О проблеме региональных особенностей государственности Древней Руси

Технически развитая и чисто убранная Европа давно манила русского человека. Даже в далёком XV веке автор «Хождения на Флорентийский собор» не скрывал восхищения, которое возникло у него при посещении европейских городов. Чудеса градостроительства, архитектуры, чрезвычайная фантазия горожан в организации театрализованных представлений во время праздников – всё вызывало сильные положительные чувства автора «Хождения». Любя свою Родину и уважительно относясь к своей религии, автор всё-таки радуется представившейся возможности приблизить Россию к Европе через объединение церквей. Также гораздо позже в XVIII, XIX веке и в XX русские люди также пытались приобщиться к культуре Европы, разделяя её научные, общественные и иные идеи. Идеи Просвещения, либерализм, марксизм были часто для русского человека средством произвести некоторую европеизацию России, хотя бы идеологическую. Европеизация России задача не из лёгких, поэтому люди серьёзные понимали, что начинать надо с малого, необходимо достичь успеха сначала хоть в чём-то, хоть где-то, а дальше можно будет развить успех в этом направлении. Например, Пётр I начал со стрижки русских бород и ношения европейского платья. Правда, у таких скептиков, как П.Я. Чаадаев, наши усилия в этом направлении вызывали законные сомнения, а А.С. Грибоедов высмеивал нашу смесь «французского с нижегородским», но желание быть ближе к Европе было сильнее сомнений. Даже изучение истории России не избежало стремления произвести гипотетическую, так сказать виртуальную, европеизацию нашей страны, или хотя бы частичную европеизацию, так как всем видно, что вся наша история целиком никак «в калашный ряд» европейской не вписывается.

Эту частичную европеизацию нашей истории можно было произвести двумя способами. Первый способ – хронологический. Мы проводим границу во времени и отделяем хороший, европейский, период нашей истории от плохого – неевропейского. В результате применения этого способа появились концепции о европейском характере нашей государственной и общественной жизни в домонгольский период и о том, что монгольское владычество сильно изменило этот характер. В наиболее нейтральном, необидном виде, они выглядели, например, так: «… самый факт иноземного покорения, необходимость кланяться чужой власти или гнуться и хитрить перед ней не могли не оказывать вредного влияния на моральный характер русского человека… татарское владычество надолго отделило Восточную Русь от Западной Европы… Географическое и политическое отделение Восточной Руси от Европы создало между ними стену взаимного отчуждения и непонимания, своего рода «железный занавес»[1]. Разрыв между периодом домонгольским и постмонгольским представлялся некоторым авторам непреодолимым: «Городская Русь,.. после татарского погрома оправиться не могла. Россия стала той деревенской страной, какой мы привыкли её видеть. И сложившиеся в этой деревенской Руси порядки были не похожи ни в дурную, ни в хорошую сторону на то, что представляла собой городская Русь X и XII столетий»[2]. Читая подобные высказывания, мы понимали, что были когда-то, как все, нормальными людьми – европейцами, но по независящим от нас причинам, стали тем, что стали. Это снимало с нас некоторую ответственность за неевропейские моменты в нашей истории.

Иногда хронологический водораздел относился к более позднему периоду. Так историк Зимин А.А. усматривает поворот от европейской свободы к «стране рабов, стране господ» Лермонтова в феодальной войне второй четверти XV века. Подкрепляя своё мнение мнением другого историка Н.Е. Насонова, Зимин характеризует суть поворотного момента в этот период так: «Стоял вопрос, по какому пути пойдёт Русь: по предбуржуазному, который развивался на Севере с его соледобывающей промышленностью, или по крепостническому? Север противостоял Центру и был в конечном счёте им подмят под себя. Предвестником этого противостояния и была борьба Москвы с Галичем, Вяткой и Устюгом в годы смуты. Крепостнической, крестьянской и монашествующей Москве противостояла северная вольница промысловых людей (солеваров, охотников, рыболовов) и свободных крестьян. Гибель свободы Галича повлекла за собой падение Твери и Новгорода, а затем и кровавое зарево опричнины»[3]. Складывается, таким образом, следующая картина: Россия развивалась даже в послемонгольский период ещё нормально, с возможностью пойти по европейскому пути развития, но сделала свой выбор не в пользу свободы к середине XV века, после чего поворот к Европе сделался невозможен. Правда, высказав эту мысль, Зимин сам же себя грустно спрашивает: «Да помилуйте, нужна ли она (свобода – И.П.) вообще? И была ли она когда-нибудь на Святой Руси? Может быть, и не было, но градус несвободы повысился»[4]. Сомнения относительно наличия в России свободы (видимо имеется в виду свобода по-западноевропейски) говорят о том, что Зимин всё-таки усматривает в нашем «предбуржуазном…с соледобывающей промышленностью» пути развития что-то неуловимо неевропейское. Но в целом, историк твёрдо держится концепции о крутом повороте в истории России в этот исторический момент. И поворот этот от Европы к «крепостнической, монашествующей» России.

Немного сложнее концепция А.Л. Янова, изложенная в работе «Россия: у истоков трагедии. 1462-1584». Уже само название говорит о том, что хронологический водораздел между правильной и неправильной фазой в развития страны автор располагает в более поздний период – от правления Ивана III до завершения правления Ивана IV. Поворотный момент, таким образом, всё более приближается к нашему времени. Ещё немного и мы уже сможем вмешаться в ход истории. А.Л. Янов во введении пишет о задачах своей работы: «Очень подробно будет в этой книге аргументировано, что,.. начинала свой исторический путь Россия в 1480-е вовсе не как наследница чингисханской империи, но как обыкновенное североевропейское государство, мало чем отличавшееся от Дании или Швеции, а в политическом смысле куда более прогрессивное, чем Литва или Пруссия. Во всяком случае, Москва… первой же сделала попытку стать конституционной монархией. Это не говоря уже, что оказалась способна создать в 1550-е вполне европейское местное самоуправление»[5]. Далее автор излагает свою концепцию, суть которой можно выразить примерно так: всегда в России существовало две традиции – европейская и неевропейская. В указанный период неевропейская победила, но поскольку обе традиции перманентно и органично присущи России, то еще не всё потеряно, возможен просвет в неевропейских политических туннелях нашей истории. В попытках частичной хронологической европеизации нашей истории эта попытка самая многообещающая.

Однако существует и второй способ частичной европеизации истории нашей страны. Если нельзя европеизировать всю страну, можно попробовать сделать это хотя бы с её частью. Это второй способ не хронологический, а географический. Частично он был представлен уже в работе Зимина А.А., когда речь шла о «европейском» русском Севере, противостоящем Центру. Но гораздо более выразительно он представлен в попытках выделить такие регионы нашей страны, как Псков или Новгород, как регионы с органично западноевропейскими тенденциями общественной и политической жизни. Поскольку все русские братья по духу, то осознавать, что часть наших людей, например, новгородцы, является настоящими европейцами, приятно. В журнале «Родина» № 5 за 1999 год Валентин Лаврентьевич Янин, академик, профессор, заведующий кафедрой археологии исторического факультета МГУ, опубликовал статью-интервью с говорящим названием «Древнерусская Венеция». Речь в статье идёт, конечно, о Великом Новгороде. Уже само сравнение Новгорода с одним из прекраснейших европейских городов говорит о том, сколь близки могут быть Россия и Европа, о том, что нет непреодолимых тысяч километров между нами, что мы, местами правда, не просто Европа, но даже самая заманчивая, романтическая, самая привлекательная, благодаря такому сравнению. Но Валентин Лаврентьевич не ограничивается первоначальным эффектом, он идёт дальше. Он прямо сравнивает политическую систему Новгорода с политической системой Венеции, аргументами и ссылками на авторитетных итальянских историков отметает сомнения в правомочности данного сравнения и даже заявляет, что и сами новгородцы были уверены в идентичности своей политической системы с венецианской: «Ни Москве ни Литве новгородцы не старались подражать. Они хорошо понимали, что по своему общественному строю ближе всего стоят к итальянским республикам»[6].

Сравнивая Новгород с итальянским городом, В.Л. Янин лишает себя возможности сравнить его с германскими ганзейскими Любеком, Гамбургом, Бременом, а возможности в данном направлении огромны: самая большая по товарообороту ганзейская контора была не в вышеперечисленных германских городах, а в Великом Новгороде. Вторая по значимости контора располагалась в бывшей столице Норвегии Бергене. И лишь более мелкие и менее значимые находились в Бремене, Гамбурге, Любеке и т.д. Это ведь впечатляющий факт из истории нашего «европейского» «второго Я»! Но В.Л. Янин остается верным именно итальянскому направлению новгородской компаративистики и проводит чёткую грань не только между Новгородом и Москвой, как между европеизированной Русью и азиатской, а даже между Новгородом и Киевом, отказывая, таким образом, всей даже домонгольской Руси в праве претендовать на возможность считаться частью настоящей Европы. «Коль скоро государственная власть в Новгороде возникла на основе договора, а в Киеве – завоевания, то можно говорить о принципиальной разнице политических структур, существовавших на Севере и Юге. На севере княжеская власть изначально ограничена условиями, и если она претендовала на расширение полномочий, то это сразу встречало отпор у новгородцев»[7]. Возражая В.Л. Янину, хочется сказать, что в летописях нет упоминания о «завоевании» Киева, есть место, где говорится об убийстве Аскольда и Дира, но убийство князей не есть завоевание. Каким образом войско Олега под видом торговцев оказалась под Киевом скорее загадка, чем описание завоевания. Слова, которые употребляет летописец иные – в Смоленске он «принял» власть в городе, а ведь принять можно лишь то, что дают; Любеч «взял», хотя ни слова о военных действиях; в Киеве «сел», и опять ни слова о сопротивлении киевлян,[8] а они со стены города должны были видеть, как убивали их князей. И странно, что несмотря на отлично поставленную разведку Аскольд и Дир ничего не знали о том громадном количестве войск, что вёл Олег к Киеву. Это странно, не правда ли? А где доказательства того, что киевляне не заключили договор с Олегом до его похода на Киев, а его поход и есть следствие этого договора? Пока таких доказательств не будет, нельзя серьёзно противопоставлять тип власти варягов в Новгороде и Олега в Киеве. И не является ли сравнение с Венецией попыткой сравнить по некоторому формальному признаку наличия посадника в Новгороде и дожа в Венеции, а также крупной землевладельческой аристократии? Разве можно сравнить бесправие венецианского дожа с вполне возможным своеволием новгородского посадника? Попробуем представить себе на почётном месте венецианского дожа Марфу Борецкую. Смешно. Или вспомним новгородского посадника Дмитра Мирошкинича начала XIII века, деятельность которого В.Л. Янин характеризует, как «деспотическую»[9]. Венецианские дожи могли быть казнены за малейшее подозрение в покушении на реальную власть в Венеции. Власть всех без исключения должностных лиц в Венеции была жесточайшим образом регламентирована нормами и запретами. Соблюдались эти нормы и запреты неукоснительно. Да и купцы в Венеции были абсолютно отстранены от власти, в отличии от Новгорода, где не только купцы, хотя бы и не на высших уровнях, но и народ новгородский долгие годы принимали участие в осуществлении власти. Уж если надо непременно сравнивать с Европой, то тут напрашивается все-таки сравнение с немецкими городами, которые хотя бы в торговле руководствовались магдебурским правом, как и в Новгороде. Правда, в германских и в итальянских городах не было веча.

Такое географическое разделение по политическому признаку, хотя, возможно, и не столь яркое, вполне характерно и для многих даже университетских учебников по периоду домонгольской феодальной раздробленности. Так Ростово-суздальская земля описывается просто как монархия, Галицко-Волынская Русь, как страна почти западноевропейская по своеволию бояр. «Галицкие «великие бояре», владевшие огромными вотчинами с собственными укреплёнными городами-замками и имевшие многочисленных военных слуг-вассалов, в борьбе с неугодными им князьями прибегали к заговорам и мятежам, вступали в союз с венгерскими и польскими феодалами»[10]. Господин же Великий Новгород прямо называется «Новгородской феодальной республикой» и о нём пишется, что «особый политический строй, отличный от княжений-монархий, сложился в XII веке в Новгородской земле»[11]. Думается, новгородцы очень бы удивились, узнав, что они – «феодальная республика». Но конечно, дело не в современном термине, а в том, что за ним стоит. А за ним стоит то, что система, способ, стиль управления в разных частях Русской земли видится разным. Так в более современном учебнике проводится так же мысль «За этим мятежом ясно читается противоборство своевольного галицкого боярства политике Ярослава Осмомысла, стремившегося, как и в Ростово-Суздальской земле Юрий Долгорукий и его сын Андрей Боголюбский, к централизации власти…»[12] И хотя в данном варианте учебника пишется уже не только о противоборстве бояр и князей, а упоминают также и активное участие населения городов, главное остаётся неизменным: боярство противится централизации княжества[13]. В этом же учебнике пишется о желании новгородцев «выкормить» своего собственного князя, но затем снова пишется о том, что в 1136 году Новгород стал «аристократической республикой», хотя немного ранее цитировалась официальная причина изгнания Всеволода в 1136 г, что он «не блюдет смерд»[14].

Нет сомнений в том, что региональные отличия в общественно-политических структурах были. Но какие это отличия? Что за ними стоит? Иная политическая культура? Другой народ? Эти вопросы очень важны, а ответы на эти вопросы выдержаны, как правило, в терминах, отточенных на реалиях европейской истории. Республика, феодальный, монархия, аристократия, свобода, олигархия и т.д. Пользуясь подобной терминологией как раз только и можно выявить – насколько мы не европейцы. Выявить же специфику нашего способа управления можно лишь приблизительно, весьма схематично. Как можно серьёзно пользоваться в научном смысле словом «свобода», если в обыденной речи фраза «Свободен!», обращённая к кому-то, означает почти «пошёл вон!», а наши университетские барды Г.Васильев и А.Иващенко многие годы срывали бешеные аплодисменты песней «Глафира», где, в частности, были слова «Лучше быть нужным, чем свободным, Это я знаю по себе!».

А ведь специфика в управлении русскими землями и есть самое интересное в эпохе феодальной раздробленности. Именно в этом многообразии форм видится единство содержания. Вряд ли можно поделить Россию на европейскую и неевропейскую, или азиатскую, византийскую и т.д. Нельзя это сделать как в хронологическом смысле, так и в географическом. Россия – это ни Европа, ни Азия, ни Византия, даже не Римская империя. Как нельзя поделить личность человека на маму его и папу, на учителя и друга детства, так же нельзя поделить и Россию на противоположные культурные типы. По этому поводу многие годы дискутируют профессиональные историки. Вопрос этот интересен не только профессиональным историкам, но даже читателям популярных журналов, а это серьёзный показатель внимания общественного мнения к проблеме. Так, например, тот же журнал «Родина» в № 11-12 за 2002 год поместил дискуссию девяти ведущих историков по Древней Руси под названием «Древнерусское единство: парадоксы восприятия». Среди прочих участников А. Назаренко высказал тезис, в основном, поддержанный всеми участниками круглого стола: «Древняя Русь была спаяна политическим единством и, прежде всего правящей династией. Напомню, что государство Каролингов при всей своей этнической пестроте сохранялось в качестве единого политического образования в течение нескольких веков только потому, что управлялось одной династией. В Древней Руси в отличие от Франкского государства существовало ещё и вполне определённое этническое единство. … Немаловажно и конфессиональное единство: эволюция древнерусского национально-государственного самосознания привела к тому, что сам термин «русский» стал наделяться вполне определённым конфессиональным содержанием. Важен факт языкового единства… Сумма общих параметров даёт право говорить о том, что Древняя Русь представляла собой общность, сплочённую в гораздо большей степени, чем упомянутое государство Каролингов»[15]. Назаренко дополняет Н. Котляр: «…очевидно, что этнокультурное единство оказалось прочнее политического. Даже с наступлением удельной раздробленности, приведшей к автономии земель и княжеств, продолжали нарастать явления и процессы, скреплявшие единство народа и, как это ни парадоксально, культурное и духовное единство государства. … Если (сравнивать – И.П.) с Германской империей, то русское единство X-XIII веков было на порядок выше»[16].

Этнокультурное единство Великого Новгорода, Галицко-Волынской Руси, Суждальской земли, Черниговской, Вятки и других земель русских сохранилось, считают историки. Это надо осмыслить. На этом круглом столе В.Л. Янин вновь говорил о разнице между завоеванием Киева и призванием в Новгороде, правда, также без аргументов. Участники дискуссии – Н.Макаров, (спрашивал - как мог бедный, малолюдный Север завоевать Юг), А. Назаренко (правомерно ли слово «завоевание»), И.Данилевский («Если общество принимает программу новой власти и её лидеров, то в любом государстве применение силы всегда сводится к минимуму»)[17] выразили некоторые сомнения в справедливости постановки вопроса о завоевании. Но против теории об этнокультурном единстве высказался также В. Кучкин, мотивируя свою позицию тем, что до XIV века наши предки в разных частях русской земли по-разному хоронили своих умерших.[18] Это так, но откроем «Повесть временных лет», там летописец, описывая всю страну и называя её «Русская земля», подчёркивая тем самым, как кажется, этнокультурное единство, сам охотно рассказывает нам о том, что поляне имели свои обычаи, а вятичи свои, и даже последние характеризует неласково. Только у автора «Повести» это никак не было поводом рассматривать Русскую землю не как этнокультурно единую. Она вся для него Русская земля. И он, как сам нам открыто заявляет, что хочет знать – откуда Она пошла, а не её этнокультурные субъекты федерации.

Если нам автор «Повести временных лет» не указ, откроем автора «Хождения игумена Даниила». Оно имеет подзаголовок «Житие и хождение игумена Даниила из русской земли». И начинается также: «Вот я, недостойный игумен Даниил из Русской земли,.. захотел видеть святой город Иерусалим…»[19] и т.д. Заметьте, он не пишет «Даниил из Новгорода», или «Даниил из Киева» и т.д. Он пишет именно «игумен Даниил из русской земли». Далее он пишет следующее: «…пошел ко князю тому Балдвину и поклонился ему до земли. Он же, видя меня, дурного, подозвал меня к себе с любовью и сказал мне: «Чего хочешь, русский игумен?» …Я же сказал ему: «Князь мой, господин мой! Молю тебя бога ради и князей ради русских: повели мне, чтобы и я поставил свою лампаду на гробе святом от всей русской земли!»»[20]. А ещё дальше читателю поясняет – что он имел в виду: «И бог тому свидетель, и святой гроб господен, что, находясь во всех местах святых, я не забыл имен князей русских, и княгинь, и детей их, епископов, игуменов и бояр, и детей моих духовных; и всех христиан никогда не забывал… Вот имена их: Михаил-Святополк, Василий-Владимир, Давид Святославич, Михаил-Олег, Панкратий Святославич, Глеб Минский. Только их имена я помнил, их и вписал. Помимо всех князей русских, и о боярах я молился…»[21]. Ну хорошо, это было написано до феодальной раздробленности. Как и послание Климента Смолятича имеет подзаголовок «Послание, написанное Климентом, митрополитом русским, священнику Фоме и объясненное Афанасием-монахом»[22].

Может быть надо процитировать автора «Слова о полку Игореве», чтобы напомнить – как, с каким чувством автор относился к этнокультурному единству Руси. Но поскольку в историографии есть некоторые сомнения в подлинности «Слова», процитируем другое произведение. По поводу того кого имели в виду писатели этого периода под термином «Русская земля» цитируем автора «Повести о битве на Липице». «…не было того при прадедах, ни при дедах, ни при отце вашем, чтобы кто-нибудь пришёл с войной в сильную Суздальскую землю и вышел цел. Хоть бы и вся Русская земля пошла на нас – и Галичская, и Киевская, и Смоленская, и Черниговская, и Новгородская, и Рязанская, - но никто против нашей силы не устоит»[23]. Кажется понятно, что автор назвал не все княжества русские только чтобы избежать художественного излишества.

Насколько сердечно воспринималось русскими авторами XIII века наше русское культурное единство хорошо видно из плача автора «Слова о погибели земли русской»: О светло светлая и прекрасно украшенная, земля Русская! …Всем ты преисполнена, земля Русская, о правоверная вера христианская! Отсюда до угров и до ляхов, от чехов до ятвягов, от ятвягов до литовцев, до немцев, от немцев до карелов, от карелов до Устюга, где обитают поганые тоймичи, и за Дышашее море; от моря до болгар, от болгар до буртасов, от буртасов до черемисов, от черемисов до мордвы – то все с помощью божьею покорено было христианским народом, поганые эти страны повиновались великому князю Всеволоду, отцу его Юрию, князю киевскому, деду его Владимиру Мономаху, которым половцы своих малых детей пугали. А литовцы из болот своих на свет не показывались, а венгры укрепляли каменные стены своих городов железными воротами, чтобы их великий Владимир не покорил, а немцы радовались, что они далеко – за Синим морем. Буртасы, черемисы, вяда и мордва бортничали на великого князя Владимира. А император царьградский Мануил от страха великие дары посылал к нему, чтобы великий князь Владимир Царьград у него не взял»[24]. Цитирование можно продолжить и дальше, но, кажется, ясно, что наши авторы, даже домонгольского периода, не смущаются тем фактом, что русские в разных землях по-разному хоронят своих умерших, а, может быть, и ещё что-то по-разному делают. Это не уничтожает для них этно-культурно-конфессионального единства Русской земли. Из приведённых цитат также ясно, что словосочетание «Русская земля» полностью заменяет авторам того периода слово «Родина», или «Отечество».

Если наши предки и хоронили до XIV века по-разному, как сообщает нам В.Кучкин, то и управлять своими землями они могли не одинаково. И это также не нарушало этнокультурного единства Русской земли. Какая-то специфика в управлении, безусловно, была. Но были ли кардинальные различия, вот в чём вопрос? Может быть, спросим по-другому – различия в способах управления наших русских земель делали ли их более русскими или менее русским? Приближали ли эти отличия, скажем Галицко-Волынскую Русь или Великий Новгород к Европе? Вот в чём вопрос! Судя по сомнениям А.А. Зимина, в свободе западно-европейского образца, как имманентного свойства Руси - нет. Так и хочется также грустно, как А.А. Зимин выражал сомнения о свободе на Руси, процитировать известного русского баснописца: «А вы, друзья, как ни садитесь, всё в музыканты не годитесь!».

Сначала стоит поговорить о том, что принципиально отличает Русь от Западной Европы в системе управления страной. Только в Исландии, которая по этнокультурной специфике в X веке не являлась Западной Европой, существовал в этот период альтинг (собрание народа), как высший государственный орган. В Европе аристократической, в Европе феодальной, только в XIII веке в Англии появляется баронский парламент, а с XIV века в нём принимают участи по два представителя от городов. Только к XVII веку парламент оформился как орган, конституционно ограничивающий монархическую власть в стране. Во Франции этот процесс завершился, можно сказать, только к XVIII веку. С этой точки зрения Русь, где вече было возможной реальностью каждодневной политической жизни, была просто образцом демократии. От Исландии её отличало чисто славянская черта – вече, как правило, собирались нерегулярно. Своя специфика к XII веку в частоте собраний народа сложилась в Новгороде и Пскове, но это вполне объяснимо обстоятельствами и, на наш взгляд, существо дела не меняет. Ведь до того, как в Великом Новгороде в 1136 году произошла «революция» административного управления, нерегулярность вечевых собраний была такая же, как и всех остальных русских городах. Но после 1136 года, так сказать, положение обязывало Новгородцев иначе относиться к этому вопросу.

Вече можно сравнить с норвежским и исландским тингом, альтингом, но никак нельзя сравнить с европейским парламентом. Пусть у вече, как и у Боярской Думы, нет никаких юридически оговоренных прав, зато у него есть сила отменить любое право, в том числе и право князей на наследование власти. Думается, что не надо приводить примеры – сколько десятков раз вече в домонгольский период в русских городах лишало князей возможности не только передать власть по наследству и самих князей выгоняло из городов. И здесь нет никакого различия по регионам. В Киеве, во Владимире, в Суздале, в Новгороде, в Галиче и т.д., в любом из русских городов в любой момент могло быть собрано вече и любой князь, если не сможет воздействовать на принятие решения в ходе собрания, вынужден будет подчиниться воле народа.

Но отчего же русским городам нужны были князья? Зачем призывали Рюрика, Рогволда, возможно, Олега в Киев? Если проанализировать русские былины, то Владимир Красно Солнышко не сделал ни одного умного поступка, а ошибок совершил массу. Но ни для кого он менее Красным Солнышком от этого не стал. Юрию Звенигородскому москвичи предпочли также более в XV веке более бесцветную фигуру Василия II-го. Им нужен был какой-то зитц-председатель, вместо реально управляющего князя. Часто, очень часто можно читать в русских летописях о том, что ребёнок-князь выполняет все необходимые государственные функции. «И когда сошлись оба войска для схватки, Святослав бросил копьём в древлян, и копьё пролетело между ушей коня и удалило коня в ногу, ибо был Святослав ещё ребёнок. И сказали Свенельд и Асмуд: «Князь уже начал; последуем, дружина, за князем». И победили древлян»[25]. Заметьте, как подробно описывает автор слабость князя. Он не случайно обращает наше внимание на это обстоятельство. Это очень важно. Не важно, что он немощен. Важно, что он начал!

Б.А. Рыбаков отмечал на своих лекциях очень важную деталь – про героя-воителя Святослава нет народных былин. А про Владимира много. Причем он, Владимир, в былинах совсем не реформатор и не воитель, а только Красно Солнышко. Также В.Л. Янин в своём эпохальном труде «Новгородские посадники» пишет следующее: «Невозможно придавать слишком серьёзное и даже исключительное значение военной роли князя. Мы уже видели, что в XII в. на новгородский стол мог быть принят младенец. Целая серия младенцев окажется в числе новгородских князей в XIII в. Требование князю водить войска не было решающим. Сущность его деятельности состояла в обладании государственной властью»[26]. Ну как тут не поверить Валентину Лаврентьевичу, хотя, для нашей историографии это, пожалуй, откровение. Нам, с нашей склонностью видеть в Господине Великом Новгороде XIII века «феодальную республику», узнать, что князь им так же, как и всем остальным русским городам был нужен для того же самого – для осуществления государственной функции! Это действительно откровение. Причём власть князя повсеместно на Руси носит более сакральный характер, нежели реальный, так как князья-малолетки часто более эффективно справляются с ней, чем князья-воители, или князья-реформаторы. Вспомним, что и московский Димитрий Иванович, впоследствии прозванный Донским, отлично в свои 9 лет справился (не без помощи своих бояр, конечно) с политическим кризисом начала своего царствования.

О сакральной функции князей писал ещё И.Я. Фроянов в своей «Древней Руси». Князья на Руси, короли в Германии, Швеции, Дании, стран в иных континентах почитались языческими народами «святыми». Но не в христианском смысле слова, а в магическом. И потому прикосновение к ним, присутствие рядом с ними, оздоравливало людей, оплодотворяло природу, приносило достаток в дома и т.д. Государь же, не приносящий таких магических даров был не просто не угоден богам, но был как бы востребован в жертвоприношение. И в случаях неурожаев, бедствий и прочих неблагоприятных условий их приносили в жертву, совершая ритуальное убийство[27]. Пережитки таких ритуальных убийств князей-государей совершались и на Руси. Убийство Игоря Старого, Игоря Черниговского и др. Но даже в случае совершения такого жертвоприношения, князь, а потом и его труп, одежда, не переставали быть «святыми» в языческом, магическом смысле[28]. После подобных событий, как правило, совершали также и ритуальное разграбление имущества его семьи, ближайших сторонников. Такое разграбление могло совершаться также и в случае естественной смерти князя. Это было пережитком древнего права на коллективную собственность общества[29]. Всё указанное никак не позволяет сделать вывод о том, что княжеская власть Древней Руси может рассматриваться как монархическая в полном смысле слова. Князь выступает почти как нанятый на службу везде в Древней Руси, не только в Новгороде, но и в Киеве также[30]. Неслучайно практиковалось не только целование креста на верность населением князю, но и целование креста на верность обществу князем[31]. Отношения между князем и обществом были супружеские. Могли быть годы мирной жизни, злоупотребление доверием, ссоры, непослушание, отказы в просьбах, невыполнения воли как с одной стороны, так и другой[32]. Но князем не мог стать любой человек. Князь это не просто военачальник, даже не столько военачальник, сколько государь - посредник между небом и страной. Князья до принятия христианства исполняли жреческие функции и «нередко руководили жертвоприношениями»[33].

Фроянов И.Я., возражая В.Л. Янину по вопросу о соединении в одних руках посадничей и княжей власти в одних руках до 1141 г., пишет: «Думаем, это невозможно, поскольку для того, чтобы располагать княжеской властью надо было принадлежать к княжескому роду. Точно также, чтобы стать посадником, необходимо было относиться к боярству. Нельзя забывать об особенностях представлений о власти на Руси той поры, пронизанных архаическими воззрениями, свойственными древним обществам. Варварскому сознанию, которое ещё цепко держалось в головах древнерусских людей, чужд был взгляд на человека, как абстрактное существо»[34]. И.Я. Фроянов цитирует высказывание А.Я. Гуревича по этому поводу: «Человек – это всегда конкретный представитель определённой социальной группы, общественного статуса, присущего данной группе, и от этого статуса зависит общественная оценка человека»[35]. Далее Фроянов заканчивает свою мысль так: «Принадлежность к группе также являлось мерилом человеческих возможностей. Вот почему осуществлять княжескую власть мог только князь, но не боярин, даже если он находился в должности посадника. В противном случае не понять, отчего новгородцы так настойчиво искали себе князей»[36].

Кажется, что именно в этом контексте можно понять фразу Вещего Олега «вы не княжеского рода», обращённую к Аскольду и Диру. Он то был Вещий, то есть обладал правом на жреческие функции, а они наверное нет. Но его власть вырастала из власти общинной. Именно община призывала князя, именно она делала своим решением его власть легитимной. С этой точки зрения завоевание Олегом Киева есть вещь невозможная. Даже когда Изяслав после событий 1068 г. вернул с помощью иноземных войск себе власть в Киеве, он ещё имел достаточно сторонников в городе. К тому же власть он вернул себе не надолго. Только сочетание «власть общества - власть князя» давало полноту государственного бытия в Древней Руси.

И этот принцип, как кажется, может считаться отличительной особенностью государства Древней Руси. Даже в период ига он не очень сильно трансформируется. Не противостояние властей, а их сотрудничество. Вот почему у нас не было баронских замков и борьбы баронов с королями. Единственный раз в Галицко-Волынской Руси была сделана попытка посадить боярского князя, да только вся Русь сразу в порыве негодования объединилась против нарушителей старинного права. И.Я. Фроянов также спорит с идеей «…противостояния боярской посадничьей власти княжеской, ибо посадничество дополняло княжение, а отнюдь не противостояло ему. Князь в Древней Руси не являлся ещё монархом и представлял собой высшее лицо в системе общинной власти. В Новгороде XII века княжение и посадничество – органы республиканской власти, действующие слаженно, а не в противовес друг другу. Разумеется, это не исключало конфликты между отдельными князьями и посадниками. Но нельзя вражду лиц превращать в противоборство институтов»[37].

Неоднозначна также роль дружины князя в системе власти на Руси. Ведь дружина, прежде всего, это люди князя. Все варяги приходили к нам со своей дружиной. Но в процессе обояривания земли сложилась принципиально иная ситуация. Теперь боярство – представители земли русской, представители общества при князе. Не случайно богатыри едут служить князю ото всех концов земли русской. Так Илья Муромец приехал от земли муромской. И, по всей вероятности, И.Я. Фроянов не так расставил акценты в своей концепции о трансформации отношений князь-богатырь.

Анализируя былину, где Добрыня убивает Змея, освобождая дочь князя, Фроянов пишет: «В былине Змей представлен в качестве родоначальника княжеского рода, его продолжателя и в качестве, так сказать, хранителя чистоты, беспримесности этого рода. .. При этом важно, что Змей становится не предком вообще, но предком княжеского рода, рода вождя. Связь с ним по женской линии особенно желательна[38]. …В былине о Добрыне и Змее богатырь являет собой новые социальные силы, выходящие на историческую сцену в то время, когда власть князя, как владыки рода или вождя племени перестаёт удовлетворять запросам времени, восходя на более высокую ступень своего развития, соответствующую образующимся межплеменным объединениям. Власть князя-вождя, основанная на родовых традициях, связана в мифе и былине со змеиным наследием, а в действительности с разобщённостью племён и узкой социальной опорой. Богатырь разрушает старую «змеиную» опору княжеской власти, преодолевая тем самым родоплеменную разобщённость. В конечном счёте конфликт в былинах разрешается сближением богатырских и княжеских интересов, но после победы богатырского начала»[39].

Традиционные призвания князей в этот период наводят на мысль о том, что общество, вступив на некую фазу развития формы народной демократии, не было способно со своими вождями справиться с внутренней энергией, освобождённой новой фазой своего развития. Чтобы силы общества не оказались разрушительными для этноса, нужно было противопоставить ей равноценную со стороны князя и эта сила должна была быть не просто богатырской, но драконьей. Призвание Князя-Змея, князя-волхва окрылило также и мощь этноса, и баланс между ними являлся условием внутреннего мира. Но справиться с этой силой само общество не имело возможности. Такую власть над князем имели его сподвижники богатыри-дружинники. Именно они, сев на землю, сделавшись частью русского общества, стали тем естественным ограничением власти государя, которое не лишая его сакральной власти над обществом, не давало ей стать властью деспотической. Ведь совершенно неважно во имя чего власть сделается деспотической. Сама по себе благородная цель, например борьба трансильванского князя с турецкой агрессией, не уничтожает катастрофических последствий для общества ликвидации этих сдерживающих начал. Не случайно русский автор назвал Влада Сцепеша «Дракула», то ес