Chapter I. The Black Death

My Soul to Take

Introductio

Добро. Что есть в этом слове? Разве многое надо человеку, чтобы найти в себе это добро? Нет. Это очень легко. Достаточно просто посмотреть на людей, что окружают тебя, попытаться заглянуть в их души... Найти там тех, кем они дорожат. Найти там то, за что они готовы бороться до смерти. Но добро всегда граничит со злом. Даже сама борьба за то святое и ценное, что есть у тебя в душе, предполагает жертвы. Жертвы, на которые ты готов идти. Ценности, за которые ты готов убивать. Желания, которые сидят у тебя глубоко в душе и не проявляются до того момента, пока ты этого сам не захочешь. И пока ты не перестанешь себя контролировать. Пока наружу не вырвется всё то дьявольское, что сидит у тебя внутри и не примет открытый бой с тем светом, что излучает твоя аура, - ты никогда не узнаешь на что ты способен.

***

ducunt in bonis dies suos et in puncto
ad inferna descendunt
qui dixerunt Deo recede a nobis et
scientiam viarum tuarum nolumus*

Я открыл глаза и сделал глубокий вдох. Из открытого окна едва пробивался слабый утренний свет и свежий воздух лёгкой летней ночи. За окном светало, и щебетали утренние птицы на фоне шелеста зелёной листвы. Этот мир дышал любовью, девственностью и чистотой. Всё в нём было идеально, первозданно и открыто. Открыто для света, счастья и любви Господней. Я поднялся с кровати и посмотрел в открытое окно. В этой сырой, пустой комнате не было ничего лишнего: ничто не отвлекало моё внимание. Ни единой лишней детали, загрязняющей наше земное существование: только моя кровать, стул, старый деревянный стол и распятье Христово. Моя обитель, келья, где я засыпал каждую ночь и видел сны, что даёт мне наш Всевышний, как дар, лёгкие безмятежные грёзы. О, как многое теряют люди, проводя в плену сна эти предрассветные минуты! Минуты радости, чистоты и счастья, с которыми должно просыпаться, которые должно видеть и наслаждаться.
Утренний туман моего сна рассеялся, я снял с крючка на стене свою белую мантию и был готов провести новый, светлый день в служении Господу нашему и прославлении его имени на нашей земле.
Войдя в клуатр*, я прочувствовал всю свежесть и прелесть этого утра, вдыхая его глубоко в свои лёгкие. Мой нос жадно вбирал ароматы прошедшей холодной ночи, аромат влажной россы на зелёной июльской траве и запах сырой земли, что рождает её из себя, подпитывая и укрепляя своими силами и живительной водой. Умывшись, я вышел в коридоры монастыря и направился прямиком в церковь на утреннюю молитву. По утрам я особенно любил это место, мою святую обитель, во многом за то, что в ней не было ни единой души – жители моей деревушки ещё спали, а остальные постояльцы монастыря ещё тоже видели третий сон. Но я не виню их за это. Я понимал, что моё пребывание здесь – это миссия, возложенная самим Господом на плечи простого смертного человека. Миссия заключающаяся в том, чтобы не дать этим людям заблудиться в их жизненном странствии, не дать погрязнуть во грехе и всегда быть близкими к Господу нашему. Я был тем человеком, кто обязан был нести слово Господне этим смертным, работящим селянам, и моё бытие есть показатель истинной веры и службы Всевышнему. Я сам сделал это своим долгом, вернувшись в это место пару месяцев назад, после долгих скитаний. Покинув родную деревню, 10 лет назад, ещё совсем юнцом, я и не знал, что ожидает меня на моём долгом, праведном пути. В этой деревне мне раньше не было места: моя мать, да упокоит и спасёт Господь её душу, была грешной, порочной женщиной. Оставшись без отца, в 5 с малым лет мне приходилось наблюдать ужасные картины: унижения, страдания несчастной, обездоленной женщины с малым ребёнком на руках, которая повязла во грехе и не видела иного выхода, кроме как осквернения её собственного тела. Многие мужчины были частыми гостями в нашем доме, но ни один из них не оставался в нём надолго. Будучи мальчишкой, я и не понимал, что происходило и почему моя мать стыдилась выходить на улицу, избегала взглядов соседей... Но после, повзрослев, я всё прекрасно понял. Не в силах вынести такого позора, я покинул отчий дом в возрасте 18 лет и отдал свою судьбу в руки Господни. Мой долгий путь странствий и скитаний привел меня в свящённую обитель, где я смог отпустить и искупить все свои грехи и грехи моей несчастной матери. После долгих лет воспитания и службы в Великой Шартрезе при нашем могучем католическом ордене я, наконец, набрался сил и смелости, чтобы вернуться на свою родину и принести свет живущим здесь людям и очистить имя своей несчастной, разломленной семьи. Но, вернувшись, я и не знал, что я могу тут повстречать. Сидя у могилы моей матери, на местном погосте, я не замечал пролетающего мимо времени. Я молился. Молился слёзно и страстно. Молился за то, чтобы она нашла покой в этой сырой земле и больше никогда не видела боли. А я буду нести людям свет. Буду делать всё, чтобы не дать молодым женщинам сбиться с пути истинного, не осквернить своё тело похотью и животной страстью, не позволить молодым юношам впустить в свои мысли дьявола, толкающего их на супружескую измену. Да, я решил изменить этот мир, спасти его от греха и соблазна и горечи, как однажды спас себя, и всегда направлять своих ближних прямиком к Господу. В нашей деревушке находился небольшой, заброшенный ещё два века назад монастырь, который я и сделал своей священной обителью. Из постояльцев там был лишь немощный старик Ганс, чей дом сгорел три года назад и теперь, вместе со своим двадцатилетним внуком Вильгельмом он был вынужден жить в этом монастыре. Во многом благодаря пребыванию этих людей в нём, монастырь остался не разграбленным, в нём ещё теплилась людская жизнь, и велось пусть и малое, но хозяйство. Пара курей, пожертвованных добрыми сельчанами, корова, вороная лошадь, что служила верой и правдой старому Гансу с тех самых пор, как он поймал её в местной степи и маленький, скудный огород, который я планировал развить до больших размеров по мере своего пребывания здесь. Эти слуги Божьи, Ганс и Вильгельм были людьми простыми, добропорядочными и трудолюбивыми. Они умели радоваться тому, что у них есть кров над головой и пища на трапезном столе. Они носили монашечью, будничную мантию, чёрного цвета и, хоть и не соблюдали благочестивый распорядок дня монаха, но всё же во всём были мне послушны, не произносили богохульствований, скверны, содержали Храм Божий в чистоте и во всём были мне послушны. Наш монастырь, хоть был и мал, но полностью удовлетворял потребности наших сельчан - большую часть занимал монастырский собор, куда мог прийти каждый страждущий и обратиться за советом Божьим напрямую, через страстную, искреннюю молитву или поделиться со ной, слугой Божьим, своими сомнениями или покаяться во грехе своём смертном. Стоит ли говорить, что с возвращением посланника воли Господней в эти забытые, уединённые земли, в эту деревушку пришла и искренняя радость. Люди рады были видеть меня и во всём полагались на мои советы, ибо знали, какую школу я прошёл и чего стоило мне вернуться сюда. Они были рады вновь тому, что вернулся к ним Бог и вера в лице молодого монаха из местных земель, готовым служить своим любимым братьям и сестрам, во всем их наставлять и избавлять от соблазнов дьявольских, желающих проникнуть в их душу. И вновь, в это июльское утро, я становился на колени перед распятьем Господним и молился Богу нашему за спасенье их душ, за счастье и процветание их семей и за упокой их любимых, покинувших нашу грешную землю близких.
После собственной молитвы, я стал дожидаться прихожан на утреннюю мессу. Братья мои, Ганс и Вильгельм, и пара селян в следующие несколько мгновений уже устремили взгляды свои на меня и послушно внимали слову Господню, лившемуся из моих уст. И я говорил. Я рассказывал этим людям о деяниях апостолов Божьих, славил имя Господа нашего и мой голос эхом отдавался в этом зале и я знал, что отпрянув от стен, прокатившись вдоль окон собора, он осядет надеждой и любовью в этих сердцах и будет храниться там вечно. Я закончил свою песнь, и мы с братьями отправились на трапезу. Я всегда предпочитал молчание, но с целью объединить время капитула* и время завтрака, мы с братьями часто обсуждали происходящее в аббатстве за столом. Всё было как всегда: в обязанности Ганса входило содержание внешнего вида монастыря, подметание дорожек, осмотр забора и внешнего вида здания, основные дела по содержанию собора; Вильгельм ухаживал за скотом, вычищал стойло Ворона (так называл он нашу лошадь), ремонтировал поломки, если они были, в заборе, в монастыре и где бы то ни было, а мои обязанности были – огород и общение с селянами, пришедшими исповедаться в церковь, пожертвовать блага нашему скромному монастырю или просто побыть в Доме Господнем, обрести душевный покой и чистоту. Готовкой у нас, в основном, занималась Роземари, девушка из нашего села, лет 17 отроду. Она жила в многодетной семье подруги моей покойной матери и от того, когда я вернулся, она сразу вызвалась помогать нам при надобности, ибо сама была хорошей хозяйкой и с детства привыкла работать за двоих, ухаживая за своими братьями и сестрой. На вид она была гораздо старше своих лет, но всегда энергична и свежа: она пела песни, пока месила тесто на кухне, всегда пританцовывала, неся воду из колодца и просто любила говорить, обсуждая всякие мелочи нашего бытия, которые казались ей интересными. В её больших, зелёных глазах всегда блистал свет, и каштановые волосы отражали от себя лучи солнца, ласкающие её юное, безгрешное естество. Я всегда называл её Розочка за этот лёгкий румянец на её молодых щеках и алые, цвета осеннего заката губы.
И в этот летний, светлый Божий день всё было как всегда: после утреннего завтрака, объединённого с капитулом, мы с братьями отправились работать. Я с привычной мне самоотдачей полностью погрузился в дела в огороде: поливал цветы, собирал опавшие с деревьев яблоки, собирал созревшие плоды с грядок и после ровнял их, окучивал и поливал вдоволь, ибо в этом году лето выдалось достаточно жарким и за поливом следовало следить вдвойне внимательней. Помимо всего прочего, в моих планах было посадить на территории монастыря виноград и картошку, так что, готовя почву для посева, я порой даже слишком много времени уделял этим приготовлениям и зачастую опаздывал на вечерню, жертвуя своим полуденным отдыхом. Естественно, в своей монашеской мантии я не работал, ибо она была идеально белого цвета, в единственном экземпляре, подаренном мне падре из моего прошлого аббатства, и я очень дорожил ею. В нашем скромном монастыре всё было, конечно же, не так, как в Великой Шартезе: распорядок дня строго не соблюдался, мы выходили в люди и позволяли прихожанам находиться в монастыре. Наше место скорее напоминало небольшую церквушку с монахом и двумя постояльцами в ней. Мы вели тихий, затворнический образ жизни, хоть и всегда были желанными гостями на всех городских праздниках, и ни одно мероприятие не проходило теперь без моего в нём участия: люди снова слушали молитвы, благодарили Господа за блага, дарованные им, меньше сквернословили и обращались к нам, в церковь, дабы очистить свои помыслы от скверны и приблизиться душою к Создателю нашему. Я часто думал об этом, а точнее: всегда. О том, что мне удалось сделать, какой яркий свет любви мне удалось им донести, снова повернуть их лицом к Богу... Одна прихожанка, тётушка Мэри, даже однажды сказала мне, что хочет отдать в наш монастырь на воспитание своего сына, под моё покровительство и опеку. Её слова были столь приятны моему сердцу, но я никогда не позволял гордыне брать верх над моими помыслами и, конечно же вынужден пока был отказать, сославшись на то, что путь мой к приобретению воспитательской мудрости ещё только в самом начале, но она всегда может прийти с ним к нам на утреннюю или вечернюю службу и я обещал, что научу его всем молитвам, которым сам был научен будучи вдали от родного дома.
Итак, стоял хороший летний день, в самом своём разгаре: яркое солнце обжигало мои плечи и тело под плотной чёрной тканью рубашки и кальсон. Я вскапывал землю в огороде, жарясь под этим ярким солнцем. От вовлечённости в собственную работу и звуков своего собственного глубокого дыхания я не заметил Розу, которая, видимо, пришла проведать меня. Она сидела на пустом ведре напротив, перевернув его вверх дном, ела красное яблоко и внимательно следила за мной взглядом. При этом она закинула одну ногу на другую, чуть откинулась назад, и её волосы струями лились вдоль её плеч, лица и шеи. Её большие зелёные глаза были прямиком уставлены на меня.
- Отец Пауль? – послышался её звонкий, всё ещё немного детский голос.
- Да, дочь моя? – я отвлёкся от своего занятия, выпрямил спину и чуть откинул назад голову, разминая шею.
- Скажите, а вы верите в любовь? – она откусила яблоко, всё так же не спуская с меня взгляда.
- Конечно верю, а как может быть иначе? – я воткнул лопату в землю и подошёл к ней, - Любовь – это то чувство, что связывает нас с Богом, которое он даёт нам вместе с верой, вселяя светом в наши смертные сердца. Любовью Бог ограждает нас от Дьявола, зовёт к себе, чтобы мы чувствовали его, шли к нему и всегда и во всём были ему покорны, - я положил ладонь ей на голову, мягко погладив её волнистые волосы, про себя умиляясь чистоте и безгрешности этой маленькой души.
- Да неет же, - она тряхнула головой, немножко сморщившись, - я говорю немного о другой любви..
- О какой же тогда, Розочка?
- О любви… - она потупила взгляд, немного смутившись, - О любви между мужчиной и женщиной, - её подбородок приподнялся, зелёные глаза вновь были обращены ко мне, и в её голосе будто бы что-то изменилось.
Я был обескуражен этим вопросом. Всё это время, будучи постояльцем в монастыре, я ни разу и не задумывался над этим вопросом. Разумеется, я знал, что такое грех, я знал, какие мучительные страдания несёт душе грех прелюбодеяния, но я никогда не влюблялся и не задумывался над этим вопросом всерьёз. Я смотрел в эти зелёные глаза и сперва и вправду не знал, что ответить.
- Связь, несущая в себе высокие чувства, благую цель продолжения рода человеческого, желание хранить своего возлюбленного в гори и в радости, и быть рядом с ним до самой смерти – это и есть любовь между мужчиной и женщиной. А всё остальное, загрязняющее помысли и желания души человеческой есть грех и происки дьявола, которые каждый из нас, дочь моя, должен искоренять в себе и очищать страстной молитвой, дабы привести свою душу ко спасению.
- Происки дьявола... – она вторила моим словам, не сводя взгляда с моего лица.
- Именно, дорогая, - я положил руку на её правое плечо, мягко погладив, - Ну, будет об этом. Я думаю, настало самое время для вечерней трапезы, так что ступай и накрывай на стол, а я предупрежу братьев о том, что время работы на сегодня закончено.
Роза спешно встала со своего седалища и, подобрав подол длинного платья, поспешила вдоль по тропинке. Пройдя до середины, она немного обернулась на меня, заостряя взгляд на моей фигуре. Ладонью, она провела вдоль своего правого плеча почти так же, как пару мгновения назад это сделал я. Резко отвернувшись, она побежала к церкви, придерживая рукой юбку, и её длинные волосы цвета спелого каштана развивались от спешных шагов и всё также ярко отражали в себе это летнее, палящее солнце.

*И вот ты говоришь: "Что знает Бог?
Может ли Он судить сквозь мглу?
Облака Его скрыли, и Он не зрит,
и хождение Его - по кругу небес".
(Ветхий Завет, Книга Иова)

* клуатр (от лат. claustrum – закрытое место, монастырь) – внутренний дворик прямоугольной или квадратной формы при монастыре.
* Капитул (собрание монастыря) - административная часть: отчет должностных лиц монастыря, сообщение аббата о текущих делах;

Chapter I. The Black Death

Break heart, drop blood, and mingle it with tears,
Tears falling from repentant heaviness
Of thy most vile and loathsome filthiness,
The stench whereof corrupts the inward soul
With such flagitious crimes of heinous sin
As no commiseration may expel,
But mercy, Faustus, of thy Saviour sweet,
Whose blood alone must wash away thy guilt.*

- Посмотрите! Посмотрите в его глаза, падре! – старый монах кричал верховному аббату, отцу Вергилию, что держал меня за руку в коридоре монастыря, - это глаза дьявола! Лукавые, горящие пламенем преисподней глаза Люцифера! - он указывал на меня протянутым посохом, устремляя на меня свой закрытый бельмом слепоты взгляд, - Древнейшее зло сокрыто в его душе, и ему не позволено приближаться к Господу!
В неистовом бреду кричал мне монах, обращая на меня внимание проходящих рядом братьев. Его старые, обтянутые морщинистой кожей руки тряслись, и он больше походил на юродивого, нежели на правду несущего монаха. Я был полностью равнодушен к его словам. Я крепко держался за кисть отца Вергилия, пытаясь спрятаться от этой скверны за его широкой спиной. Я не чувствовал ничего, никакого страха, но лишь неистовое желание не быть опозоренным в глазах моих новых святых братьев. Не быть… разоблачённым? Что-то внутри меня хотело накинуться на него и закрыть ладонью его старый рот, извергающий из себя эти богохульственные речи.
- Да как ты смеешь, брат Доменик, произносить имя Лукавого в храме господнем! Как смеешь ты кричать, когда крик – есть голос дьявольский! Прояви уважение к этим стенам и к лику Божьему, прекрати свои старческие бредни! – аббат Вергилий сжимал мою руку в своей мягкой ладони, его голос был всё так же спокоен. Не дожидаясь ответа от стареющего постояльца нашего монастыря, он потянул моё запястье, разворачиваясь прочь от немощной, старой фигуры.
- Помяни моё слово, отец Вергилий, этот дьявол есть воплощение греха человеческого, и не видеть нашему роду покоя, пока ходят по Божьей земле такие, как он… - его голос затухал, как день ото дня затухала его жизнь в стенах этого древнейшего монастыря, - зло и погибель принесёт он нашей земле, прикрываясь волей Божьей…
Отец Вергилий уводил меня прочь вдоль коридора от брата Доменика, крепко обвивая моё левое плечо рукою. Я шагал вместе с ним, даже не пытаясь расслышать, что именно кричит мне в след разбушевавшийся старик. «Первородный грех, похоть, бесстыдство…» Речи старого монаха уже эхом разносились вдоль стен, как он медленно оставался у нас за спинами. Его слова уже давно никто не воспринимал всерьёз в этом месте, и монахам оставалось лишь только жалеть этого немощного старика и молиться за его слабеющее здоровье. Но неведомая сила вдруг заставила мою голову повернуться и посмотреть себе в след. Я чуть обернулся, и удовлетворённая улыбка невольно промелькнула на моих губах. Я не знаю как, но казалось, будто бы старец заметил это, и в это же мгновение его рот замолчал, никогда больше не открывшись снова.

***

Сегодня ночью мне вновь привиделся этот странный сон. Сон о том первом дне, как меня приняли в аббатство и когда я был посвящён в монахи. Эта картина и вовсе могла бы затаиться в недрах моей памяти, если бы не снилась мне уже несколько ночей подряд. Впервые этот сон пришёл ко мне в ночь перед днём, когда я должен был покинуть Великую Шартрезу и вернуться домой, на свою родину, чтобы нести людям свет и проповедовать католицизм. Я долго не мог понять, с чем он связан и в первый раз вовсе решил не обращать на него своё внимание. Отца Доменика я был не вправе судить и обвинять в чём-то по этому поводу. Старость меняет сознание людей, даже если они несут другим людям слово Божье. Но была ли истина в словах старого монаха? Впервые я всерьёз задумался об этом, когда мой сон снова пришёл ко мне около месяца тому назад. С тех самых пор я не помню и недели, чтобы эти тревожные воспоминания не затронули мой покой. Я часто спрашивал Бога, просил дать мне хоть какой-нибудь знак. Особенно часто мои вопросы стали направляться к нему после того, как к этому сну добавились ещё и другие. Ужасные, грязные, нечестивые. В них мои глаза горели бесовским огнём, когда я касался своими руками постороннего тела. Зачем мне приходят такие сновидения? Почему я вижу сны, в которых совершаю ужасные поступки, достойные лишь грешника, а не святого? И почему всё чаще мысли об ужасном заполоняют мой разум, и я не могу от них избавиться? Бог не давал мне ответа. Но Он сведущ, и я знаю, что это был соблазн, посылаемый дьяволом за пределами моего святого монастыря. Места, куда не проникнуть никакой бесовщине, и теперь, когда я вне его, когда я создаю веру в людях своими руками, я должен сам очиститься и избавить свои помыслы от соблазнов Лукавого. Этому не могло и не должно было быть другого объяснения. По крайней мере, я не хотел его искать. Не хотел, до этого самого дня.
Я совершал молебен, согласно девятому каноническому часу, когда двери храма широко распахнулись, и внутрь церкви ворвался человек. Он спешно шагал мне на встречу, после пустившись в бег, глубоко дыша и буквально задыхаясь на ходу. Я поднялся с колен, медленно оборачиваясь к этому человеку, как он становился всё ближе.
- Отец Пауль! Отец Пауль!.. – добравшись до меня, он упал на колени и низко склонился к подолу моей рясы. Разумеется, я узнал его – это был дядя Роземари, кузнец Георгий, брат матери девушки. Я положил руку на его плечо, позволяя подняться, - Беда случилась, отец Пауль, вы срочно нужны нашему семейству!
- Успокойся сын мой, ты находишься в храме божьем, утихомирь свою душу, - он выпрямился передо мной, поклонившись и спешно перекрестился, - Расскажи мне что случилось, Георгий, и, разумеется, я помогу тебе с волей Божьей.
- Моя сестра, несчастная Елена, лежит на смертном одре и ждёт своего последнего часа. Вы должны исповедовать её, отец Пауль, вот-вот и её душа навсегда покинет наши земли!
- Разумеется, я сделаю это, сын мой, но сперва расскажи мне, что лучилось, ибо совсем недавно я видел её пребывающей в добром здравии, - я положил ладонь на его левое плечо и мы вместе выдвинулись из церкви.
Мы шли спешно вдоль тропы от храма к посёлку, и Георгий постоянно обгонял меня на несколько шагов. Он говорил сбивчиво и спешно, ибо до сих пор все никак не мог отдышаться.
- Буквально пару недель назад моей сестре Елене стало сильно нездоровиться. У неё появился сильный жар и мы решили, что ей лучше будет пойти в постель. Мы боялись, что это лихорадка или что-нибудь такое, но на деле всё оказалось гораздо страшнее... – мы постепенно вошли в посёлок и люди, идущие нам навстречу спешно расступались, провожая нас любопытными, обеспокоенными взглядами. Это было неудивительно, ибо на лице Геогрия застыли скорбь и тревога, слившиеся в единую гримасу отчаяния, что буквально оставляло шлейф за своим хозяином, - через несколько дней на её теле появились какие-то странные наросты и, разумеется, мы сразу послали за лекарем. Он осмотрел нашу бедную Елену и после заявил, что в первый раз видит подобный недуг. Он утешил нас, сказав, что это может быть просто сильное отравление или она могла подхватить чесотку от какого-нибудь растения. Он наказал растирать больные участки её тела разными травами, - мы проходили вдоль рынка и речь Георгия иногда прерывалась по мере того, как он раздвигал перед собой толпу, - но никакие травы не помогали – моей сестре становилось всё хуже и с течением дней жар не спадал. Мы и не знали, что делать, и молились Господу нашему о спасении её души. Некоторые члены семейства вовсе перестали заходить в её покои, потому что боялись заиметь подобную болезнь. Мне и самому стало страшно, когда кончики её пальцев почернели, и её кожа приобрела неестественный цвет, - тут я резко остановился. Не может быть. Я не верил своим ушам и просто стоял на одном месте, пытаясь поверить, что все эти слова не правда. «Чёрная смерть» - пульсировало у меня в голове.
Ещё будучи в храме, я был наслышан об этой болезни и многие монахи верили, что это один из Всадников Апокалипсиса пришёл в наш свет, чтобы покарать грешников за их ужасные проступки. В Европе эта болезнь появилась достаточно давно, но, к счастью, пока не успела прийти и на наши земли. Горожане Парижа, Рима и Лондона умирали семьями и люди сетовали, что нет спасенья от этого недуга. Монахи нашего монастыря десятками отправлялись в странствия, нести надежду и проповеди страждущим, но никто из них так и не вернулся обратно. Неужели страшная беда пришла и в наше место?...
Тут я осознал, что слишком долго пребываю в раздумьях и, дабы не пугать бедного Георгия ещё больше, я спешно зашагал вместе с ним.
- Ничего, сын мой, на всё есть воля Божья и если Господь хочет сейчас призвать её страдальческую душу, значит, её время пришло… - мы скоро приблизились к дому семейства и вошли через калитку внутрь. У порога на крыльце стояли жена и дочь Георгия. Они со вздохами облегчения бросились к нам на встречу.
- Как хорошо, что вы пришли, святой отец! – вторили они друг другу, кланяясь и следуя вместе с нами внутрь, - бедная Элла, как же такое могло получиться, какое горе, о Всевышний! – они причитали в голос, провожая своими возгласами нас внутрь самого дома.
Я вошёл в переднюю, и там наблюдалась страшная картина скорби и печали. Родная сестра Розы, юная Гретта, сидела за кухонным столом, закрыв влажное от слёз лицо руками и безутешно рыдала. Самой Роземари, по какой-то причине не было и мне оставалось лишь догадываться что могло заставить её покинуть отчий дом в минуту столь тяжкой скорби. Двое старших сыновей Елены, братья Розы и Гретты стояли у двери, в немом молчании, я без лишних слов догадался, что за этой дверью и находится больная. Я не стал размениваться на приветствия, понимая, что времени остаётся совсем мало, и спешно проследовал внутрь комнаты матери семейства. Когда дверь за моей спиной закрылась, в тёмной, заполненной затхлым воздухом комнате передо мной предстала кровать, где встречала свои последние минуты Елена. Рядом с кроватью на деревянном стуле сидел её муж, низко склонившись к её изголовью. Увидев меня, он встал, поклонился и подошёл ко мне.
- Спасибо вам, святой отец, что не оставили нас в этот тяжёлый час, - он склонился, подхватывая мою ладонь и лёгко поцеловал моё запястье, - да простит Господь её душу и будет милостив к матери нашего семейства… - я молча смотрел на кровать перед собой, глубоко дыша и стараясь не показывать своего волнения.
Мужчина медленно покинул комнату, не отрывая увядший, полный горечи взгляд от пола, и закрыл за собой дверь. Плавно приближаясь к кровати, я чуть остановился, смотря на женщину, лежавшую в ней. Разумеется, это уже была не та Елена, которой все её привыкли видеть: всегда работящая, полная энергии и душевного тепла женщина сейчас лежала в постели, не издавая ни звука. Её взгляд, казалось, уже давно потух и грудь еле-еле вздымалась от тяжёлого, неравномерного дыхания. Некогда горевшие красным румянцем щёки впали, и гладкая, загорелая кожа сейчас была покрыта язвами и багровыми пятнами. Она не замечала моего присутствия: её карие, почти высохшие глаза, не моргая, смотрели в одну точку, в потолок. Я медленно опустился на стул, достал библию из рукава своей мантии, всё так же не сводя с неё взгляд. Я всё пытался понять, в сознании она или нет, когда грудь женщины прекратила хоть какие-либо движения. Её глаза не смыкались на протяжение пяти минут, и я, глубоко вздохнув, уж было хотел открыть Книгу, как вдруг её ладонь опустилась на мою кисть, крепко сжимая. Я резко дёрнулся, но из этой хватки мне было не вырваться – её пальцы сжимали мою руку до красноты, впиваясь почерневшими ногтями в мою кожу.
- Он скоро придёт… за тобой, - она повернула ко мне свою голову, устремляя на меня свой мертвецкий, пустой взгляд. В её голосе не было ни капли от того, что я раньше слышал: он будто и вовсе был не женский. Твёрдый и тревожный, он окатывал слух своим холодом, и два карих, почти чёрных глаза без единого признака жизни смотрели в мои, полные ужаса и удивления. Пара секунд, и её рука ослабела, когда душа окончательно покинула её изуродованное болезнью тело.
Я всё ещё сидел, поражённый и не мог поверить в то, что только что случилось. Мой взгляд долго не отрывался от покойной, и я с трудом пытался восстановить дыхание. Кто придёт?
Прочитав молитву по усопшей, я поспешил покинуть эту душную, наполненную духом смерти комнату. Стоит ли говорить, что мои мысли сейчас были наполнены вопросами, как слезами полнились глаза несчастных членов этой семьи. Их взгляды были обращены на меня в немом вопросе. Я закрыл за собой дверь, посмотрел на этих людей, плавно опуская голову, как знак о том, что всё уже кончено.
- Теперь эту несчастную ждёт суд Господа нашего, нам лишь остаётся молиться о спасении её светлой души.
После моих слов Гретта взорвалась ещё большими слезами, закрывая лицо руками. Один из братьев склонился на плечо другого, скрывая свои слёзы. Вдруг люди у входа на крыльце расступились и в передней, проскальзывая меж Георгия, его жены и дочери, появилась Роземари. Наши взгляды устремились на неё, всё так же находясь в полном молчании. Она смотрела на всех присутствующих с явно нарастающей тревогой по мере того, как осознание всего происходящего прокрадывалось ей в голову. В своих руках она сжимала огромный жёлтый букет из полевых цветов, и её взгляд не отрывался от меня. Первой тишину нарушила её старшая сестра, Гретта. Подлетев фурией к юной девушке, она ударила сестру по щеке ладонью, мокрой от слёз.
- Как ты посмела! Где ты была, когда твоя мать умирала, дрянная девчонка! – Гретта кричала в истерике, захлёбываясь гневом и собственными слезами. Сила удара заставила девушку согнулся пополам, схватившись за своё лицо. Она зарыдала, держась за левую щёку, стыдясь поднять на сестру свои глаза.
Эта картина повисла в деревянной душной передней. Никто из родственников не произнёс ни звука, не сделал ничего иного. Роза подняла голову, смотря на меня своими зелёными, блестящими от слёз глазами ярче, чем обычно.
- Отец Пауль… - одними губами проговорила она. Жёлтый букет из её руки выпал и, встретившись с полом, развалился на отдельные цветочки. Жаркий воздух июльского дня наполнял застывшим молчанием комнату. Краем глаза я видел, как трясся от озноба поседевший за пару недель болезни своей жены отец.

Ах, разорви себе на части сердце
И кровь его смешай ты со слезами
Раскаянья под тяжестью греха
И мерзости твоей, смрад от которой
До глубины пропитывает душу
Пороками, злодействами, грехами!
Его изгнать не в силах состраданье
Спасителя лишь милосердье, Фауст,
Чья кровь одна твою греховность смоет!*

The Tragical History of the Life and Death of Doctor Faustus by Christopher Marlowe