ЦЕЛЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ЖИЗНИ

Василий Розанов

Василий Васильевич Розанов (1856-1919) – выдающийся русский религиозный мыслитель. Автор работ «Тёмный лик. Метафизика христианства» (1911), «Люди лунного света. Метафизика христианства» (1913). Известен оригинальной теорией пола – пол Розанов понимал как связь человека с Богом. Считал, что природа человека иррациональна и доступна только религии, но при этом был уверен, что «чувство Бога самое трансцендентное в человеке, наиболее от него далекое, труднее всего досягаемое». - «Боль жизни гораздо могущественнее интереса к жизни. Вот почему религия всегда будет одолевать философию».

Статья Розанова «Цель человеческой жизни», изданная в 1892 году, положила начало целой серии изысканий русских мыслителей посвященных, этой теме. Вслед за этой статьей были созданы такие произведения, как «Вопрос о смысле жизни в учении новозаветного откровения» Виктора Несмелова (1895), «Цель и смысл жизни» Михаила Тареева (1901), «Смысл жизни» Евгения Трубецкого (1918) и одноименная работа Семена Франка (1925). Возможность нахождения смысла жизни русские философы рассматривали в религиозном ключе, полагая восхождение духа к источнику бытия и совершенства необходимым условием осмысленности жизни.

Сам Розанов в работе «Легенда о Великом Инквизиторе Ф.М. Достоевского» писал, что «истина, добро и свобода суть главные и постоянные идеалы, к осуществлению которых направляется человеческая природа в главных элементах своих – разуме, чувстве и воле». Эту идею он развивает и доказывает в своем труде «Цель человеческой жизни», фрагменты которого приведены ниже.

◘

Организм человеческий на всем протяжении его существова­ния, как индивидуального, так одинаково и родового — лишь продолжается, поддерживается, служа опорой для чего-то; дух челове­ческий, опираясь на физическую организацию, быть может, исходя из нее, вечно рождается, возникает в новых и новых проявлениях, неиспытанных никогда стремлениях, — и это как в жизни индиви­дуума, так и в жизни целого человечества. Он, таким образом, мо­жет быть понят как истинная идея цели, как ее замысел, ее пред­чувствие; но замысел темный, идея, не проясненная для своего но­сителя, которая лишь медленно, через тысячелетия исторической жизни, становиться очевидной, для всех ощутимой, к некоторому определенному завершению направленной.

IV. Цель (жизни) может быть открыта в двух смыслах: в конкретном составе своем, как она осуществится (что будет, когда деятельность, направленная к ней, прекратится); эго было бы ее представлени­ем. И может быть дано ее понятие, т.е. указан лишь закон и на­правление, в котором действуя человек со временем осуществит ее в формах, какие будут обусловлены особыми обстоятельствами то­го времени.

Едва ли нужно говорить, что в первом смысле конечная цель че­ловеческой жизни не может быть открыта; и это мудро, что ее кон­кретный образ до последнего усилия человека в истории останется от него скрыт. Потому что знание этого образа стеснило бы чрез­мерно его свободу, не оставило бы ему ничего выбирать, ни над чем задумываться, но лишь — делать, исполнять пассивно то, что ус­матривает его взор в готовом, стоящем перед ним образе. Напро­тив, имея лишь понятие о цели своего бытия, человек, ограничен­ный достаточно в своем произволе, достаточно сохраняет и свободы для выбора, для взаимодействия с окружающей средой; его смысл не отнимается от него, как он был бы отнят при знании цели как представления.

V. Есть три первоначальные и одно к другому несводимые стремления в человеке: различить, что есть, от того, чего нет — это усилие его знать истину, удалить то, что задерживает это и всякое подобное первоначальное движение — это усилие его сохранить для себя свободу; и после всякого действия ощутить в себе высшую гармонию, нежели какая была до его начала — это усилие к добру. Когда при виде звездного неба — в какие бы ни было времена, в ка­ком бы ни было месте — человек, почувствовав себя счастливым, не скрыл это от себя, не затаил своего счастья в ему несоответству­ющей гримасе — это было простое движение к правде, которое мы не можем отнести, как к своему источнику, ни к какому внешнему воздействию на человека природы ли, других ли людей; это исте­кало из его первоначального устройства. И когда впоследствии, уже стесненный и природой, и еще более людьми, он уже скрывал счастье свое под гримасой или питал злобу под личиной расположе­ния и ненавидел эту личину, эту гримасу, все свое исковерканное существование, — он ненавидел свое стеснение в силу неудержи­мого стремления быть свободным, преодолеть которое окончатель­но не могло самое продолжительное давление извне. И, наконец, когда всякий человек, на время пересилив свой страх перед этим давлением, осудит его как зло и разобьет хоть частицу этого зла, изранив себя, — он испытает чувство внутренней гармонии, незна­комое ему прежде, которого источник лежит также в его первона­чальной природе. Мы не только не наблюдаем, но и не можем вооб­разить себе какого-либо внешнего побуждения, которому обязаны были бы своим происхождением только что приведенные акты пси­хической жизни.

VI. Три указанные элемента человеческой духовной природы заключают в себе каждое: некоторую деятельность как усилие пе­рейти от данного, уже достигнутого состояния, к другому, еще не испытанному; направление, в котором этот переход совершается; закон, по которому он совершается…

VII. Эти идеалы, мы уже сказали, есть истина, добро и свобода. Вне соотношения к ним — нет жизни для души; нет для нее дея­тельности, как только прекратится в ней различие истинного от ложного, доброго от злого и рабства от свободы. Они не сводимы друг к другу, не слиянны; нельзя, пожертвовав каким-нибудь из них, думать, что потерю можно вознаградить удвоенным стремле­нием к другому.

Таким образом, природа человеческая полиформна, а не уни­тарна; и она не статична, а динамична — вот две истины, поняв ко­торые, мы на весь сложный мир истории и жизни получаем совер­шенно иное воззрение, чем какое открывается на них же с точки зрения идеи счастья как единственного руководительного для чело­века начала.

Что именно содержится в этой идее, нами было показано выше. С такой же полнотой мы должны обнаружить и ряд выводов, внутрен­не содержащихся в только что найденном положении. Но не излиш­не будет его формулировать предварительно более раздельно и точно.

1. Всеведение есть первое назначение человека, и мысленное ко всему отношение — есть первое содержание его жизни; в этом его верховный долг, и на это же — неограниченное у него право. За­метим, что под «всем», чего ведение есть цель человека, мы разуме­ем не предметное что-либо, т.е. не безусловно все мироздание; возможно, что есть в нем некоторые части, абсолютно не соотнося­щиеся с разумом человека и, следовательно, навсегда и безусловно закрытые для его ощущения, для его представления или мышле­ния, вообще для его ведения. Но под «всем» мы разумеем полноту задатков к ведению, которые уже от начала содержатся в разуме его и навсегда определяют собой грани того, что может быть узна­но, вмещено им в себя.

Этот термин «все» необходимо должен быть введен в определе­ние цели человеческой деятельности, чтобы указать на принуди­тельность возрастания в ней для всякого, на существование для нее постоянно достигаемой, далекой грани, которая ни у кого и никогда не должна теряться из виду. Только с этой обязанностью, трудной и однако уже наложенной на человека, может быть соединено и ра­достное для него право на всякое единичное знание.

И, в соответствии со сказанным, нет никакого права на усилие скрыть истину от себя ли, или от других; и всякое подобное усилие, как не опирающееся ни на какое право и противоречащее основному долгу, есть первое преступное в человеке, к чему по испорченной своей природе он способен и от чего он должен быть удерживаем.

2. Добро есть второе назначение человека и его осуществление есть второе содержание его жизни; т.е. приведение внешней дей­ствительности в гармонию с миром идеалов, скрытых в той части человеческой природы, которую мы называем чувством.

Есть три постоянные и несводимые друг к другу идеала, влече­ние к которым первозданно в человеке: нравственное, справедли­вое и прекрасное. Первое относится к мотиву всякого действия, как чисто душевному состоянию, с которым оно совершается; второе — к объективной основе его, т.е. к ряду предшествующих фактов, в которых скрыто право на совершение этого действия; третье — к образу его совершения, вообще к внешности всякого факта, кото­рая должна известным образом гармонировать с внешним же созер­цанием человека.

Что эти идеалы разнородны, это можно видеть из единичных фактов, в которых они не совмещаются: так, в знаменитой притче о блудном сыне, возвращающемся с раскаянием к отцу, право послед­него — не принять сына, обязанность же нравственная — принять. В первом случае отец опирался бы на прошлую действительность сы­на, конечно, ни в каком соотношении не находящуюся с пользова­нием в поел едущее время теплым кровом и сытной пищей; но жа­лость к несчастью его в данный момент, но сострадание к измучен­ной его совести, но нравственный долг и отцу, и всякому даже посто­роннему, повелевает открыть ему свой дом и допустить его к своему столу.

Прекрасное вовсе не имеет отношения к нравственному и спра­ведливому: всякий поступок, дурной или хороший, может быть внешне красив, привлекателен для созерцания, как, наоборот, вся­кий же поступок может быть безразличен с точки зрения внешней красивости, хотя бы он был и справедлив, и нравственен…

Многим представляется, что эстетическое чувство воспитывает­ся в нас, образуется; и что в прошлом народы также лишь медленно доразвились до него; равно как, думают многие, нет одного идеала красоты для людей, но все понимают под красотой различное.

На это следует заметить, что воспитываться можно лишь в том, к чему задаток уже есть: к мудрому от рассудительности, к герои­ческому от нравственно порядочного; а душу человеческую мы только и понимаем, как ряд задатков (однако определенных и к оп­ределенному), но не готового чего-либо, не сформированного уже. Да и самое прояснение в истории будто бы идеалов красоты едва ли не в значительной степени было лишь изобретением способов ее выразить: архитектура в веке Гомера была груба, несовершенна; но отчего же так прекрасны песни Гомера? Ведь это чувство меры, гар­монии, какое мы видим в них, оно живет и во всех искусствах; и ка­ким образом, если высоко по осуществлению одно из них, может быть низко по замыслу, по порывающемуся к выражению чувству, другое искусство? Не скорее ли низко оно только по средствам вы­ражения?

Далее, что касается до различия в руководительных идеалах, то едва ли так велико оно и едва ли имеет тот смысл, какой ему припи­сывают. Ведь думать, что у негров и малайцев есть иной идеал кра­соты, чем у белой расы, — значит все равно, что думать, будто есть для них иное, чем для нас, пространство, на основании того, что все их пространственные понятия так не похожи на определения на­шей геометрии.

3. Свобода есть третье назначение человека, и ее осуществле­ние есть третье содержание его жизни.

Свободу нужно здесь понимать как внутреннюю, так и внеш­нюю; первая состоит в отсутствии боязни выразить свое внутреннее содержание и она зависит от нас; вторая есть отсутствие наружных стеснений для этого выражения и она зависит от других. В этом на­ружном стеснении иногда выражается вера, убеждение, предпола­гаемый долг со стороны других и оно может быть, таким образом, простой ошибкой; напротив, во внутренней боязни всегда сказыва­ется равнодушие к истине и излишняя любовь к себе, к своему по­ложению между людьми.

Сила, с которой развивается чувство внутренней свободы, поч­ти всегда бывает обратна той, с которой давит стеснение внешнее: от этого времена наибольшей внешней свободы бывают нередко временами безграничного внутреннего рабства, и наоборот.

VIII. Теперь, разъяснив смысл трех конечных целей человече­ского существования, мы можем перейти к выводу регулирующих норм для человеческой деятельности, которые, извне ограничивая ее, внутри себя открывают для нее неограниченный простор…

Текст печатается по изданию: Розанов В.В. Цель человеческой жизни // Смысл жизни: Антология; сост., общ. ред., предисл. и прим. Н.К. Гаврюшина. – М.: Прогресс – Культура, 1994. - С. 46-52. - (Сокровищница русской религиозно-философской мысли. Выпуск II.)