстречал на дороге⁶. Но

еще удивительнее, что святой Павел в какой-то мере приписывает глупость

самому богу: "Немудрое божие, -- говорит он, -- премудрее

человеков"⁷. Согласно толкованию Оригена⁸, "немудрое

божие" не является таковым лишь во мнении людей. То же самое утверждает он и

относительно следующего стиха: "Ибо слово о кресте для погибающих юродство

есть"⁹. Впрочем, чего ради мне мучиться, подбирая столько

свидетельств, если в боговдохновенных псалмах сам Христос прямо говорит

отцу: "Ты знаешь безумие мое"¹⁰.

Отнюдь не случайно дураки столь угодны богу. Я полагаю, что это

объясняется теми же причинами, по которым люди чрезмерно благоразумные

бывают подозрительны и ненавистны великим государям; Цезарь страшился Брута

и Кассия, но не испытывал никакого страха перед забулдыгой

Антонием¹¹, Нерон ненавидел Се-неку¹², Дионисий --

Платона¹³. И, напротив, монархи всегда жаловали людей

невежественных и тупых. Так и Христос всегда осуждал мудрецов, кичащихся

своим благоразумием. Об этом свидетельствует Павел, совершенно ясно говоря:

"Но бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых"¹⁴. И еще:

"Благоугодно было богу юродством проповеди спасти верующих"¹⁵,

тогда как спасти их при помощи мудрости он не мог. И сам господь

недвусмысленно подтвердил Это, возгласив устами пророка: "Погублю мудрость

мудрецов и разум разумных отвергну"¹⁶. Христос восхваляет бога,

скрывшего тайну спасения от мудрых и открывшего ее малым сим, иначе говоря

-- глупым, ибо в греческом подлиннике вместо "малых сих" стоит: неразумные,

кои противополагаются мудрецам. Подобным же образом надо толковать и то, что

Христос в Евангелии повсюду обличает фарисеев, книжников и законников, но

заботится и печется о невежественной толпе. Что иное означают слова: "Горе

вам, книжники и фарисеи"¹⁷, если не "Горе вам, мудрые"? Всего

больше любил он проводить время с детьми, женщинами и рыбаками. Да и среди

бессловесных животных по душе Христу были те, которые всего далее от лисьей

хитрости: ему угодно было воссесть на осла, тогда как он мог, если бы

пожелал, безнаказанно оседлать и львиную спину. Дух святой снизошел на него

в виде голубя, а не орла или коршуна. В Священном писании часто упоминаются

молодые олени и ягнята. Вспомните также, что своих верных, призванных к

бессмертной жизни, Христос называет "овцами". А ведь каждому известно, что

нет на земле существа глупее овцы; сошлюсь в том хотя бы на Аристотеля,

который утверждает, что по причине бестолковости этого животного его именем

называют людей глупых и тупоумных. И, однако, Христос провозгласил себя

пастухом этого стада и даже радовался, когда его самого именовали агнцем.

Указывая на него, Иоанн сказал: "Вот агнец божий"¹⁸. О том же

многократно упоминается и в Апокалипсисе.

Не доказывает ли это, что все смертные -- глупцы, в том числе -- и

благочестивейшие из смертных? Сам Христос, хотя в нем воплотилась мудрость

отца, стал тем не менее некоторым образом глупым, дабы помочь глупости

людей: усвоив человеческую природу, он и характером сделался подобен

человеку. Равным образом стал он грешником, чтобы уврачевать грех, и

уврачевал он его не чем иным, как юродством креста при помощи невежественных

глупцов -- апостолов. Последним он усердно проповедовал неразумие и

предостерегал против мудрости, указуя им в виде примера на детей, лилии,

горчичные зерна и маленьких птичек -- то есть нечто глупое, чуждое здравого

смысла, живущее по внушениям одной природы, без всяких забот и без всяких

хитростей. Далее он не велел своим ученикам обдумывать речи, которые они

будут держать перед властями и правителями, не дозволял испытывать времена и

сроки, очевидно для того, чтобы они ни в чем не полагались на собственное

свое суждение, но единственно на него одного уповали всею душою. В том же

смысле разуметь должно и то, что бог, сотворив мир, запретил вкушать от

древа познания добра и Зла, словно познание -- смертельный яд для

блаженства. Также и Павел открыто хулит знание, как вещь пагубную и ведущую

к надменности. Я полагаю, что по его примеру св. Бернард назвал гору, на

которой засел Люцифер, Горою Познания. Быть может, не следует упускать здесь

из виду и следующего довода: Глупость до такой степени угодна всевышнему,

что ради нее одной отпускаются все прегрешения, меж тем как ни один мудрец

этого не удостоен. Вот почему люди, хотя грешат с полным пониманием того,

что делают, но, умоляя о прощении, ищут покровительства Глупости и

пользуются ею как отговоркой. Так, Аарон, сколько помнится, в Книге Чисел,

просит у Моисея помилования, говоря: "Господин мой, не поставь нам в грех,

что мы поступили глупо и согрешили"¹⁹. Так и Саул оправдывается

перед Давидом: "Безумно поступал я и очень много погрешал"²⁰. Да

и сам Давид взывает к господу: "Ныне молю тебя, господи, прости грех раба

твоего, ибо весьма неразумно поступил я"²¹. Он был уверен, что не

получит отпущения, если не сошлется на глупость свою и неведение. Но вот еще

более разительное подтверждение моей мысли. Когда Христос молился на кресте

за своих врагов: "Отче, прости им", -- он не нашел для них иного оправдания,

кроме неразумия: "Ибо не ведают, -- сказал, -- что творят"²².

Равным образом и Павел писал к Тимофею: "Помилован я богом, потому что так

поступал по неведению, в неверии"²³. Но ведь "поступал по

неведению" и значит: действовал по глупости, а не по злобе душевной. Апостол

"помилован" лишь потому, что прибег к покровительству Глупости. В мою пользу

свидетельствует и вдохновенный псалмопевец, о чем я позабыла упомянуть в

надлежащем месте: "Грехов юности моей и преступлений неведения моего не

вспоминай"²⁴. Заметьте, пожалуйста, что он ссылается на два

смягчающих обстоятельства: на юность, чьей подругою я всегда бываю, и на

невежество. Обратите также внимание на то, что он говорит о преступлениях

своего неведения во множественном числе, дабы мы тем лучше могли уразуметь

всю великую силу Глупости.

 

ГЛАВА LXVI

 

 

Не зарываясь в бесчисленные подробности, скажу кратко, что христианская

вера, по-видимому, сродни некоему виду глупости и с мудростью совершенно

несовместна. Ежели хотите доказательств, то вспомните прежде всего, что

ребята, женщины, старики и юродивые особенно любят церковные обряды и

постоянно становятся всех ближе к алтарю, покорные велениям своей природы.

Во-первых, позвольте спросить: кто такие были основатели христианства? Люди

удивительно простодушные, жестокие враги всякой учености. Засим, среди

глупцов всякого рода наиболее безумными кажутся те, кого воодушевляет

христианское благочестие. Они расточают свое имение, не обращают внимания на

обиды, позволяют себя обманывать, не знают различия между друзьями и

врагами, в ужасе бегут от наслаждений, предаются постам, бдениям, трудам,

презирают жизнь и стремятся единственно к смерти, коротко говоря, -- во всем

действуют наперекор здравому смыслу, словно душа их обитает не в теле, но

где-то в ином месте. Что ж это такое, если не помешательство? Удивляться ли

после того, что апостолов принимали порою за пьяных и что Павел показался

безумным судье Фесту¹. Но поскольку я уж начала рассуждать, то

продолжу и докажу вам, что блаженство, которого христиане стараются

достигнуть ценою стольких мучений и трудов, есть не иное что, как некая

разновидность безумия. Не гневайтесь на мои слова и лучше постарайтесь

уразуметь их.

Во-первых, христиане согласны с учениками Платона в том, что душа

человеческая скована цепями тела, увязла в нем, словно в грязи, и именно

поэтому не способна постигнуть истину и насладиться ею. Сам Платон определил

философию как размышление о смерти, ибо подобно этой последней философия

поднимает душу над видимыми, телесными вещами. Мы привыкли называть человека

здоровым, пока душа его должным образом пользуется телесными органами; когда

же, порвав свои путы, она пытается обрести свободу и словно замышляет побег

из темницы, то мы называем такое состояние помешательством. Если означенные

явления вызваны болезнью либо повреждением внутренних органов, никто не

усомнится в том, что это безумие. И, однако, мы видим, что люди, охваченные

подобным безумием, предсказывают будущее, знают чужеземные языки и науки,

которых никогда прежде не изучали, и вообще представляются во многих

отношениях существами как бы божественными. Все это, без сомнения,

приходится объяснять тем, что душа, частично освобожденная от власти тела,

проявляет свою природную силу. Здесь же, как я полагаю, таится и причина

того, что умирающие, как бы вдохновленные божественным дуновением, изрекают

порой поразительные вещи. Если благочестие и не вполне совпадает с

вышеописанной разновидностью безумия, то все же столь близко с нею

соприкасается, что большинство людей почитает набожность простым

помешательством, особенно когда видит тех немногих, которые всей своей

жизнью столь резко отличаются от прочих смертных. Сходным образом в

известной аллегории Платона люди, сидящие скованными в пещере, созерцают

только тени и подобия вещей. Один из узников выбегает наружу, видит самые

вещи и, воротившись обратно в пещеру, начинает убеждать остальных, что они

заблуждаются и ничего не Знают, кроме теней. Мудрец скорбит об их безумии,

ибо они упорно держатся за свою ошибку, а они в свой черед издеваются над

ним, как над помешанным, и изгоняют его. Вот точно так же люди, занятые

одними телесными вещами, склонны думать, что ничего другого не существует.

Напротив, благочестивые праведники презирают все, имеющее отношение к телу,

и стремятся лишь к созерцанию невидимого мира. Первые больше всего помышляют

о собирании богатств, затем -- об удовлетворении своих телесных нужд и лишь

в самую последнюю очередь -- о своей душе, если только вообще допускают ее

существование, веря лишь в то, что доступно глазу. Вторые поступают как раз

наоборот: прежде всего думают о боге, субстанции простейшей и неизменнейшей,

затем помышляют о своей душе, которая всего ближе к божеству, но не желают

заботиться о теле, презирают деньги, словно мякину, и, едва завидев их,

обращаются в бегство. Если иногда, по необходимости, им приходится

заниматься житейскими делами, они едва справляются с отвращением, относясь к

своей собственности так, точно она не принадлежит им вовсе. Даже в малых

вещах разительно сказывается различие между людьми, живущими по уставам мира

сего, и благочестивыми праведниками.

Хотя все чувственные способности зависят от тела, есть между ними

такие, которые кажутся грубее других. Таковы осязание, слух, зрение,

обоняние, вкус. Другие -- гораздо более независимы, например, память,

рассудок, воля. Праведники, со всею силою души устремляясь к тому, что не

имеет ничего общего с внешним миром, становятся тупыми и бесчувственными к

телесным впечатлениям. И, напротив, заурядные люди наибольшее значение

придают внешним чувствам и наименьшее -- внутренним. Этим объясняется, между

прочим, и то, что многие святые мужи, случалось, пили вместо вина

масло². Среди страстей и душевных чувствований есть также такие,

которые кажутся особенно телесными, как, например, плотское вожделение,

голод, сонливость, гнев, гордость, зависть. Праведники ведут с ними

непримиримую войну, а толпа уверена, что без них и прожить невозможно. Кроме

того, существуют страсти, так сказать, нейтральные, словно бы естественные;

таковы любовь к отечеству, нежность к детям, к родителям, к друзьям. Толпа

платит всему этому немалую дань, но праведники всячески стараются изгнать из

своей души все названные склонности или по крайней мере сообщают им духовный

характер, так что даже отца своего любят уже не как отца (ибо что он породил

на свет, кроме тела? да и тем обязан не себе самому, а богу-творцу), но как

славного мужа, в коем отраженно сияет образ верховного разума, называемого

ими верховным благом. Вне этого блага они не знают ничего, достойного любви

и стремлений.

Этим правилом руководствуются люди благочестивые и во всех прочих

житейских делах: ежели они не совсем презирают какую-либо видимую вещь, то

все же ценят ее гораздо ниже того, что недоступно оку. Они различают плоть и

дух даже в таинствах и в других церковных обрядах. Так, они не верят, в

отличие от большинства людей, будто пост состоит только в воздержании от

мяса и отказа от вечерней трапезы, но проповедуют пост духовный,

заключающийся в умерщвлении страстей, подавлении гнева, и гордости, дабы

дух, не удручаемый бременем плоти, мог с тем большей силой устремиться к

познанию небесных благ. Так же мыслят они и об евхаристии: если обрядом

причастия, говорят они, и не следует пренебрегать, то все же он не столь

спасителен, как это обычно полагают. Он даже может сделаться вредным, если в

нем не будет духа, то есть воспоминания о тех событиях, кои изображаются при

помощи чувственных знамений. Знамения же напоминают нам о смерти Иисуса

Христа, и христиане обязаны подражать этой смерти, укрощая, подавляя и

словно погребая свои страсти, дабы воскреснуть для новой жизни и соединиться

со Христом Иисусом, соединяясь в то же время друг с другом. Такова жизнь,

таковы постоянные помышления праведников. Напротив, толпа не видит в

богослужении ничего, кроме обязанности становиться поближе к алтарю,

прислушиваться к гудению голосов и глазеть на обряды.

Не только в указанных мной для примера случаях, но и во всех

обстоятельствах жизни убегает праведник от всего, что связано с телом, и

стремится к вечному, невидимому и духовному. И так как отсюда рождаются

постоянные несогласия между ним и остальными людьми, он упрекает их в

безумии, а они отвечают ему тем же. Я же полагаю, что название безумца

больше подобает праведникам, нежели толпе.

 

ГЛАВА LXVII

 

 

Дабы это стало еще очевиднее, я, согласно моему обещанию, в немногих

словах докажу, что награда, обещанная праведникам, есть не что иное, как

своего рода помешательство. Еще Платон имел в виду нечто подобное, когда

написал, что "неистовство дарует влюбленным наивысшее

блаженство"¹. В самом деле, кто страстно любит другого, тот живет

уже не в себе, но в любимом предмете и, чем более он от себя удаляется, дабы

прилепиться душою к этому предмету, тем более ликует. Но когда душа словно

бы покинула тело и уже не в силах управлять телесными членами, то как

прикажете назвать такое состояние, если не исступлением? Это подтверждают и

общераспространенные поговорки: "Он вне себя", "Он вышел из себя", "Он

пришел в себя". Далее, чем совершеннее любовь, тем сильнее неистовство и тем

оно блаженнее. А теперь задумаемся, какова та небесная жизнь, к которой с

такими усилиями стремятся благочестивые сердца? Их дух, мощный и

победоносный, должен поглотить тело. Ему тем легче будет совершить это, что

тело, очищенное и ослабленное всей предыдущей жизнью, уже подготовлено к

подобному превращению. А затем и самый дух этот будет поглощен бесконечно

более могущественным верховным разумом, и тогда человек, оказавшись всецело

вне себя, ощутит несказуемое блаженство и приобщится к верховному благу, все

в себя вобравшему. Хотя блаженство это может стать совершенным лишь в миг,

когда усопшие души, соединившись с прежними своими телами, получат

бессмертие, однако, поскольку жизнь праведников есть лишь тень вечной жизни

и непрестанное размышление о ней, им позволено бывает заранее отведать

обещанной награды и ощутить ее благоухание. И одна эта малая капля из

источника вечного блаженства превосходит все телесные наслаждения в их

совокупности, все утехи, доступные смертным. Вот в какой мере духовное

превосходит телесное, а невидимое возвышается над видимым! Именно об этом

вещал пророк, говоря: "Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то

на сердце человеку, что приготовил бог любящим его"². Такова эта

частица Мории, которая не отъемлется при разлучении с жизнью, но, напротив,

безмерно возрастает. Эта малая капля трижды блаженной Глупости достается на

земле лишь немногим. Они уподобляются безумцам, говорят несвязно, не

обычными человеческими словами, но издавая звуки, лишенные смысла, и строят

какие-то удивительные гримасы. Они то веселы, то печальны, то льют слезы, то

смеются, то вздыхают и вообще постоянно пребывают вне себя. Очнувшись, они

говорят, что сами не Знают, где были -- в теле своем или вне тела,

бодрствовали или спали; они не помнят, что слышали, что видели, что

говорили, что делали, все случившееся представляется им как бы в дымке

тумана или сновидения. Одно они знают твердо: беспамятствуя и безумствуя,

они были счастливы. Поэтому они скорбят о том, что снова образумились, и

ничего другого не желают, как вечно страдать подобного рода сумасшествием.

Таково скудное предвкушение вечного блаженства.

 

ГЛАВА LXVIII

 

 

Впрочем, мне уже давно пора кончать: я позабыла всякую меру и границу.

Ежели сказала я что-нибудь слишком, на ваш взгляд, дерзновенное, то

вспомните, что это сказано Глупостью и вдобавок женщиной. Не забывайте также

греческой пословицы: "Часто глупец в неразумии метким обмолвится словом". Не

знаю, впрочем, как по-вашему: относится это к женщинам или нет? Вижу, что вы

ждете от меня заключения. Но, право же, вы обнаруживаете крайнее недомыслие,

если думаете, что я помню всю ту мешанину слов, которую рассыпала перед

вами. Прежде говорили: "Ненавижу памятливою сотрапезника". Я же скажу:

"Ненавижу памятливого слушателя". А посему будьте здравы, рукоплещите,

живите, пейте, достославные сопричастники таинств Мории.

 

Конец!

 

ЭРАЗМ И ЕГО "ПОХВАЛА ГЛУПОСТИ"

 

I

 

 

Для современного читателя знаменитый нидерландский гуманист Эразм

Роттердамский (1469--1536) фактически "писатель одной книги" -- бессмертного

"Похвального слова Глупости". Даже его "Домашние беседы", любимое чтение

многих поколений, потускнели с ходом времени, потеряли свою былую остроту.

Десять томов собрания сочинений Эразма, выпущенные еще в начале XVIII века,

больше не переиздаются, и к ним обращаются только специалисты, изучающие

культуру Возрождения и движение гуманизма, во главе которого стоял автор

"Похвалы Глупости". Эразм Роттердамский -- более знаменитый, чем известный

писатель.

Но такими же "авторами одной книги" остались для потомства и другие

великие современники Эразма: корифей английского гуманизма Томас Мор и

французского -- Франсуа Рабле. Время -- лучший критик -- не ошиблось в своем

отборе. Причина такого рода литературной судьбы -- в особом характере мысли

гуманистов Возрождения. Им присуще живое чувство глубокой взаимосвязи

различных сторон жизненного процесса, та цельность взгляда на мир, при

которой мысль не может ограничиться одним уголком действительности, одной ее

стороной, но стремится дать картину всего общества, разрастаясь в своего

рода энциклопедию жизни. Отсюда "универсальный" жанр "Неистового Роланда"

Ариосто, "Гаргантюа и Пантагрюэля" Рабле, "Дон-Кихота" Сервантеса, "Утопии"

Мора, а также "Похвального слова" Эразма. Мы называем эти произведения

поэмой, романом или сатирой, хотя каждое из них слишком синтетично по

характеру и само образует свой особый жанр. Форма здесь часто условна,

фантастична или гротескна, на ней сказывается стремление выразить все,

передать весь опыт времени в индивидуальном преломлении автора. Такое

произведение, одновременно эпохальное и глубоко индивидуальное, как бы

конденсирует в себе одном творчество писателя во всем его своеобразии и,

сливаясь с именем творца, заслоняет для потомства все остальное его

наследие.

Но для современников Эразма каждое его произведение было большим

событием в культурной жизни Европы. Современники прежде всего пенили его,

как ревностного популяризатора античной мысли, распространителя новых

"гуманитарных" знаний. Его "Adagia" ("Поговорки"), собрание античных

поговорок и крылатых слои, с которым он выступил в 1500 году, имело огромный

успех. По замечанию одного гуманиста, Эразм в них "разболтал тайну мистерий"

эрудитов и ввел античную мудрость в обиход широких кругов "непосвященных". В

остроумных комментариях к каждому изречению или выражению (напоминающих

позднейшие знаменитые "Опыты" Ш.Монтеня), где Эразм указывает те случаи

жизни, когда его уместно применять, уже сказывались ирония и сатирический

дар будущего автора "Похвального слова". Уже здесь Эразм, примыкая к

итальянским гуманистам XV века, противопоставляет выдохшейся средневековой

схоластике живую и свободную античную мысль, ее пытливый независимый дух.

Сюда же примыкают его "Apophthegmata" ("Краткие изречения"), его работы по

стилистике, поэтике, его многочисленные переводы греческих писателей на

латынь -- международный литературный язык тогдашнего общества. Эразм

отстаивал широкое светское образование -- и не только для мужчин, но и для

женщин, он требовал реформы школьного обучения.

Его политическая мысль, воспитанная на традициях античного

свободолюбия, проникнута отвращением ко всяким формам тирании, и в этом

отвращении легко узнается Эразм из Роттердама, питомец городской культуры.

"Христианский государь" Эразма появился в том же 1516 году, что и "Утопия"

Т.Мора, и через два года после того, как Макиавелли закончил своего "Князя".

Это три основных памятника социально-политической мысли эпохи, однако весь

дух трактата Эразма прямо противоположен концепции Макиавелли. Эразм требует

от своего государя, чтобы он правил не как самовольный хозяин, а как слуга

народа, и рассчитывал на любовь, а не на страх, ибо страх перед наказанием

не уменьшает числа преступлений. Воли монарха не достаточно, чтобы закон

стал законом. В век нескончаемых войн Эразм, возведенный в ранг "советника

империи" Карлом V (для которого он и написал своего "Христианского

Государя"), не устает бороться за мир между государствами Европы. Его

антивоенная "Жалоба Мира" была в свое время запрещена Сорбонной, но в наши

годы появилась в новых переводах на французский и английский язык.

В XVI--XVIII веках читатели особенно ценили также религиозно-этический

трактат Эразма "Руководство христианскому воину" (1504). Здесь, как и в ряде

других произведений, посвященных вопросам нравственности и веры, Эразм

борется за "евангельскую чистоту" первоначального христианства, против

культа обрядов, против языческого поклонения святым, против формализма

ритуала, против "внешнего христианства" -- всего того, что составляло основу

могущества католической церкви. Признавая существенным для христианства лишь

"дух веры", а не церемонию обряда, Эразм вступает в противоречие с

ортодоксальной теологией. Богословские работы Эразма вызывали самые

страстные и ожесточенные споры и давали противникам немало поводов обвинять

его во всех ересях.

Главным трудом своей жизни Эразм считал исправленное издание греческого

текста Нового завета (1516) и его новый латинский перевод. Этим тщательным

филологическим трудом, в котором текст священного писания освобожден от

вкравшихся на протяжении веков ошибок и произвольных толкований, Эразм нанес

удар авторитету церкви и принятого ею канонического латинского текста Библии

(так называемой "Вульгаты"). Еще существеннее то, что в комментариях к

своему переводу и в так называемых "парафразах" (толкованиях) книг

священного писания, применяя научные методы исторической критики (связь

Библии с древнееврейскими нравами) и прямую интерпретацию (вместо

аллегорической или казуистической, характерной для средневековых схоластов),

подвергая сомнению аутентичность отдельных книг и выражений и обнажая

противоречия в священном тексте, Эразм подготавливая почву для позднейшей

рационалистической критики Библии.

Отвергая авторитеты позднесредневековой схоластики, он неустанно

издавал труды первые отцов церкви. Отредактировать и издать девять томов

сочинений св. Иеронима стоило Эразму, по его собственному замечанию, больше

труда, чем автору их написать. Это обращение к первоисточникам было формой

движения вперед, так как множило в умах сомнения в бесспорности

установленных церковью догм, относительно которых, как оказывалось, во

многом расходились и сами отцы церкви. Но тем самым Эразм обосновывал

принцип широкой терпимости в вопросах веры, которые -- за исключением

немногих самых общих положений -- должны были, по его мнению, стать частным

делом каждого верующего, делом его свободной совести и разумения. Призывая

своих последователей переводить Библию на новые языки и оставляя за каждым

верующим право разобраться в священном писании как единственном источнике

веры, Эразм открывал доступ в святая святых богословия всякому христианину,

а не только первосвященникам теологии.

Но это было подкопом под устои единой и монолитной церкви. "Очищенная"

от языческого "внешнего христианства", обоснованная филологическим анализом,

новая теология объективно расчищала путь деизму и вела к отказу от всякой

догматики. Не удивительно, что в "эразмизме", осужденном церковью уже в XVI

веке, католические и протестантские теологи находили и арианскую ересь

(отрицание божественности Христа) и пелагианство (сомнение в спасении верой,

в исключительной роли благодати). И хотя сам Эразм вполне искренне отстаивал

свою ортодоксальность, его убеждение в бесплодности изощренных словопрений,

его равнодушие к неразрешимым противоречиям в вопросе о триединстве,

пресуществлении и т. д., к спорам о спасении верой или добрыми делами, его

ирония по адресу всяких окончательных и общеобязательных суждений -- все это

сеяло скепсис и подрывало основы церкви и христианства в целом.

Влияние Эразма на современников было огромным. Его иногда сравнивают с

влиянием Вольтера в XVIII веке. Лучше всех других гуманистов Эразм оценил

могучую силу книгопечатания, и его деятельность неразрывно связана с такими