МЕСТНЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ ПОДАЛ ИСК ОБ «ОШИБОЧНОМ РОЖДЕНИИ» 5 страница

Родители уже собирались на девятичасовую сессию. Меня разоблачили. Я почувствовала на себе иголки сотен глаз, все перешептывались обо мне. Не отрывая глаз от узорного ковра, я двинулась сквозь гурьбу дерущихся мальчишек. Мимо меня прошла девушка с ОП – она несла на руках младенца, будучи практически с него размером. Сто шагов до лифта… пятьдесят… двадцать.

Едва створки разъехались, я заскочила в кабину и нажала на кнопку. Но закрыться беспрепятственно двери не смогли: в проем просунулся костыль. На пороге стоял мужчина, который вчера нас регистрировал. Но глаза его больше не горели приветливым огоньком, как еще двенадцать часов назад. Нет, теперь они были темными, как самая непроглядная ночь.

– Между прочим, – процедил он, – жизнь мне усложняет не болезнь, а такие люди, как вы.

С этими словами он отступил, и створки с металлическим лязгом сомкнулись.

Уже закрывшись в номере, я вспомнила, что Амелия, должно быть, еще спит. Но, хвала всевышнему, она уже куда-то смылась: не то завтракать, не то в самоволку, – в данный момент, признаться, мне было всё равно. Я легла на кровать и натянула одеяло на лицо. И только тогда позволила себе расплакаться.

Это было хуже, чем осуждение членов моего круга. Меня осуждал твой круг.

 

Если перестать кокетничать, я была абсолютным ничтожеством. Муж меня бросил. Мои материнские качества трещали по швам, приняв в себя американское судопроизводство. Я плакала, пока не опухли глаза, а щеки не заболели. Я плакала, пока внутри меня ничего не осталось. Тогда я встала и подошла к бюро у окна.

Там был телефон, книга записей и папка с перечнем услуг, предоставляемых гостиницей. В этой папке я нашла две открытки и два пустых листа писчей бумаги, которые я и вынула и над которыми занесла гостиничную ручку.

«Шон – подумав, написала я. – Я по тебе скучаю».

До этих событий мы с Шоном не разлучались ни на день, если не считать недели перед свадьбой. Хотя он к тому моменту уже переехал к нам с Амелией, я хотела создать хоть подобие предсвадебного возбуждения, так что последние дни холостяцкой жизни он провел на диване у приятеля с работы. Ему там страшно не понравилось. Он приезжал ко мне в ресторан на патрульной машине, и мы, уединившись в холодильной камере, целовались до потери пульса. Или же он приезжал пожелать Амелии спокойной ночи и притворялся, что уснул на диване перед телевизором. «Меня не проведешь», – твердила я ему. На самой церемонии Шон огорошил меня собственноручно составленной клятвой: «Я отдам тебе свое сердце и свою душу, – сказал он у алтаря. – Я буду защищать тебя, я буду твоим верным слугой. Я дам тебе настоящий дом и больше не позволю тебе выгонять меня на улицу». Все, включая меня, рассмеялись. Представить только: крохотная кроткая Шарлотта оказалась коварной обольстительницей и вертит своим мужиком, как хочет! Но с Шоном мне казалось, что я способна свалить с ног самого свирепого циклопа одним словом или легким касанием. Это было сильное чувство, это была другая «я», о существовании которой я даже не догадывалась.

Где-то в складчатых глубинах моего разума – в этих складках еще обычно таится надежда – жила вера, что наши отношения с Шоном еще можно спасти. А как могло быть иначе, если ты любишь человека, если вы произвели на свет новую жизнь? Такие нити не рвутся. Как и любую другую энергию, любовь нельзя рассеять – только перенаправить в иное русло. Сейчас я, вероятно, устремила всю свою энергию на тебя. Но это ведь нормально. Любовь колеблется в каждой семье, перераспределяясь между членами. На следующей неделе я могу сосредоточиться на Амелии, еще через месяц – на Шоне. Когда суд окончится, он вернется домой. И всё будет по-старому.

Других вариантов не было. Точнее, другой вариант был недопустим – тогда мне пришлось бы выбирать между твоим будущим и своим собственным.

Второе письмо написать было сложнее.

 

Дорогая Уиллоу!

Я не знаю, когда ты прочтешь эти строки и что уже успеет произойти к тому времени. Но я должна это написать, потому что ты заслуживаешь объяснения, как никто другой. Ты самое большое чудо в моей жизни – и самая страшная моя боль. Не потому что ты больна, а потому что я не в силах тебя излечить. И мне невыносимо горько смотреть на тебя, когда ты осознаёшь, что не сможешь сделать в этой жщни очень многого.

Я люблю тебя и буду любить всегда. Возможно, люблю тебя сильнее, чем следовало бы. Это единственное мое оправдание. Я считала, что если буду любить тебя достаточно сильно, то смогу свернуть горы. Смогу научить тебя летать. Мне было неважно, как это случится, главное, чтобы это всё же случилось. Я не думала о том, кого я могу ранить, – только о той, кого могу спасти.

Когда ты впервые сломала косточку у меня на руках, я плакала без остановки. Все эти годы я, наверное, силилась извиниться за то мгновение. И поэтому сейчас обратной дороги нет, хотя порой я очень хочу остановиться. Тем не менее не бывает ни минуты, чтобы я не беспокоилась о том, что из происходящего сейчас ты вспомнишь через много лет. Наши ссоры с отцом? А может, как твоя сестра изменилась до неузнаваемости? Или в памяти останется лишь тот день, когда мы с тобой целый час следили за улиткой, ползущей по нашему крыльцу? Или как я вырезала бутерброды в форме твоих инициалов? Вспомнишь ли ты, как, спеленав тебя после ванны, я сжимала тебя в объятиях чуть дольше, чем нужно было, чтобы вытереть всё тело?

Я всегда мечтала о том, как ты заживешь самостоятельно. Я представляю тебя врачом – скорее всего, потому что часто видела тебя в больнице. Я представляю себе мужчину, который безумно полюбит тебя, и, возможно, даже ребенка. Ребенка, за которого ты будешь сражаться также бесстрашно, как пыталась сражаться за тебя я.

Я не могла представить одного: как ты отсюда попадешь туда. Но однажды мне дали все необходимые стройматериалы, чтобы возвести этот мост. Я слишком поздно осознала, что мост этот будет построен из шипов и не выдержит нас всех.

Хорошие и дурные воспоминания никогда не пребывают в равновесии. Не знаю, почему я привыкла мерить твою жизнь моментами опасности – операциями, переломами, несчастными случаями, – а не моментами умиротворения. Возможно, я пессимистка. Возможно, реалистка. А возможно, всего лишь мать.

Ты всякое будешь слышать обо мне – и правду, и неправду. Важно лишь одно: я не хочу, чтобы случился еще один разлом.

Особенно если он будет не в кости, а в наших отношениях. Потому что против таких разломов, боюсь, медицина бессильна.

 

 

Шон

 

Я терял деньги, как раненые теряют кровь.

Начнем с того, что из зарплаты мне нужно было выплачивать кредиты за дом и машину и пополнять кредитку. Но теперь вся наличность, которую удавалось скопить, шла на мотель, сорок девять долларов за ночь. Здесь я жил с того дня, как Шарлотта накинулась на меня на глазах у ремонтной бригады.

Поэтому когда Шарлотта сообщила, что в пятницу уезжает с девочками на конвенцию по ОП, я наконец выселился из мотеля и вернулся в собственный дом.

Вот только странно было возвращаться туда чужаком. Знаешь, когда приходишь в чей-то дом, то обязательно чувствуешь особенный, неповторимый запах – иногда свежего белья, иногда хвои. Люди, которые там живут, не замечают этого запаха, но стоит надолго уехать и возвратиться – и они оказываются в том же положении, что и гости. В первую ночь я бродил по дому, впитывая знакомые детали обстановки: расшатанную балясину перила, которую я так и не приделал; стадо плюшевых игрушек у тебя на кровати; бейсбольный мяч, который я поймал еще в девяностых, когда ездил с компанией копов в Бостон на стадион Фенвэй-Парк. Этот мяч тогда принес победу «Ред Соке», они играли против Торонто. И всё благодаря Тому Брунански.

Я зашел в спальню и присел на той половине кровати, где спала Шарлотта. В ту ночь я спал на ее подушке.

Наутро, складывая туалетные принадлежности, я задумался, сможет ли Шарлотта распознать мой запах на полотенцах, когда пойдет умываться по приезде. Заметит ли, что я доел хлеб и ростбиф. Обрадуется ли моему приходу, разозлится ли.

У меня был выходной, и я точно знал, что делать.

В такое время, субботним утром, в церкви было безлюдно. Я сел на лавку и уставился на витраж, тянувшийся длинными голубыми пальцами света к проходу.

«Прости меня, Шарлотта, ибо я согрешил».

Отец Грейди, стоявший у алтаря, заметил меня.

– Шон, – спросил он, – с Уиллоу всё в порядке?

Он, наверное, считал, что добровольно я прихожу в церковь только тогда, когда хочу помолиться за слабое здоровье своей дочери.

– Да, всё нормально, отче. Я, если честно, хотел поговорить с вами.

– Конечно.

Он присел на скамью передо мной.

– Это насчет Шарлотты, – тщательно подбирая слова, сказал я. – У нас возникли некоторые разногласия.

– Я с радостью побеседую с вами обоими, – сказал священник.

– Это продолжается уже несколько месяцев. Беседами, боюсь, уже не помочь.

– Надеюсь, ты не думаешь о разводе, Шон. В католической церкви такого понятия нет. Это смертный грех. Ваш брак заключен на небесах, а не в каком-то там загсе. – Он улыбнулся мне. – Господь помогает нам решать проблемы, которые кажутся неразрешимыми.

– Ну, время от времени Он должен делать исключения.

– Ни в коем случае. Если бы это было так, люди венчались бы с тайной надеждой разойтись, чуть только им станет трудно.

– Моя жена, – я решил говорить прямо, – собирается поклясться в суде на Библии и сказать присяжным, что предпочла бы сделать аборт, а не рожать Уиллоу. Как вы думаете, Бог хочет, чтобы моей женой был такой человек?

– Да, – не задумываясь, ответил священник. – Смысл брака состоит не только в том, чтобы продолжать свой род, но и в том, чтобы поддерживать свою супругу, помогать ей всеми силами. Только ты, вероятно, и сможешь убедить Шарлотту в неверности этого шага.

– Я пытался. У меня не получилось.

– В святых клятвах – к примеру, тех, что мы даем под венцом, – мы обещаем превозмогать животные инстинкты и наследовать Господу. А Господь никогда не сдается.

А это ведь, подумал я, неправда. В Библии можно найти немало случаев, когда Бог, загнанный в угол, предпочитал начать всё с начала, вместо того чтобы смиренно терпеть. Вспомните Великий потоп. Вспомните Содом и Гоморру.

– Иисус не сбросил свой крест, – продолжал отец Грейди. – Он донес его до самой вершины.

Ну, в каком-то смысле священник был прав. Если мы не расторгнем наш брак, или меня, или Шарлотту точно распнут.

– Предлагаю такой вариант: приходите ко мне вместе с Шарлоттой на следующей неделе. Тогда и разберемся, что к чему.

Я послушно кивнул. Похлопав меня по руке в знак одобрения, он вернулся к алтарю.

Лгать священнику – тоже грех, но меня это беспокоило в последнюю очередь.

 

Кабинет Адины Неттл был совершенно не похож на кабинет Гая Букера, хотя они, насколько я помнил, вместе учились на юридическом. Адину Гай порекомендовал как лучшего специалиста по бракоразводным делам. Он и сам дважды прибегал к ее услугам.

Там стояли пышные диваны с кружевными салфетками на спинках, годящимися для отделки валентинок. Клиентов она угощала чаем, а не кофе. И внешне очень напоминала чью-то бабушку.

Может, благодаря этому ей и удавалось всегда отсуживать нужные суммы.

– Вам не холодно, Шон? Я могу отключить кондиционер…

– Нет, нормально. – За последние полчаса я выпил три чашки «Эрл-грэя» и попутно рассказал Адине историю нашей семейной жизни. – Мы ездим в разные клиники, в зависимости от типа травмы. Если нужен хороший ортопед, отправляемся в Омаху. Если нужно проколоть курс памидроната – в Бостон. Но чаще всего кладем ее в ближайшие больницы.

– Тяжело вам, наверное. Никогда же не угадаешь, что с трясется.

– Никто не знает, что с ним стрясется, – отметил я с прохладцей. – Просто у нас ЧП происходят чаще, чем у остальных.

– Следовательно, ваша жена не работает?

– Нет. С тех пор как родилась Уиллоу, мы с большим трудом сводим концы с концами. – Я не был уверен, стоит ли продолжать. – Сейчас я живу в мотеле, а это дополнительные расходы.

Адина сделала пометку в своем блокноте.

– Шон, для большинства людей развод – это финансовая катастрофа. Для вас это будет тем более сложно, что вы с Шарлоттой живете от зарплаты до зарплаты. Плюс к этому, столько денег уходит на лечение дочери. Получается замкнутый круг: если вы получите опеку, вам придется меньше работать, а значит – и меньше зарабатывать. Когда вы не работаете, то проводите время с детьми. У вас больше не будет свободного времени.

– Это неважно.

Адина кивнула.

– У Шарлотты есть какие-нибудь профессиональные навыки?

– Она работала поваром-кондитером, – сказал я. – Уволилась, когда родилась Уиллоу. Но прошлой зимой у нее появился свой лоток перед домом.

– Лоток?

– Ну да. Как, знаете, овощами торгуют… Только она торгует кексами.

– Если вы сократите рабочие часы, чтобы больше времени проводить с дочками, вы сможете содержать этот дом? Или его придется продать и купить два жилья поменьше?

– Я… Я не знаю.

Я знал одно: все наши сбережения давно вылетели в трубу.

– Исходя из вашего рассказа и учитывая, что Уиллоу нужно специальное оборудование, а график у нее напряженный, я считаю, что наиболее приемлемым вариантом для всех заинтересованных лиц будет ее постоянное проживание в одном доме. И даже навещать ее лучше там. Правда, есть и другой вариант. Вы можете жить в своем доме, пока развод не вступит в силу.

– Но вы же понимаете, что это… неудобно.

– Понимаю. Зато так дешевле, поэтому большинство разводящихся пар предпочитают именно этот вариант. К тому же это смягчит удар по детям.

– Я не понимаю…

– Всё очень просто. Мы составим и согласуем план, в котором укажем, когда в доме должны находиться вы, а когда – ваша супруга. В таком случае вы оба сможете проводить время с девочками, ожидая постановления суда, а текущие расходы заметно снизятся.

Я опустил глаза. Я не был уверен, что смогу проявить подобное великодушие. Не был уверен, что смогу спокойно смотреть на Шарлотту в разгар судебных разбирательств – и при этом не захочу придушить ее за те слова, что она скажет. С другой стороны, я буду рядом, на расстоянии одного телефонного звонка, если тебе вдруг понадобится обнять кого-то посреди ночи. Если тебе понадобятся доказательства, что без тебя этот мир потускнел бы.

– Но тут есть один момент, – сказала Адина. – В Нью-Гэмпшире не принято присуждать отцу опеку над ребенком, особенно если у девочки ограниченные возможности, а мать постоянно ухаживала за ней с самого рождения. Как вы убедите судью, что справитесь с родительскими обязанностями лучше?

Я посмотрел ей прямо в глаза.

– Не я же подал иск об «ошибочном рождении», – сказал я.

Когда я вышел из кабинета адвокатессы, мир переменился. Дорога казалась слишком свободной, краски – слепяще яркими. Мне как будто надели избыточно скорректированные очки, и двигаться теперь приходилось осторожно.

На светофоре я выглянул в окно и увидел женщину, переходившую через дорогу со стаканчиком кофе в руке. Наши взгляды пересеклись, она улыбнулась мне. Раньше я бы, смутившись, отвернулся, но как быть теперь? Позволено ли мне улыбнуться ей в ответ? Могу ли я обратить внимание на другую женщину, если только что предпринял первые шаги к расторжению брака?

До начала смены оставалось два часа, и я поехал в скобяную лавку «Обюкон». Я понимал нелепость ситуации: ехал за покупками в магазин для ремонта, когда у меня и дома-то не осталось. Но, наведавшись домой на выходных, я заметил, что подъем для твоего кресла, который я сам соорудил, уже прогнил от застоявшейся весной воды. План был таков: построить новый сегодня же, чтобы ты увидела его, вернувшись с этой конференции.

По моим подсчетам, понадобится три-четыре листа спрессованной фанеры, каждый толщиной в три четверти дюйма, и отрез коврового покрытия, чтобы колеса катились легче. Я попросил консультанта подсчитать, во сколько это обойдется. «Один лист стоит тридцать четыре доллара десять центов», – сказал он, и я тотчас запутался в расчетах. Если одна ДВП перевалит за сотню баксов, придется брать сверхурочные. А ведь я еще не узнал, сколько просят за ковровое покрытие… Чем больше я буду работать, тем меньше времени останется на вас. Чем больше потрачу на подъем, тем меньше останется на ночевки в мотеле.

– Шон?

В трех футах от меня стояла. Пайпер Рис.

– Как ты тут очутился? – спросила она и, прежде чем я успел ответить, с гордостью продемонстрировала мне пакет с проволочными соединителями и гнездом для заземлителя. – Нужно заменить. Я в последнее время много вожусь по дому, но с электричеством дела пока не имела. – Она нервно хихикнула. – Перед глазами всё время стоит газетный заголовок: «Женщину убило током прямо в кухне. Там было не убрано». Это же не очень сложно, правда? Шансы, что тебя шарахнет, когда ты возишься с розетками, примерно равны шансам погибнуть в автокатастрофе по дороге из магазина. – Она покачала головой. – Прости, у меня рот не закрывается.

«Я тороплюсь». Слова уже были у меня во рту, гладкие и округлые, как вишневые косточки, но сказал я нечто другое:

– Я могу тебе помочь.

 

«Глупый, глупый, глупый идиот» – вот что твердил я себе, загрузив в кузов три куска ДВП вместе с ковровым покрытием и направившись в сторону дома Пайпер Рис. Я даже не мог объяснить, почему не развернулся и не ушел. Разве что так: за все годы нашего знакомства с Пайпер я ни разу не видел ее в каком-то ином состоянии, кроме как абсолютной уверенности в себе. Иногда она даже казалась мне надменной. Но сегодня я впервые наблюдал ее растерянность.

И растерянной она понравилась мне больше.

Разумеется, я знал, как доехать до ее дома. Свернув на нужную улицу, я слегка запаниковал: а вдруг Роб окажется дома? С обоими мне, пожалуй, не справиться. Но его машины на месте не было. Я заглушил мотор и сделал глубокий вдох. Пять минут, сказал я себе. Установишь этот хренов заземлитель – и катись.

Пайпер ждала меня у входа.

– Это очень мило с твоей стороны, – сказала она, пропуская меня в дом.

Коридор раньше был выкрашен в другой цвет. Кухню тоже переделали.

– Тебе тут всё поменяли, я смотрю.

– Вообще-то я сама всё поменяла, – призналась Пайпер. – Было вдоволь свободного времени.

Неловкое молчание повисло между нами пеленой.

– Ну… Всё как будто совсем по-другому.

Она внимательно на меня посмотрела.

– Всё и есть по-другому. Совсем.

Я от смущения сунул руки в карманы джинсов.

– Первым делом, отключи электричество во всем доме, – сказал я. – Щиток у вас, наверное, в подвале.

Она проводила меня туда, и я отключил генератор, после чего вернулся в кухню.

– Который из них? – спросил я, и Пайпер указала на нужный.

– Шон, как ты?

Я притворился, будто не расслышал.

– Сейчас достанем поломанный, – пробормотал я. – Смотри, тут совсем легко, главное – открутить винтики… Потом надо вытащить все белые проводки и связать их в такой маленький колпачок… Потом берешь новый заземлитель, соединяешь эти узелки отверткой… Вот здесь… Видишь, тут написано «белый провод»?

Пайпер наклонилась ко мне. В ее дыхании угадывались запахи кофе и глубокого раскаяния.

– Вижу.

– Повтори то же самое с черными проводками и подсоедини их к терминалу с надписью «линия под напряжением». А потом подсоедини провод заземления к зеленой гайке и затолкай обратно в коробку. – Я отверткой прикрепил переднюю панель на место и взглянул на Пайпер. – Видишь, как всё просто.

– Ничего не просто, – возразила она, не сводя с меня глаз. – Но ты и сам это знаешь. К примеру, перейти на сторону темных сил – это очень непросто.

Я осторожным движением отложил отвертку.

– Тут все силы темные, Пайпер.

– И все же. Я хотела бы тебя поблагодарить.

Я пожал плечами и отвернулся.

– Мне очень жаль, что всё это на тебя навалилось.

– А мне жаль, что всё это навалилось на тебя, – ответила Пайпер.

Смущенно откашлявшись, я попятился к двери.

– Спустись-ка в подвал и включи распределитель. Проверим, как работает.

– Не волнуйся, – сказала Пайпер, смущенно улыбаясь. – Сработает.

 

Амелия

 

Я вот что скажу: сохранить тайну в замкнутом помещении очень тяжело. Оно и дома непросто было, но вы когда-нибудь замечали, какие тонкие стены в гостиничных туалетах? Там слышно всё – поэтому, когда я хотела проблеваться, приходилось прятаться в больших общественных уборных на этажах. Для этого мне нужно было подолгу сидеть в кабинке, поглядывая то налево, то направо, пока с обеих сторон не исчезала обувь.

Проснувшись тем утром и обнаружив записку от мамы, я спустилась позавтракать, а потом пошла за тобой в детскую зону.

– Амелия! – воскликнула ты, увидев меня. – Правда, круто?

Ты показывала на разноцветные палочки, которые многие дети прикрепили к спицам в колесах своих кресел. Когда ты движешься, они мерзко щелкают, и это довольно быстро надоедает, но надо признать: они светились в темноте – а это и впрямь круто.

Я буквально видела, как ты всё запоминаешь, рассматривая других детей с ОП. У кого были разноцветные кресла, кто налепил на ходунки наклейки, какие девочки умели ходить, а какие ездили в кресле, кто мог есть сам, а кому помогали. Ты искала себе место в этой пестрой компании, определяла свою нишу и насколько ты беспомощна по сравнению со всеми.

– Что у нас сегодня в программе? И где вообще мама?

– Не знаю… Наверное, на какой-нибудь лекции, – сказала ты и, сияя, добавила: – Сегодня будем плавать. Я уже надела купальник.

– Да, весело, наверно, будет…

– Только тебе нельзя, Амелия. Это для таких людей, как я.

Я понимаю, что ты не хотела показаться снобкой, но все-таки неприятно было чувствовать себя обделенной. Ну, кто еще меня не проигнорировал? Сначала мама, потом Эмма, а теперь даже маленькая сестричка-инвалид дала мне от ворот поворот.

– Я и не напрашивалась, – сказала я, проглотив обиду. – У меня все равно есть дела поинтереснее.

Но никуда я, понятное дело, не пошла, а осталась смотреть, как медсестра сзывает первую группу к бассейну. Ты хихикала и перешептывалась о чем-то с девочкой, у которой на спинке кресла красовался автомобильный стикер «Выгнали из Хогвартса».

После этого я выбрела из детской зоны и очутилась в холле. Я понятия не имела, на какие презентации собиралась наша мама, но прежде чем я хотя бы задумалась об этом, мое внимание привлек знак «Только для подростков». Заглянув в дверь, я увидела целую толпу ребят, моих ровесников с ОП. Кто сидел в кресле, кто стоял. И все перебрасывались воздушными шариками.

Вот только это были не воздушные шарики. Это были презервативы.

– Что ж, начнем, – сказала женщина у доски. – Дорогая, прикрой дверь, будь добра.

Я не сразу поняла, что она обращается ко мне. Мне здесь было не место: для братьев и сестер детей с ОП проводились отдельные занятия. Но, оглядевшись по сторонам, я поняла, что у многих болезнь присутствовала в гораздо более легкой форме, чем у тебя. Может, никто не заметит, что у меня нормальные кости?

И тут я увидела того мальчика – того, который вчера забрал эту Найам, когда мы только регистрировались. Он был, похоже, из тех ребят, что играют на гитаре и посвящают своим любимым песни. Мне всегда хотелось, чтобы какой-нибудь парень спел мне. Хотя что во мне такого уж интересного, чтобы сочинить целую песню? «Амелия, Амелия, сними футболку и дай себя пощупать?»

Я шагнула в комнату и закрыла за собой дверь. Тот мальчик улыбнулся мне, и у меня в буквальном смысле отнялись ноги.

Я села прямо за ним и притворилась, будто меня совершенно не волнует тот факт, что с такого расстояния я могу почувствовать жар его тела.

– Добро пожаловать! – сказала женщина, обращаясь к аудитории. – Меня зовут Сара. И если вы пришли сюда послушать о пестиках и тычинках, то явно ошиблись дверью. Здесь, дамы и господа, разговор пойдет исключительно о сексе.

По залу прокатился нервный смех. Кончики ушей у меня полыхали.

– Возьмем быка за рога, – сказал мальчик, сидевший рядом со мной, и улыбнулся. – Прошу прощения за каламбур.

Я огляделась по сторонам, но он явно обращался ко мне.

– Паршивый каламбур, – прошептала я.

– Меня зовут Адам, – сказал он. Я обмерла. – Тебя ведь тоже как-то зовут, я прав?

Да, как-то зовут, с этим не поспоришь, но если н скажу, как, он поймет, что я проникла сюда обманом.

– Уиллоу.

О господи, опять эта улыбка…

– Красивое имя. Тебе идет.

Я опустила глаза и залилась краской по уши. Мы должны были обсуждать секс, а не проводить лабораторную работу. И все же со мной никто никогда не флиртовал – ничего даже похожего на флирт, если не считать фразочки типа «Эй, овца, карандаш запасной есть?» Может, Адама подсознательно тянуло ко мне, потому что у меня были здоровые кости?

– Кто сможет угадать, какой риск наиболее велик для занимающихся сексом людей с ОП? – спросила Сара.

Какая-то девочка неуверенно подняла руку.

– Риск сломать тазобедренный сустав?

Ребята у меня за спиной прыснули в кулаки.

– Между прочим, – сказала Сара, – я разговаривала с сотнями людей с ОП, живущими половой жизнью. И только один из них сломал кость во время секса. Упал с кровати.

На этот раз все рассмеялись в голос.

– Если у вас ОП, самый большой риск в сексе – это заразиться венерическим заболеванием. А это означает… – она обвела зал глазами, – что в этом плане вы абсолютно ничем не отличаетесь от людей, у которых нет ОП.

Адам придвинул к моей руке записку. Я развернула ее: «Ты – первый тип?»

Я достаточно много знала о твоей болезни, чтобы понять, почему он так решил. Люди с первым типом ОП могли прожить всю жизнь и так и не узнать об этом – ну, подумаешь, ломали кости чуть чаще, чем остальные. С другой стороны, бывали и такие, что ломали так же часто, как ты. Чаще всего люди с первым типом выше, и лица у них не обязательно в форме сердечка, как у третьего, твоего, типа. Рост у меня был средний, на каталке я не ездила, сколиозом не страдала – и тем не менее заявилась на лекцию для детей с ОП. Само собой, он решил, что у меня первый тип.

Я нацарапала ответ и вернула ему бумажку. «Вообще-то я Близнецы».

У него были очень красивые зубы. У тебя вот – не очень, такое часто бывает с «опэшниками», они еще и слышат, как правило, плохо. Но у него была настоящая голливудская улыбка. Хоть в кино его снимай.

– А что насчет беременности? – спросила одна девочка.

– Женщины с ОП любого типа способны забеременеть, – пояснила Сара. – Но степень риска у каждой индивидуальная.

– А у ребенка тоже будет ОП?

– Не обязательно.

Я вспомнила ту фотографию из журнала – женщина с третьим типом держала на руках младенца размером с себя. Проблема не в половых органах, проблема в партнере. Конвенции по ОП проводятся не каждый день. Все эти дети, скорее всего, были единственными «опэшниками» в своей школе. Я попыталась представить тебя в своем возрасте. Если даже меня мальчишки игнорировали, кто обратит внимание на тебя – малюсенького роста, до ужаса смышленую, в инвалидном кресле или на ходунках? Я неожиданно почувствовала, как моя рука взмывает в воздух, словно ее тянула связка воздушных шариков.

– Но есть одна проблема, – сказала я. – Что, если никто не захочет заниматься с тобою сексом?

Я ожидала услышать раскаты смеха, но в зале воцарилась мертвая тишина. Я ошеломленно огляделась по сторонам. Неужели я не единственная девочка, на сто процентов уверенная, что помрет девственницей?

– Очень хороший вопрос, – отметила Сара. – У кого из вас была подружка или друг в пятом-шестом классе? – Поднялось несколько рук. – А у кого позже?

Две руки. Из двадцати.

– Многих детей, которых миновал ОП, отпугивает инвалидное кресло или ваш непривычный внешний вид. Я, конечно, скажу банальность, но поверьте: такие друзья вам не нужны. Вам нужны люди, которые полюбят вас такими, какие вы есть. И даже если придется подождать такого человека, оно того, поверьте, стоит. Достаточно оглянуться по сторонам – и прямо здесь, на этой конвенции, вы увидите людей с ОП, которых можно влюбиться, на которых можно жениться, с которыми можно заниматься сексом и от которых можно рожать детей. И не обязательно в таком порядке.

Пока все хохотали, Сара прошлась между рядами и раздала нам презервативы и бананы.

Выясняется, это таки лабораторная.

Я видела пары, у которых явно был ОП, видела такие, в которых у кого-то он был, а у кого-то нет. Может, если в тебя влюбится какой-нибудь здоровый мальчик, мама наконец угомонится. Но вернешься ли ты после этого на такую конвенцию, чтобы флиртовать с мальчиками вроде Адама? Или с кем-то из тех бешеных пацанов, что гоняли лифт взад-вперед? Такая жизнь будет изнурительна – ив бытовом плане, и в эмоциональном. Когда в твоей жизни присутствует человек с ОП, это означает, что ты должен переживать в два раза больше – не только за себя, но и за него.

А может, ОП тут ни при чем и всё дело в любви.

– Мы, похоже, пара, – сказал Адам, и у меня перехватило дыхание. Лишь через несколько секунд я сообразила, что он говорил об этом дурацком банане и презервативе. – Хочешь первая?