Святитель Тихон Задонский

Вопрос о бессмертии души — едва ли не самый главный вопрос мировоззрения. Таким считал его Ф. М. Достоевский, таким считаем его и мы. Для Достоевского бессмертие — это «опорный пункт веры в человека, к которому сводится решение всех мучивших человечество вопросов»; «высшая идея на земле — лишь одна, это именно идея о бессмер­тии души человеческой, ибо все остальные «выс­шие» идеи жизни, которыми может быть жив чело­век, лишь из нее одной вытекают».

Для тоскующего по вере в Бога Версилова[*] Бог и есть бессмертие. И это очень понятно. Ведь если существует область духа — душа отдельного челове­ка, то этим почти решается и вопрос о существова­нии вообще духовного бытия. Если есть бессмертие, значит есть и Бог.

В то же время идея бессмертия — основная предпосылка практической деятельности людей. «Или бессмертие, или антропофагия, людоедство, пожирание друг друга»,— так ставит вопрос Досто­евский. И он прав. Нельзя жить, не веря в душу.

В «Ноmо sapiens» С. Пшибышевского есть страшный диалог между Гродским и Фальком, дву­мя «неверующими», остановившимися перед вопро­сом: жить ли им и как жить:

 

«Гродский: Фальк, ты веришь в душу? Фальк: Нет, не верю. Нет, я не знаю. Я ни во что не верю. А ты что-нибудь думаешь о «ней»? Гродский: О ком? Фальк: О ней.

Гродский: Я не верю, но мне страшно.»

 

Смысл этого полного ужаса разговора ясен: даже эти нигилисты до того жаждут существования души и Бога, чтобы «на Нем положить свою жизнь», что с благоговейным ужасом и боязнью произносят и само слово «душа». Они желают, им хочется думать о ней; им страшно думать, что она есть, и еще страшнее признать, что ее нет. Тело свое они «изжили», взяли из него все, что можно. И те­перь встает вопрос: куда же идти дальше? С точки зрения их прежнего мировоззрения ответ ясен: «ид­ти в смерть». Но останавливает мысль: «а что если есть душа»? Ведь тогда можно жить, тогда открыва­ется цель и смысл жизни. Просто так нельзя уме­реть, придется вечно нести погубленную, продан­ную телу душу. Это сознание радостно, мучитель­но и ужасно.

Нужно выбрать одно из двух: или, изжив все наслаждения, пережив все, что может дать жизнь пьяного, наркотического, скорее убить себя, не опо­мнившись от похмелья, или уверовать в бессмертие, в эту «страшную душу». Скажем яснее: человек знает два мотива-импульса, позволяющие ему нести «обузу жизни». Один мотив — жизнь для себя, для тех нервных, пьяных ощущений, которые даны в «жизненном кубке». Так живет Федор Павлович Карамазов[†], который стал на сладострастии своем как на камне; так живут многие, по причине тупой, страстной привязанности к ощущениям жизни при­нимающие мир прежде, чем найдут нравственный смысл его, или даже без всякого смысла, без выс­шей идеи, удерживаемые в этой жизни «силой карамазовской низости».

Только себялюбцы без крыльев, с узенькой ме­щанской душой могут дожить до того дня, когда не-доросшая душа бросит изношенное тело. Они могут существовать лишь потому, что не живут, а пере­двигаются изо дня в день и, недостойные жизни, не чувствуют ее и не творят ее. И не живя, они не уми­рают, а, незаметные, уходят из этой жизни. А те, кто с «крыльями», если они живут «силой карамазовской низости», пьют из кубка с отчаянием, не­удержимо, а когда вино не пьянит, не вынося похме­лья, разбивают кубок об пол.

Итак, с одной стороны,— бессмертие, а значит напряженная духовная жизнь, с другой — тупое про­зябание людей ни теплых, ни холодных, ведущее к самоубийству.

Есть и другой тип людей: они живут обществен­но-альтруистическим инстинктом. Лейтмотив их жизни — «нужность», полезность для человечества в его скорбном пути к счастью, борьба за гармонию всей человеческой жизни. Но этот мотив силен только рядом с идеей души и ее бессмертия. Только тог­да человек может участвовать в созидании общего счастья, когда он уверен, что и он, его «я», будет петь «осанну» будущей гармонии мира и торжествовать с пальмами победу — личное бессмертие, и еще бо­лее тогда, когда он уверен, что счастье всего челове­чества не рассеется в будущем как дым.

Если нет уверенности в том, что духовное бо­гатство человечества вечно, потому что вечны и «души — носители богатства», то и любовь к челове­честву невозможна. Можно ли любить человека, когда от всего человечества не остается в будущем и сального пятна, и можно ли любить мир, когда в будущем он обратится со всеми душами и идеями в ледяную сосульку?

Без веры в бессмертие связи человека с землей становятся тоньше и в конце концов рвутся. Атеист-самоубийца у Достоевского пришел к заключению, что «по-животному жить отвратительно, ненормаль­но и недостаточно для человека», т. е. надоело. Но встает вопрос: что же в таком случае сможет удер­жать человека-безбожника в этом мире? В Бога и бессмертие он не верит, а вне этой веры нет нравст­венных начал жизни. «Сила низости карамазовской», животный страх смерти или животная жажда жизни выдохлась. Она и не может не выдохнуться. Итак, что же теперь? Теперь самоубийство неизбежно.

«Неотразимое убеждение в том, что жизнь че­ловечества — в сущности такой же миг, как и моя собственная, и что назавтра же, по достижении «гармонии» (если только верить, что мечта эта достижима), человечество обратится в тот же нуль, как и я, силою косных законов природы, да еще после стольких страданий, вынесенных в достижении этой мечты,— эта мысль возмущает мой дух оконча­тельно, именно из-за любви к человечеству возму­щает, оскорбляет за все человечество и по закону отражения идей убивает во мне даже самую любовь к человечеству».

Нельзя любить небессмертное, нелепое, пош­лое человечество, которое и существует бессмыслен­но. Для любви к людям нужна вера в душу и бес­смертие, без этого любовь к людям непонятна и не­возможна. Иначе — опять антропофагия. Этот вывод иллюстрирует пример Фалька, на которого мы ука­зывали выше. Он соединил в себе оба мотива жизни: поиски неких ощущений и работу ради «общего сча­стья», ради великой гармонии будущего. И в конце концов у него вырывается крик: «Дайте мне душу, или прокляты и мое «пьянство» жизнью, и моя лю­бовь к человечеству. Она была ложью. Я эту любовь выдумал, чтобы спрятаться от взора смерти, которая глядит мне в глаза, чтобы убить в себе муку, видеть в себе только земляного червя, который завтра ум­рет. Дайте мне душу, чтобы любить людей не из-за отчаяния, а за бессмертие и ради бессмертия».

 

 

Итак, душа нужна. Но возможно ли доказать ее бессмертие?

Полагаем, что здесь, главным образом, воз­можны два пути: путь мистического опыта и так на­зываемое нравственное доказательство бессмертия.

Истину существования человеческого духа раскрывает опыт христианской жизни. Но это доказательство убедительно только для тех, кто живет духовной жизнью столь глубоко, что ощущает в своей душе дыхание Живого Бога.

Моральное доказательство сводится к следую­щему положению: «Мы хотим бессмертия, значит оно есть». Вот слова Ф. М. Достоевского, в которых оно заключается: «Без убеждения в своем бессмер­тии связи человека с землей обрываются, становятся тоньше, гнилее, а потеря высшего смысла жизни, ощущаемой хотя бы лишь в виде бессознательной тоски, несомненно ведет за собой самоубийство». Но отсюда — и обратное нравоучение: «Если убеждение в бессмертии так необходимо для бытия человечес­кого, то, стало быть, оно есть нормальное состояние человечества, а коли так, то и самое бессмертие ду­ши человеческой существует несомненно».

Это доказательство кажется глубоким, но оче­видно, что убедительность его — не логическая. Нельзя ли найти доказательства другого типа?

Лично мы просто верим в душу, принимая ее как Божественное дыхание, как частицу Бога, вло­женную в человека при его создании. Для наших же читателей решаемся указать и иной интересный спо­соб доказательства бессмертия, рассчитанный на тех, кто не верит, более того — не хочет знать ника­ких законов, кроме материи и ее эволюции.

 

 

Мы утверждаем, что бессмертие можно считать фактом, даже в том случае, если стоять на позициях теории эволюции. Вот как эта теория была изложена нами в одной публичной лекции:

«Речь пойдет о бессмертии. Живет и будет ли жить наша душа? Вопрос важный и вовсе не празд­ный. Вспомните, как остро ставит его «подпрапор­щик» Гололобов в рассказе Арцыбашева. Он гово­рит: «Каждый человек обязан думать о своей смер­ти, потому что каждый человек должен умереть. Никто не может относиться равнодушно к такой ужасной вещи, как смерть. Положение каждого че­ловека есть положение приговоренного к смертной казни. Смерть — неестественное и насилие... Я не хо­чу умирать, но умру. Это и насилие, и противоесте­ственно. Это было бы красивой фразой, если бы в действительности было не так. Но оно так, а потому это уже не фраза, а факт».

«Не ужасно ли, право,— вторит ему доктор, — вот мы все живем, а потом умрем, так зачем же мне тогда, не говорю уж наши заботы, огорчения и радо­сти, а даже наши идеалы? Вот Базаров говорил, что лопух вырастет, а в сущности, еще того хуже: и это-то неизвестно. Может, и лопух не вырастет, а про­сто ничего не будет. Завтра помрут все, кто меня знал; бумаги мои, сданные в архив, съедят крысы, или их сожгут, и все будет кончено. Никто и не вспомнит обо мне. Сколько миллионов людей суще­ствовало до меня, а где они? Я вот хожу по пыли, а эта пыль пропитана останками тех людей, которые так же были самоуверенны, как и я, и думали, что это очень важно, что они живут.

Вот огонек горел — и нет его! Пепел остался; может быть, можно опять зажечь, но это уж будет не то. Того, что горел, того уж не будет! Меня не бу­дет! Неужели же... Ну, конечно! Все будет: и дере­вья, и люди, и чувства — много приятных чувств, любовь и все такое,— а меня не будет. Я даже смот­реть на это не буду. Не буду даже знать, есть ли это все или нет!

То есть даже не то что «не буду знать», а про­сто меня совершенно не будет! Просто? Нет, это не просто, а ужасно жестоко и бессмысленно! Зачем же я тогда жил, старался, считал это хорошим, а то дурным, думал, что я умнее других? Все равно меня не будет. И меня черви съедят. Долго будут есть, а я буду лежать неподвижно. Они будут есть, копо­шиться, белые, скользкие. Пусть лучше меня со­жгут. Вот это тоже ужасно! Зачем же я жил? И, ведь я умру скоро. Может быть, я завтра умру? Сей­час? Ведь это так просто: заболит самым невинным образом голова, а потом все хуже, хуже и смерть. Я ведь сам знаю, что это просто, знаю, как и почему это, а, между тем, остановить и предупредить не мо­гу! Умру. Может, завтра; может, сейчас. Какой смысл, кому нужно? Нет, я боюсь, боюсь!..»

Да, это ужасно, и об этом нельзя не думать, каждый обязан думать о смерти — вернее о бессмер­тии,— чтобы жить и творить.

Возможно, для доказательства бессмертия луч­ший метод — моральный. Может быть, здесь нужна не логика ученого, а пророчество, вдохновение тех пророков, которые скитались в милотях и козьих ко­жах и которых весь мир не был достоин (Евр. 11, 37, 38), в чьих речах — сила духа, которая уже достаточно доказывает вечное бессмертие; но поскольку вы хо­тите доказательств из области чистого знания,— я ус­тупаю.

Я не хочу поймать вас в ловушку. Вы собра­лись здесь не затем, чтобы слушать проповедь, и если бы я преподнес вам это неожиданно, то меня можно бы было обвинить в том, что я как будто ус­троил для вас западню. Я не желал бы заслужить такого упрека. Я думаю, что в самом деле многие из моих слушателей не пожелали бы прийти сюда, ес­ли бы им предложили присутствовать на пропове­ди. Спешу вас успокоить на этот счет, объяснив, в каком смысле мне придется говорить здесь о бес­смертии и из какого источника я буду черпать для этого доказательства.

Я хочу говорить как естественник и свободный философ и предупреждаю, что я буду просто рефе­рентом, докладывающим выводы Сабатье, Джем-ми, Шиллера и др.

Не думайте, что я надеюсь бесспорно убедить всех в догмате бессмертия. Нет. Задача моя скром­нее: я хочу добиться признания того, что мы не имеем права его отрицать. Единственное мое наме­рение — и оно вполне законно — это исследовать, действительно ли идея личного бессмертия встреча­ет противоречие в научных данных; действительно ли современные успехи знания все глубже и глубже роют неизбежную могилу для человеческого суще­ства, и действительно ли только наивным и невеже­ственным людям свойственно верить, что вне этого земного существования может быть другое и что те­лесная смерть вовсе не влечет за собою неизбежно­го умирания личности.

Тем, кто предполагает, что приобретение чело­веческих знаний разрушило учение о бессмертии, я нахожу нужным заметить, что таким образом наме­реваясь опираться на науку, выражая якобы науч­ное мнение, они оскорбляют науку. Они говорят: «Наука не позволяет верить в бессмертие. Наука до­казывает, что все умирает, все разлагается на свои основные части, ничто не вечно. Наука отрицает возможность бессмертия. Последнее несовместимо с научными данными».

По словам Сабатье: «Наука не опровергает бессмертия; у нее нет возможности ни опровергнуть его, ни доказать. Бессмертие — это такой вопрос, ко­торый только еще входит в область науки, поэтому и не может быть доказан научным способом» (Саба­тье). Я утверждаю, что наука движется к призна­нию бессмертного духа, но когда она к этому при­дет,— не знаю.

Уже с древних времен мыслящее человечест­во пыталось решить вопрос о том, бессмертен ли че­ловек, будет ли он существовать как сознательная личность после видимой телесной смерти или его душа — миф, нечто, реально не существующее; и в решении этого вопроса наметилось два противопо­ложных направления. Одно исходило из увереннос­ти в том, что человек имеет особое начало — дух,— которое не только отличает его от всего остального живого мира (количественное соотношение), но и возвышает над ним (качественное соотношение). Дух этот не подлежит разрушению, так как и по смерти тела он сохраняет самостоятельное сущест­вование; он вечен, как вечен его Творец.

Другое направление имело в своем основании совершенно противоположную мысль, а именно что человек только количественно, но не качественно отличается от других живых существ; что в нем нет никакого Божественного начала; что он представля­ет собой соединение материальных элементов, которые разрушаются со смертью организма; что нет ни­какой другой жизни, кроме земной, поэтому людей должно призывать не к воздержанию, не к совер­шенству, а к тому, чтобы максимально пользовать­ся всеми земными благами без всяких забот о завт­рашнем дне. Будем есть и пить, потому что утром мы умрем (1 Кор. 15, 32).

 

 

Когда на земле появилось христианство — религия, воспевающая союз Безначальной Личнос­ти с бессмертным человеческим духом, и когда оно мощно распространилось по всему миру, воцари­лось в сознании всех разумных свободных личнос­тей, тогда теория полной материальности человечес­кого существа начала тускнеть, уступая свое место живой вере человека в свое бесконечное существова­ние. Но она не умерла окончательно: прошло не­сколько веков, она вновь возвысила свой голос. Вос­пользовавшись теми выводами, которыми естество­знание обогатило науку, эта теория стала утверж­дать, что бессмертия нет и не может быть и что по­этому бессмысленно мечтать о какой-либо иной жиз­ни, кроме земной; нет никакой души как особого ду­ховного начала, а то, что люди привыкли называть душой, есть не что иное, как «плод развития мозга».

Вот что писал по этому поводу Бюхнер: «Фило­софия без предрассудков вынуждена отбросить мысль о личном бессмертии и о продолжении лич­ной жизни за гробом. Ум должен прекратить свое существование с гибелью и разложением своей есте­ственной почвы, при посредстве которой он только и получал сознательное существование и благодаря которой он сделался личностью»[‡].

Тем же характером отличаются и рассужде­ния Фохта: «Физиология положительно и решитель­но отрицает отдельное существование души. Душа не входит в утробный плод, как злой дух в одержи­мых, но она есть плод развития мозга, так же как мускульная деятельность есть плод развития муску­лов, а выделения — плод развития желез».

Казалось, человечество было накануне кризиса мировоззрения. Ответ ему был ясен: душа умерла, Бог умер, человек должен сойти с пьедестала, на ко­тором он стоял как владыка мира, существенно от­личавшийся от одушевленной природы своим разу­мом и свободой. Связь с небом была порвана, пото­му что небо, по его мнению, пусто, там нет Бога. Это был трагический момент. Но людям не дано губкой снять краску со всего горизонта: не им убить Бога.

Прошли пьяные годы голого материализма, и вот мы стоим перед положением, противополож­ным бюхнеровскому: душа есть и она бессмертна, потому что материи в сущности нет. И вот как гром среди белого дня грянуло: «Ignoramus et ignorabimus» Дюбуа-Реймона[§]. «Не знаем и не будем знать» — вот новый принцип.

Да, естествознание сделало большие успехи, оно до некоторой степени перевернуло мир, но оно не может взять на себя слишком ответственную за­дачу — построить цельное строго научное мировоззрение, ибо суть мирового бытия, тайна жизни явля­ется для него такой же неразгаданной, какой была и раньше.

Что такое жизнь? — спрашивали «новые» пыт­ливые умы и отвечали: — Естествознание не знает. В чем цель жизни и к чему все идет? Наука не может дать на это ответа.

Можно ли, по крайней мере, утверждать, что помимо материи нет иного бытия? Оказывается, и этот вопрос остается без ответа. Наука имеет дело только с опытом, с положительными фактами. Ска­зать же что-нибудь определенное о том, что выхо­дит за пределы опытного наблюдения, не захочет ни один сколько-нибудь уважающий себя естество­испытатель. Подобного рода речи, если только они исходят от приверженца положительного знания, служат только оскорблением науки.

С этого дня началось крушение многих «полу­аксиом» знания. «В области науки в будущем еще па­дет и разрушится много суеверий и аксиом»,— гово­рил я некоторое время тому назад. Мне приходилось тогда же писать и о разрушении одной из них — ак­сиомы «Ех nіhіlо nіhіl» («Из ничего ничего не проис­ходит»). Насколько тверда эта мысль? Может быть, и даже несомненно, она бесспорна, но мы вкладыва­ем в нее такое содержание, какого в ней нет.

Возьмем, к примеру, партеногенез. Знаете ли вы, что это такое? В животном мире это рождение без участия мужского начала. Яйцеклетка оплодо­творяется, становится способной создать жизнь че­рез раздражение ее химическими, электрическими реактивами. Эти реактивы вполне заменяют муж­ское начало, так как, по-видимому, сперматозоид и играет только роль раздражителя. Таким образом «девственно» размножались шелкопряд, иглоко­жие и т. д.

Если бы вам кто-нибудь сказал об этом факте, вы наверное ответили бы: «Нет, это нелепость, без мужа рождение невозможно. Теперь «бессеменное» зачатие, партеногенез — признанный факт,** но ког­да 110 лет тому назад де-Кастеллэ в первый раз ска­зал знаменитому Реомюру*** о своем открытии девст­венного размножения у шелкопряда, тот только улыбнулся. «Ех nіhіlо nіhіl»,— и де-Кастеллэ тотчас покаялся в нелепости своей мысли и стал оправды­вать свою «ошибку». Однако здесь-то он и ошибся, и мы вынуждены признать, что эта формула верна лишь отчасти.

Рассмотрим еще одну аксиому: «Все, что имеет начало, имеет и конец». На первый взгляд кажется, что она не имеет исключений, но не придется ли ог­раничить и ее? Однако всмотримся в это вниматель­нее. Может ли наука сказать, что она не знает ни од­ного исключения из этого правила, ведь в природе много вещей, начало которых мы не наблюдали и конца которых также не увидим. По аналогии мож­но заключить, что и эти явления подчиняются зако­ну смерти и разрушения. Но вопрос не в этом, а в том, можно ли об этом говорить положительно, оставаясь на строго научной почве. А что, если эти явления в самих себе носят способность вечно возрож­даться, вечно возобновляться, так сказать, вечно молодеть? Оказывается, это так, и доказательство тому — факты.

 

 

Начнем с неорганизованной материи. Возьмем кристалл каменной соли, представляющий собою индивидуальность вполне ясного характера: определенная геометрическая форма, отношение составляющих его молекул, оптические, тепловые, электрические, магнитные и химические свойства и т. д. Группировка составных частей этого кристалла индивидуализировалась вполне отчетливо. Предпо­ложим, что составные части в нем будут исключать­ся и заменяться, по мере их исключения, другими составными частями, тождественными первым; до­пустим, что такое замещение в очень небольшом ко­личестве происходит медленно, постепенно, про­грессивно, так что элементы, введенные в данный момент, будут всегда в меньшинстве относительно стоящих перед ними.

Отсюда, очевидно, следует, что характеристи­ческая форма кристалла, его положение, отношение к соседним кристаллам, функции, динамическое со­стояние, его свойства в общем останутся прежними. Следовательно, прогрессивная замена элементов не нарушила динамической индивидуальности, функ­циональной группировки элементов, совокупности сил и их действий, они остались без изменения. И ес­ли эта прогрессивная замена не прекращается, и будет продолжаться в течение неопределенного време­ни, кристалл как индивидуальность может, по мое­му мнению, считаться как бы имеющим свойство существовать постоянно и — можно даже сказать — свойство бессмертия. Бессмертие этого кристалла, по нашей гипотезе, обусловлено непрекращающим­ся постепенным возобновлением его составных час­тей постоянным возрождением, представляющим собой род охранительной эволюции (Сабатье). Но это бессмертие относительно и неполно.

Было время, когда существовала только неор­ганическая материя по типу первичной плазмы. Плазма представляет собой чрезвычайно сложное, даже самое сложное из всех известных нам соедине­ний. Но хотя ее составные части чрезвычайно мно­гочисленны, все же это не простая смесь, а химиче­ское соединение, известное под названием химичес­кого молекулярного комплекса, т. е. это взаимное притяжение различных молекул, между которыми существует такая связь, которая превращает всю их совокупность в одно целое. Альбумин есть главная и активная составная часть плазмы. Этот комплекс обладает всеми свойствами жизни; в нем-то именно и происходят с такой энергией явления уподобле­ния, преобразования, питания, разрушения и т. д. и т. п., которые образуют необходимые элементы, со­ставляющие жизнь. Следовательно, он дает воз­можность жизни, ставшей глухой и медленной в грубой материи, проявляться здесь с удивительной выразительностью, вечно обновляться, поддержи­вая ее бессмертие.

Плазма бессмертна вследствие постоянства той динамической совокупности, которая является результатом соединения составляющих ее матери­альных элементов, так как эти последние, хотя са­ми по себе и не постоянны, но могут, при своем вы­ходе из соединения, замещаться другими; вследст­вие гармонического и уравновешенного соединения сил, для которых она служит центром и местом дей­ствия; а также по причине ее творческой, возрожда­ющей, обновляющей способности, которая дает ей возможность повсюду отыскивать жизненные эле­менты, группировать их и заставлять их проникать в составляющие ее агрегаты. Ибо в то время как со­ставные элементы плазмы весьма легко теряют свою индивидуальность, вступая в новые соедине­ния, она обладает значительной созидательной и ре­ставрирующей силой, с помощью которой способна предохранить себя от этого разрушения, немедлен­но исправляя его непреоборимым стремлением, энергичной волей, направленной к сохранению жиз­ни. Это искусный реставратор. Таким образом, за­родышевая плазма является способной к вечному возрождению и к сохранению постоянной свежести.

 

Были и другие теории бессмертия, например, с позиции доминирующей роли головного мозга. «Мысль есть основная функция мозга»,— говорил старый материализм. Будем и мы исходить из этого положения.

«Я прошу вас признать вместе со мною,— пи­шет профессор философии Гарвардского универси­тета В. Джемс,— великую психофизиологическую формулу: мысль есть функция мозга. Теперь вопрос в том, принуждает ли нас логически эта докт­рина отвергнуть веру в бессмертие? Заставляет ли она всякого здравомыслящего человека жертвовать надеждами на загробную жизнь потому, что он счи­тает долгом принять все последствия научной исти­ны? Я должен показать вам, что роковое заключе­ние не является обязательным, как обыкновенно во­ображают, и что даже, если наша душевная жизнь в том виде, в каком она проявляется пред нами, представляет в строгой точности функцию мозга, подверженного смерти, отсюда все-таки не следует, что жизнь не может продолжаться даже после смерти мозга; я хочу показать, что это, напротив, вполне возможно».

Мысль является функцией мозга,— пусть будет так, но вопрос в том, какой функцией? Мозг можно рассматривать или как производящую причину мыс­ли, или как одно из условий для проявления вовне той мысли, которая уже существует независимо от мозга. Предполагаемая невозможность продолже­ния жизни происходит от слишком поверхностного взгляда на допущенный факт функциональной зави­симости. Как только мы вглядимся внимательнее в это понятие о функциональной зависимости и спро­сим себя, например, сколько может быть видов функциональной зависимости, мы тотчас заметим, что, по крайней мере, один ее вид нисколько не ис­ключает загробной жизни. Роковое заключение фи­зиолога происходит оттого, что он голословно прини­мает только один вид функциональной зависимости, а затем считает этот вид единственно возможным.

Когда физиолог, полагающий, что наука его разбивает всякую надежду на бессмертие, утверждает: «Мысль есть функция мозга», он смотрит на факт совершенно так же, как когда он говорит: «Пар есть функция чайника, свет есть действие эле­ктрического тока, сила есть функция движения во­допада». В последних случаях различные матери­альные предметы обладают функцией, создающей или порождающей данные действия, а такая функ­ция их должна быть названа продуктивной, или же производящей функцией. «Так точно,— думает фи­зиолог,— должен действовать и мозг».

Но в мире физической природы такая продук­тивная функция не является единственным видом известных нам функций. Мы знаем еще функцию пермиссивную, или освобождающую; кроме того, у нас есть еще трансмиссивная, или передающая функция. Клапаны органа, например, обладают только передающей функцией: они последователь­но открывают различные трубы и выпускают воз­дух из мехов различными путями. Голоса разных труб образуются волнами воздуха, вибрирующего при выходе. Но воздух не порождается в органе. Собственно орган, взятый отдельно от мехов, пред­ставляет собой только аппарат, выпускающий час­тями воздух в особой органической форме.

Наука не может считать мысль результатом производящей функции мозга. И вот почему. О продуктивной функции можно говорить только там, где совершенно ясно и отчетливо, т.е. совер­шенно научно будет показано, как одно, предыду­щее, рождает другое, последующее. Здесь не долж­но оставаться ни одного, даже самого маленького «икс»-а. Когда наука употребляет слово «функция», то она подразумевает лишь ряд постепенных изменений, наблюдаемых в известной последовательнос­ти. Так ли обстоит дело в нашем примере?

«Если мы говорим о науке в положительном значении ее, то под словом «функция» мы можем подразумевать не что иное, как просто соответству­ющие изменения. Когда мозговая деятельность из­меняется в известном направлении, соответственно изменяется и сознание: когда работают затылочные доли мозга, сознание видит предметы; когда работа­ет нижняя лобная часть мозга, сознание называет предметы самому себе; когда работа мозга останав­ливается, сознание засыпает, и т. д.

В строгой науке мы можем только записать простой факт соотношения. А всякое мнение о спо­собе происхождения факта, посредством созидания его или простой передачи, представляет лишь доба­вочную гипотезу, притом гипотезу метафизичес­кую, так как мы не можем составить себе никакого понятия о частностях как в том, так и другом слу­чае» (У. Джемс).

Таким образом, научно можно утверждать только одно: за известным мозговым процессом сле­дует известное впечатление, известное состояние со­знания. Но можно ли, стоя на научной почве, ска­зать, что мозг именно и порождает сознание, что со­знание существует лишь постольку, поскольку нали­цо имеется мозг?

Но тогда к какому же времени нужно отнести появление сознания? И как представлять самое его появление? Где именно здесь предыдущее и после­дующее, необходимо требуемые точной наукой? «Спросите какое-нибудь указание относительно точ­ного процесса рождения мысли, и наука признает себя бессильной ответить вам. Она не может даже пролить и малейшего света на этот предмет, не мо­жет дать вам и малейшего предположения или до­гадки. У нее даже нет по этому поводу ни плохой метафоры, ни игры слов. «Ignoramus et ignorabimus»,— вот что скажет в этом случае большинство физиологов словами одного из них.

«Появление сознания в мозге,— ответят они, как ответил когда-то покойный профессор физиоло­гии в Берлине,— есть абсолютная мировая загадка, нечто до того парадоксальное и ненормальное, что в этом явлении можно видеть камень преткновения для природы, которая в том почти противоречит са­мой себе. Относительно способа образования пара в чайнике мы имеем известные понятия, на которых и строим предположения, так как переменные части физически однородны, и мы легко можем себе пред­ставить, что здесь речь идет лишь о видоизменен­ных молекулярных движениях. Но при образовании сознания в мозгу переменные члены разнородны по природе, и в пределах нашего разума это явление представляет такое же большое чудо, как если бы мы сказали, что мысль порождается самопроизволь­но или создается из ничего» (У. Джемс).

Таким образом, мозг является только аккумулятором мысли, не более. А мы знаем, что аккумулятор есть материя, вещество, прибор, орган, способный получать извне и собирать, накапливать некоторые силы, вещества, продукты, для того что­бы расходовать их потом более или менее медленно и в известных условиях. Аккумулятор не созидает, он лишь накапливает то, что получает извне.

 

 

Приведу примеры для иллюстрации этого определения.

Простая пружина есть аккумулятор силы и движения: когда ее натягивают, она собирает и хра­нит силу, потраченную на ее натяжение, а потом мо­жет ее снова возвратить, быстро или медленно, в за­висимости от условий, при которых она приходит в первоначальное состояние. Часовая пружина пред­ставляет собою всем известный и яркий пример ука­занного факта: она собирает и хранит упругую силу, сообщаемую ей в известное время рукой того, кто ее заводит, и, благодаря механизму, употребляемому для ее спуска, возвращает накопленное ею движе­ние в продолжение более или менее долгого проме­жутка времени. Если спуск пружины произошел вдруг, а не распределен на большой промежуток времени, то сила возвращается быстро и вся зараз.

Водяной пар и вообще жидкости, приведенные в парообразные состояния,— также аккумуляторы теплоты и движения, потому что они заключают в себе в скрытом состоянии накопленную теплоту, со­общенную им очагом и употребленную на испаре­ние их. Так как эта теплота обладает механическим эквивалентом, то пар является в то же время и ак­кумулятором движения. Сгущаясь, т.е. превраща­ясь снова в жидкое состояние, пар может возвра­тить теплоту или в форме теплоты же, или в фор­ме движения.

Электричество точно так же может быть акку­мулировано на обширных металлических поверхно­стях, как например на цилиндрах электрических машин, или на электрических конденсаторах в соб­ственном смысле, или в аккумуляторах, где оно со­бирается и сгущается, вследствие соединения свин­ца с кислородом воды, а потом выделяется, благо­даря разложению окиси свинца.

В растениях есть одно вещество, играющее за­мечательную роль аккумулятора углерода: это хло­рофилл, который, извлекая углерод из находящей­ся в атмосфере углекислоты — соединения углерода с кислородом,— аккумулирует его в растении в фор­ме клетчатки, древесины, крахмала и т. д. Этот уг­лерод, увлекаемый растительными соками, отлага­ется в различных частях растения. Но в то же вре­мя хлорофилл служит аккумулятором теплоты и солнечного света, потому что, производя свою пре­образовательную работу, он поглощает солнечную теплоту для того, чтобы потом выделить ее, как топливо наших печей.

Конечно, я привел здесь не все примеры акку­муляции, которые представляет нам область науч­ных исследований.

Итак, говоря упрощенно, мы представляем ма­терию мозга своего рода фонограммой, на которой записана мелодия наших мыслей, волевых настрое­ний, чувств. Наши мысли не родились из мозга: они перенесены извне. Это элементы, или готовые психо­логические волны, переданные нам миром (здесь речь идет об ощущениях) или другими духовными со­знаниями (более сложные психологические волны).

Теперь спросим: какого рода та сила, которая оставила свои борозды на фонограмме души?

В конденсаторе аккумулируется электричест­во; в магните тоже может быть электричество с незначительно измененной характеристикой и т. д. А здесь, очевидно, действует какая-то новая сила. Неважно, как мы ее назовем, но, видимо, все-таки здесь даже натуралисту нельзя найти название луч­ше прежнего — дух. В сущности, трудно назвать иначе, как словом «дух», и ту силу, которая органи­зовала протоплазму.

«Вся обнаружившаяся жизнь есть ясное выра­жение духа: она — его плод и результат. Это имен­но дух, т. е. возможность познавать конечную цель, или воля, направленная на осуществление ее более подходящими и избранными средствами. Это имен­но дух, пока еще бессознательный, распространен­ный повсюду в природе, произвел организацию про­топлазмы; материю, общую всем живым сущест­вам; настоящую среду, где проявляется жизнь; фи­зическую основу жизни. Именно духу протоплазма обязана той дивной организацией, которая дала ей возможность аккумулировать мировую жизнь, жизнь всеобщую и невидимую, жизнь, рассеянную в природе, а следовательно, явиться также аккумуля­тором и самого духа. Это опять-таки не кто иной, как дух, т. е. воля, направленная на осуществление конечной цели, управляет тем удивительным меха­низмом, с помощью которого клетка, делясь, распа­даясь на части, образует совокупность сначала оди­наковых между собою клеток, а потом дифферен­цированных и группирующихся сообразно их стремлению к образованию органов. Опять-таки дух же достиг сооружения этого, вечно удивляюще­го собою, здания, которое получило имя растения, дерева, животного или растительного организма» (Сабатье).

 

 

В самом деле, что такое самая материя? «Это что-то очень духовное»,— говорит один уче­ный. Опираясь на чисто естественнонаучную точку зрения, можно сказать, что ее в сущности и нет. Возьмите любой сложный предмет, например пудо­вую гирю. Какие свойства в нем реальны? Вес? Но вес есть выражение закона тяготения, выражение из­вестного соотношения между планетами. Пуд на другой планете будет весить меньше. В центре зем­ли он потеряет свой вес совершенно. Цвет? Но он су­ществует для нашего глаза, и только. Если бы наш глаз был совершеннее, мы бы видели движущиеся волны светового эфира, так что гиря растаяла бы на наших глазах, обратилась в систему «движений».

«Материя есть форма, принятая духом для осуществления конечной цели. Материя есть дух, сделавшийся осязательным для проявления акку­муляции и организации психологической силы, для прогрессивного развития души и нравственной лич­ности. Уничтожьте материю, и дух останется в скрытом, неощутимом виде, в состоянии диффу­зии. При помощи материи он проявляется, аккуму­лируется, организуется. Следовательно, материя есть форма, принятая духом для его собственной аккумуляции и организации». И вот дух, мысль, живущая в мире, сотворила мозг как свой орган. Аксиома,— что функция создает орган, а не орган функцию.

Но те