ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ ЧИТАТЕЛЮ 21 страница

— Однако мне можно верить — до поры, пока вы исполняете наше соглашение. Даже клопам полагается платить по долгам, мистер Филдс.

Филдс согласился встретиться с Кэмпом на этом самом месте ровно через две недели.

Он пересказал новость друзьям. Придя в себя от неожиданности, Дантов клуб постановил, что не в состоянии повлиять на исход дела, затеянного Кэмпом.

— Какой смысл? — проговорил Холмс. — Вы раз уже дали ему десять золотых монет, и это не пошло на пользу. Он так и будет ходить за нами с протянутой рукой.

— Филдс его лишь более разохотил, — сказал Лоуэлл. Они не верили, будто какие угодно деньги сберегут их тайну. Помимо того, Лонгфелло и слышать не хотел о том, чтобы какими-либо взятками защищать Данте и самих себя. Уплатив деньги, Данте мог отменить изгнание, однако отверг сделку — несмотря на минувшие века, письмо с отказом дышало все тем же негодованием. Они обещали друг другу забыть о Кэмпе. Требовалось со всей решительностью исследовать вновь открывшуюся военную сторону дела. В тот вечер они изучили принесенные Реем списки армейских пенсий и навестили несколько солдатских заведений.

Филдс воротился домой лишь к часу ночи — и к великому недовольству Энни Филдс. Еще в прихожей он отметил, что цветы, посылаемые им всякий день домой, не стоят в вазе, но свалены на столике многозначительной кучей. Филдс выбрал самый свежий букет и отыскал Энни в приемной комнате. Устроившись на голубом бархатном диване, та читала «Журнал литературных событий и беглый взгляд на жизнь замечательных людей».

— Воистину невозможно видеть тебя реже, дорогой. — Она не подняла глаз, лишь надула хорошенькие губки. Волосы цвета жасмина были зачесаны на уши с обоих боков.

— Вскоре наладится, обещаю. Летом — послушай, я постараюсь разделаться с работой, и мы каждый день будем ездить в Манчестер. Осгуд почти что готов сделаться партнером. Какие мы тогда устроим танцы!

Отвернувшись, она вперила взор в серый ковер:

— Знаю я твои обещания. Столько отдавать домашним делам, а в награду я даже не могу побыть с тобою. Мне и часа не выкроить на учебу либо чтение, пока с ног не свалюсь. Катрин опять хворает, и прачка с камеристками принуждены спать втроем в одной кровати.

— Но я ведь дома, любовь моя, — напомнил Филдс.

— Какое там. — Взяв у горничной пальто и шляпу, она протянула их мужу.

— Дорогая? — Филдс спал с лица.

Запахнув потуже пеньюар, Энни направилась к лестнице.

— Час назад примчался с Угла посыльный — совсем не в себе. Искал тебя.

— Неужто в самую что ни на есть ведьмину полночь?

— Он сказал, чтоб ты немедля шел туда, а не то первой явится полиция.

Филдсу более всего хотелось подняться вслед за Энни наверх, но вместо этого он домчался по Тремонт-стрит до Угла, где в задней комнате обнаружил Дж. R Осгуда, своего старшего клерка. В уютном кресле, рыдая и пряча лицо, расположилась Сесилия Эмори, секретарша из приемной. Дан Теал, ночной посыльный, молча прижимал платок к окровавленной губе.

— В чем дело? Что стряслось с мисс Эмори? — поинтересовался Филдс.

Осгуд увел его прочь от истеричной барышни.

— Это все Сэмюэл Тикнор. — Осгуд замолчал, подбирая слова. — Когда все закрылось, Тикнор полез за конторку целоваться с мисс Эмори. Она вырывалась, кричала, чтоб он перестал, тут и вмешался мистер Теал. Боюсь, Теал применил к мистеру Тикнору физическую силу.

Филдс подтащил стул и принялся вкрадчиво расспрашивать Сесилию Эмори.

— Вам нет нужды таиться, моя дорогая, — пообещал он. Мисс Эмори весьма старалась сдержать рыдания:

— Простите меня, мистер Филдс. Мне эта работа необходима, а он говорит, что ежели я не буду делать, как он хочет… ну, он ведь сын Уильяма Тикнора, и все думают, что вы скоро назначите его младшим партнером, с таким именем … — Она прикрыла рукой рот, точно желая удержать страшные слова.

— Вы… оттолкнули его? — деликатно спросил Филдс. Она кивнула.

— Он ведь такой сильный. Мистер Теал… слава богу, он оказался рядом.

— Как долго все это продолжалось с мистером Тикнором, мисс Эмори? — спросил Филдс.

Сесилия прорыдала в ответ:

— Три месяца. — Почти с первого дня ее работы. — Но видит Бог, я никогда того не желала, мистер Филдс! Поверьте мне!

Похлопывая ее по руке, Филдс заговорил отеческим тоном:

— Моя дорогая мисс Эмори, послушайте меня. Поскольку вы сирота, я закрою на все глаза и позволю вам остаться на вашем месте.

Она благодарно кивнула и обняла Филдса за шею. Тот поднялся.

— Где? — спросил он Осгуда. В издателе все кипело. Брешь оказалась худшей из возможных — пробило лояльность его людей.

— Мы оставили его в соседней комнате — дожидаться вас, мистер Филдс. Вынужден предупредить, он отрицает все, что она говорила.

— Ежели я хоть что-либо понимаю в людской природе, барышня абсолютно невиновна, Осгуд. Мистер Теал, — Филдс обернулся к посыльному. — Вы подтверждаете то, о чем говорила мисс Эмори?

Теал отвечал с черепашьей быстротой, по обыкновению двигая ртом:

— Я собирался уходить, сэр. Вижу, мисс Эмори вырывается и говорит мистеру Тикнору ее оставить. Ну я и поколотил его малость, чтоб не лез.

— Молодец, Теал, — одобрил Филдс. — Спасибо за помощь, я не забуду.

Теал не знал, что ответить.

— Сэр, мне с утра на другую работу. Я днем уборщиком в Колледже.

— Правда? — удивился Филдс.

— Эта работа для меня — всё, — быстро добавил Теал. — Ежели вам когда-либо станет что нужно, вы только скажите.

— Будьте добры, перед тем, как уйти, запишите все, что здесь произошло, мистер Теал. Когда вдруг случится привлечь полицию, нам необходимы записи. — Он кивнул Осгуду, чтобы тот дал Теалу бумагу и перо. — Как только она успокоится, пускай тоже напишет, — приказал Филдс старшему клерку.

Но Теал, несмотря на все старания, смог вывести лишь несколько букв. Филдс осознал, что парень полуграмотен, а может, и вовсе неграмотен, а после подумал: как странно, должно быть, всякую ночь работать среди книг, не обладая столь простым умением.

— Мистер Теал, — сказал он, — вы лучше продиктуйте, мистер Осгуд запишет, и все выйдет по закону.

Теал благодарно согласился и вернул Осгуду бумагу.

Почти пять часов истратил Филдс на то, чтоб вытянуть из Сэмюэла Тикнора правду. Издатель был несколько обескуражен смиренным видом и разбитым лицом своего служащего. Нос у Тикнора точно сдвинулся набок. В ответах его болтало меж самонадеянностью и ограниченностью. В конце он все ж признался в интрижке с Сесилией Эмори и даже выложил, как волочился за другой секретаршей.

— Вы немедля покинете «Тикнор и Филдс» и никогда более сюда не вернетесь! — объявил Филдс.

— Ха! Эту фирму основал мой отец! Вы были жалким оборванцем, когда он взял вас к себе в дом! Без него не видать бы вам ни такого особняка, ни такой жены! В имени нашего предприятия мое имя стоит впереди вашего, мистер Филдс!

— Вы сломали жизнь двум женщинам, Сэмюэл! — сказал Филдс. — Это не считая растоптанного покоя вашей жены и бедной матушки. Ваш отец счел бы сие даже большим позором, нежели я!

Сэмюэл Тикнор едва не плакал. Уходя, он прокричал:

— Вы еще прослышите обо мне, мистер Филдс! Богом клянусь! Ежели вы и ввели меня за руку в круг ваших знакомств… — Он замер на миг, а после добавил: — Я все одно считался в обществе самым разумным юношей!

 

Неделя прошла впустую — они так и не нашли солдат, кто мог также знать Данте. В ответ на запрос Филдса Оскар Хо-утон написал, что все корректуры на месте. Надежды таяли. Николас Рей знал, что в участке с него не спускают глаз, однако все же попытался достучаться до Уилларда Бёрнди. Следствие основательно измотало медвежатника. Когда он молчал и не шевелился, то походил на мертвеца.

— Одному вам не справиться, — сказал Рей. — Я знаю, вы невиновны, но мне также известно, что в день, когда ограбили сейф, вас видели у дома Тальбота. Вы либо скажете, что там делали, либо пойдете на эшафот.

Поразглядывав Рея, Бёрнди вяло кивнул:

— Я сделал Тальботов сейф. А вроде как и не делал. Ты не поверишь. Ты не… да я сам себе не верю! Этот дурик сказал, что отвалит две сотни, ежели я научу, как взять за лапу одного медведя. Я и подумал: дело плевое, сам всяко не прогорю. Слово джентльмена, я понятия не имел, что дом поповский. Сам того медведя не трогал! А то хрен бы оставил хоть одну бумажку!

— Что вы тогда делали в доме у Тальбота?

— Приглядывался. Дурик пронюхал, что поп где-то шляется, вот я и пошел проведать, что к чему. Поглядеть, чье клеймо на сейфе. — Глуповатой улыбкой Бёрнди точно вымаливал сочувствие. — Никого не тронул, ничего не поломал, верно? Медведь ерундовый, я за пять минут растолковал хмырю, что с ним делать. В кабаке намалевал, на салфетке. Откуда мне было знать, что дурик больной на голову. Говорит, кусок долларов, а более не возьмет ни цента. Можешь такое представить? Только знаешь, обезьяна, не говори мне, что либо я гробанул попа, либо полезу на виселицу! Полоумного ищи, который мне за медведя отвалил: — он их всех и замочил — и Тальбота, и Хили, и Финеаса Дженнисона!

— Так и скажите, кто он, — спокойно предложил Рей. — А не то все ж попадете на виселицу, мистер Бёрнди.

— Ночью дело было, понимаешь, а я еще слегонца набрался в «Громоотводе». Все так быстро вышло, точно приснилось, я только потом допетрил. И не разглядел его толком, а может, и разглядел, да ни черта не помню.

— Вы ничего не видели или ничего не запомнили, мистер Бёрнди?

Бёрнди жевал собственную губу. Потом с неохотой проговорил:

— Одно только. Он был из ваших. Рей подождал.

— Негр?

Красные глаза Бёрнди вспыхнули — можно было подумать, с ним сейчас случится припадок.

— Нет! Билли-Янки. Ветеран! — Он попробовал взять себя в руки. — Сидит солдат при всем параде, точно в Геттисберге[86]флагом махать собрался!

 

Солдатские дома в Бостоне управлялись местными властями, были неофициальны и никак себя не раскрывали — разве только через разговоры, каковыми обменивались заходившие туда ветераны. В большинстве подобные заведения получали корзинки с провиантом, дабы дважды либо трижды в неделю раздавать их солдатам. Шесть послевоенных месяцев Городское Управление высказывало все менее и менее желания субсидировать эти дома. Лучшие из них привязывались к церквям, тщеславно желавшим наставлять бывших солдат. В дополнение к пище и одежде там предлагались поучения и проповеди.

Холмс и Лоуэлл прочесывали южный квадрат города. Сперва они наняли кэбмена Пайка. Дожидаясь у солдатских домов пассажиров, тот развлекал себя морковкой: хрумкал сам, затем давал укусить старым кобылам, после съедал еще, и так далее, не забывая подсчитывать, сколько человеческих и лошадиных укусов приходится в среднем на одну морковку. Скука не стоила запрошенного тарифа. А поинтересовавшись однажды, с чего это им приспичило кататься от одного дома к другому, кэбмен — обретший прозорливость от долгой жизни среди лошадей, — вдруг обнаружил, что от лживого ответа ему стало не по себе. Так что Холмс и Лоуэлл наняли легкую коляску с одною лошадью, каковая вместе с возничим имела привычку засыпать на всякой стоянке.

Последний солдатский дом из всех, что они посетили, с виду был организован много лучше прочих. Располагался он в пустой Унитарной церкви, некогда весьма пострадавшей в долгих баталиях с конгрегационалистами. Здесь местные солдаты могли сидеть за столами и не менее четырех раз в неделю получали горячий ужин. Вскоре после того, как явились Холмс с Лоуэллом, этот ужин как раз завершился, и солдаты заторопились на церковный проприй.

— Тесно тут, — заметил Лоуэлл, заглянув в зал, где все скамьи были заняты синими мундирами. — Давайте сядем. Хоть ноги отдохнут.

— Честное слово, Джейми, я не вижу в том толку. Может, лучше поехать в следующий дом?

— Этот и есть следующий. Другой в списке Роупса открыт лишь по средам и воскресеньям.

Холмс смотрел, как некий солдат везет по двору инвалидную коляску с товарищем — вместо ноги у того была одна лишь культя. Первый также был не красавец — рот проваливался вовнутрь, а все зубы повыпадали от цинги. Им открывалась та сторона войны, о которой публика вряд ли могла узнать из офицерских рапортов и газетных заметок.

— Какой толк пришпоривать загнанную лошадь, мой дорогой Лоуэлл? Мы же не Гидеоны[87], дабы наблюдать, как наши солдаты пьют из колодца воду. Глядя по сторонам, мы ничего не увидим. Пробуя на вкус альбумин и разглядывая в микроскоп волокна, невозможно отыскать ни Гамлета с Фаустом, истинных либо ложных, ни людского мужества. Меня не покидает мысль, что нам потребен иной путь.

— Вы с Пайком заодно. — Лоуэлл грустно покачал головой. — Но вместе мы что-либо да отыщем. Погодите минутку, Холмс, давайте решим, останемся мы здесь либо скажем возничему, чтобы вез к иному солдатскому дому.

— Эй, мужики, вы тут вроде новенькие, — перебил их одноглазый солдат; его лицо туго обтягивала рябая кожа, а изо рта торчала черная глиняная трубка. Не предполагая посторонних разговоров, Лоуэлл и Холмс сперва лишились от неожиданности дара речи, а после каждый стал из вежливости ждать, пока ответит другой. Человек был облачен в полный парадный мундир, очевидно, не стиранный еще с довоенных времен.

Солдат зашагал далее в церковь, лишь однажды оглянувшись, чтобы бросить коротко и с некоторой обидой:

— Прошу прощения. Просто подумал, вы пришли слушать про Данте.

В первый миг ни Лоуэлл, ни Холмс не отозвались никак. Оба решили, что им попросту померещилось.

— Эй, погоди! — крикнул Лоуэлл, от возбуждения весьма невразумительно.

Поэты помчались в церковь, как выяснилось — весьма слабо освещенную. Выловить в море синих мундиров неизвестного поклонника Данте не представлялось возможным.

— А ну сядь! — сердито крикнул кто-то в сложенные рупором ладони.

Ощупью найдя места, Холмс и Лоуэлл кое-как устроились по краям разных скамеек и, отчаянно изгибаясь, принялись выискивать в толпе нужную физиономию. Холмс поворотился к выходу — на случай, если солдат надумает сбежать. Господь повелел ему оставить лишь тех, кто пил воду прямо из источника, а не черпал ее рукой, встав на колени, ибо считалось, что они научились этому от язычников-мидян.

Лоуэлл прочесывал глазами темные зрачки и пустые лица, коими полна была церковь, пока наконец не остановился на рябой коже и единственном сверкающем глазе их недавнего собеседника.

— Я нашел его, — прошептал Лоуэлл. — Вот он, Уэнделл. Я его нашел! Я нашел Люцифера!

Холмс изогнулся, натужно хрипя от предчувствия.

— Я никого не вижу, Джейми!

Сразу несколько солдат зашикали на двоих нарушителей.

— Вот там! — нетерпеливо зашептал Лоуэлл — Один, два… четвертый ряд спереди!

— Где?

— Вон там!

— Благодарю вас, мои дорогие друзья, за то, что вновь пригласили меня к себе, — перебивая разговор, поплыл с кафедры дрожащий голос. — Ныне продолжатся воздаяния Дантова Ада…

Лоуэлл и Холмс немедля переключили внимание на переднюю часть душной и темной церкви. Немощно покашливая, переминаясь с ноги на ногу и пристраивая руки по бокам аналоя, там стоял их старый друг, Джордж Вашингтон Грин. Аудитория же, затаив дыхание от ожидания и преданности, жадно предвкушала, как пред нею вновь растворятся врата Ада.

 

 

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

 

XV

 

— О пилигримы! Вступим же в последний круг темницы, что открывается Данте на его извилистом нисхождении, на пути, каковой предопределила ему судьба, дабы избавить от мук род человеческий! — Джордж Вашингтон Грин воздел руки над узким аналоем, упиравшимся в его чахлую грудь. — Ибо Данте в своих исканиях не приемлет меньшего; его собственная судьба для поэмы вторична. Человеческий род — вот чему суждено возвыситься в сем странствии, и рука об руку, от огненных врат до небесных сфер, шагаем мы вслед за поэтом, очищаясь от девятнадцати веков скверны!.. О, сколь неразрешимая задача распростерлась пред Данте, пока в Веронском заточении горькая соль изгнания разъедает ему нёбо. И вопрошает он: как явить мне слабым своим языком бездну вселенскую? И мыслит он: как пропеть мне песнь чудотворную? Но знает Данте, в чем долг его: обрести свой город, обрести свой народ, обрести будущее; ныне же мы — мы, что собрались в сем возрожденном храме, дабы нести душу Данте, его величественную песнь Новому Свету, — мы, как и он, вольны вновь обрести самое себя! Ибо ведомо поэту: во всяком поколении родится малое число счастливцев, кому доступна истина. Перо его — пламя, чернила — сердца кровь. О Данте, о светоч! Да пребудут в счастии леса и горы, да будет вечно повторяться их голосами песнь твоя!

Набрав полные легкие воздуху, Грин повел рассказ о том, как Данте спускается в последний круг Ада к замерзшему озеру Коцит, гладкому, будто стекло, и со льдом столь толстым, что такого не случается на реке Чарльз даже в самую лютую зиму. Из ледяной пустыни окликает Данте сердитый голос. «Шагай с оглядкой! — кричит он. — Ведь ты почти что на головы нам, злосчастным братьям, наступаешь пяткой! »

— Откуда же пришли разоблачительные слова, что впиваются в уши преисполненному благих намерений поэту? Поглядев вниз, Данте видит вмороженные в озеро головы — они торчат надо льдом, конгрегация умерших душ — тысячи лиловых голов, согрешивших против самой глубинной природы, что ведома сынам Адама. Но что же заточило их в сию промерзшую равнину Ада? Разумеется, Предательство! И в чем состоит воздаяние, contrapasso за холод их сердец? Они погребены в ледяной могиле: от шеи и ниже, дабы глаза их вечно созерцали все то горе, что сотворило их же вероломство.

Холмс и Лоуэлл были вне себя, сердца колотились у горла. У Лоуэлла обвисла борода, Грин же, сияя жизненною силой, описывал, как Данте хватает за голову бранящегося грешника и, грубо вцепившись в самые корни волос, требует назвать имя. «Раз ты мне космы рвешь, я не скажу, не обнаружу, кто я! » Дабы прекратить эти надсадные вопли, другой грешник окликает товарища по несчастью и, к удовлетворению Данте, нечаянно называет его имя. Теперь оно сохранится для потомков.

На следующей проповеди Грин пообещал добраться до мерзостного Люцифера — худшего из предателей и грешников, трехглавого чудища, что воздает за грехи и само получает воздаяние. Проповедь завершилась, и вместе с нею иссякла питавшая старого пастора энергия, оставив после себя лишь круги жара на его щеках.

В полутьме церкви Лоуэлл протискивался сквозь толпу, расталкивая солдат, что, лопоча, сгрудились в нефах. Холмс старался не отставать.

— Неужто вы, мои дорогие друзья! — радостно воскликнул Грин, едва завидев Лоуэлла и Холмса. Они утащили старика в клетушку у дальней стены церкви, Холмс захлопнул дверь. Пристроившись на скамью у растопленной печки, Грин вытянул вперед ладони.

— Пожалуй, друзья, — он огляделся по сторонам, — с этой жуткой погодой и свежим кашлем, я бы не прочь, ежели бы мы…

Лоуэлл взревел:

— Выкладывайте все начистоту, Грин!

— Позвольте, мистер Лоуэлл, у меня нет ни малейшего представления, о чем вы, — смиренно проговорил Грин и поглядел на Холмса.

— Мой дорогой Грин, Лоуэлл хотел сказать… — Однако доктору Холмсу также не удалось сохранить спокойствие. — Черт возьми, Грин, чем вы тут занимаетесь?

Грин явно обиделся:

— Да будет вам известно, мой дорогой Холмс, я читаю проповеди во множестве церквей по всему городу, а также в Ист-Гринвиче, ежели меня о том просят и я в то время свободен. Лежать в постели — не самое веселое занятие; в моем случае, особенно в последний год, сие болезненно и тяжело, а потому я с еще большей готовностью откликаюсь на подобные просьбы.

Лоуэлл перебил:

— Все знают о ваших проповедях. Однако прямо здесь вы только что проповедовали Данте!

— Ах, вот вы о чем! Безобидное увлечение, право слово. Проповедовать сим мрачным солдатам оказалось весьма непросто — и мало похоже на все, что я когда-либо делал. В первые недели после войны и в особенности после убийства Линкольна, говоря с этими людьми, я видел, насколько они измучены мыслями о собственной судьбе и о том, что ждет их в ином мире. Однажды — кажется, то был конец лета — вдохновленный успехами Лонгфелло в переводе, я включил в проповедь несколько Дантовых описаний — их воздействие оказалось более чем удачным. С той поры я стал излагать в общих чертах духовную историю Данте и его странствие. Простите, ежели что не так. Видите, я даже покраснел от неловкости — вообразил, будто и сам могу толковать Данте и что эти храбрые юноши станут моими учениками.

— И Лонгфелло ничего не знал? — спросил Холмс.

— Сперва мне хотелось поделиться с ним плодами сих скромных опытов, однако, гм… — Грин был бледен и не сводил глаз с огненной амбразуры горячей печки. — Должен сказать, дорогие друзья, мне отчасти конфузно признаться человеку, подобному Лонгфелло, в том, что я осмелился учить людей Данте. Только не говорите ему о том, пожалуйста. Это лишь расстроит его, вы же знаете, сколь он не любит подчеркивать свое…

— Ваша нынешняя проповедь, Грин, — оборвал его Лоуэлл. — Она же вся — вся посвящена Дантовым беседам с Предателями.

— Да, да! — Напоминание придало Грину сил. — Это ли не потрясающе, Лоуэлл! Весьма скоро я заметил, что, пересказывая солдатам целиком одну либо две песни, я удерживаю их внимание вчетверо крепче, нежели излагая свои собственные ничтожные мысли, вдобавок сии проповеди вооружали меня к нашей следующей Дантовой сессии. — Грин рассмеялся с нервной гордостью ребенка, достигшего чего-то вопреки ожиданиям взрослых. — Едва Дантов клуб приступил к « Inferno», я взял себе за правило пересказывать в проповедях песнь, избранную к переводу на ближайшую нашу встречу. Осмелюсь предположить, ныне я вполне готов к обсуждению той многоголосой части, что Лонгфелло назначил как раз на завтра! Обычно я проповедовал по четвергам, дабы успеть к поезду в Род-Айленд.

— Каждый четверг? — переспросил Холмс.

— Бывало, я принужден был оставаться в постели. А в те недели, когда Лонгфелло отменял наши Дантовы сессии, увы, мне также недоставало мужества говорить о Данте, — отвечал Грин. — Зато всю минувшую — как это было прекрасно! — Лонгфелло продвигался в своем переводе столь быстрыми энергичными шагами, что я все это время пробыл в Бостоне и проповедовал Данте едва ли не всякий вечер! Лоуэлл рванулся вперед:

— Мистер Грин! Освежите в памяти все дни, что вы пробыли здесь, минуту за минутой! Какие-либо солдаты высказывали особый интерес к содержанию этих ваших Дантовых проповедей?

Грин поднялся на ноги и смущенно огляделся, точно вдруг забыв, зачем они здесь.

— Дайте подумать. На любой встрече таких бывало двадцать либо тридцать, понимаете, но всякий раз новые. Как я сожалею о дурной памяти на лица. Многим случалось восторгаться моими речами. Поверьте — ежели бы я только знал, как вам содействовать…

— Грин, ежели вы незамедлительно… — начал Лоуэлл дрожащим голосом.

— Лоуэлл, прошу вас! — Холмс принял на себя всегдашнюю роль Филдса по укрощению их друга.

Испустив огромный, как волна, вздох, Лоуэлл махнул рукой Холмсу, чтобы тот продолжал. Холмс начал свою речь:

— Мой дорогой мистер Грин, вы непременно нам посодействуете — неоценимо, я в том убежден. Ради всех нас, ради Лонгфелло, вы обязаны вспомнить — и как можно скорее. Вернитесь мысленно ко всем солдатам, с кем вы говорили за это время.

— Ох, погодите. — Глаза-полумесяцы Грина открылись необычайно широко. — Погодите. Да, некий военный обратился ко мне с особенным вопросом: он желал самостоятельно читать Данте.

— Вот оно! Что вы ему ответили? — Холмс сиял.

— Я спросил, владеет ли сей юноша иноземными языками. Он признался, что читает весьма бегло с раннего детства, однако лишь по-английски — я и посоветовал ему заняться итальянским. Упомянул также, что помогаю Лонгфелло завершить первый американский перевод, ради чего наш маленький клуб и собирается в доме у поэта. Судя по виду, солдат весьма заинтересовался. Я велел ему в начале следующего года спрашивать у книготорговца о новых публикациях «Тикнор и Филдс». — Грин произнес это с таким усердием, точно читал рекламную заметку Филдса на полосе «Слухи». Холмс помолчал, поглядел с надеждой на Лоуэлла, но тот опять сделал ему знак продолжать.

— Этот солдат, — медленно проговорил доктор, — Возможно, он назвал вам свое имя? — Грин лишь покачал головой. — А не помните ли вы, как он выглядел, мой дорогой Грин?

— Нет, нет, мне ужасно жаль.

— Это много важнее, нежели вы можете вообразить, — взмолился Лоуэлл.

— Я весьма смутно вспоминаю даже сам разговор, — Грин прикрыл глаза. — По-видимому, он был скорее высок, с русыми усами скобкой. И, возможно, слегка хромал. Но ведь столь многие из этих людей и вовсе превратились в обрубки. Миновал не один месяц, и я тогда не уделил тому человеку особенного внимания. Говорю же, я не одарен памятью на лица — оттого-то, наверное, и не писал никогда беллетристики, друзья мои. Литература — это лица. — Грин рассмеялся, последняя фраза пришлась ему по вкусу. Однако вся мука с лиц его друзей перешла в их тяжелые взгляды. — Джентльмены! Умоляю, скажите, неужто я сделался виной какому-либо несчастию?

Осторожно пробравшись сквозь группки ветеранов, они вышли наружу, где Лоуэлл усадил Грина в коляску. Холмсу пришлось потрясти лошадь и возничего, дабы последний отворотил голову своей летаргической кобылы прочь от старой церкви.

И все то время, что компания поспешно отъезжала от солдатского дома, сквозь тусклое окно их пожирал настороженным взглядом тот, кого Дантов клуб звал Люцифером.

 

В Авторской Комнате Джордж Вашингтон Грин был усажен в откидывающееся кресло. Туда же на Угол явился и Николас Рей. Разнокалиберными вопросами из старика по клочкам вытащили все, что было возможно, о его Дантовых проповедях и о ветеранах, всякую неделю торопившихся их послушать. После Лоуэлл весьма резко изложил Грину хронику Дантовых убийств, на что старик так и не смог выдавить из себя какого-либо ответа.

Чем более подробностей вываливалось из уст Лоуэлла, тем явственнее ощущал Грин, что у него отбирают его тайную связь с великим поэтом. Скромную кафедру в солдатском доме, обращенную к ошеломленным слушателям; особое место на библиотечной полке в Род-Айленде, где стоит «Божественная Комедия»; еженедельные сидения у камина в кабинете Лонгфелло — все, что столь постоянно и прекрасно подтверждало преданность Грина гениальному Данте. И совместно с тем прочие дивные вещи, составлявшие смысл стариковской жизни и лежавшие, как ему представлялось, столь близко, что достаточно протянуть руку, а возможно, и того ближе. Столь многое, оказывается, вовсе не зависело от его знания, да и вообще никак с ним не соотносилось.

— Мой дорогой Грин, — мягко сказал Лонгфелло. — Пока все не разрешится, вы не должны говорить о Данте ни одной живой душе за стенами сей комнаты.

Грин умудрился как-то даже кивнуть. Вид у него был никчемный и беспомощный, точно у часов с вырванными стрелками.

— И завтрашняя встреча нашего Дантова клуба? — вяло спросил он.

Лонгфелло грустно покачал головой. Филдс позвонил мальчику и приказал отвезти Грина к дочери. Лонгфелло взял пальто — помочь старику одеться.

— Никогда так не поступайте, мой дорогой друг, — сказал Грин. — Молодому сие без надобности, а старый не пожелает. — Прежде чем выйти в коридор, уже под руку с посыльным, Грин вдруг встал и заговорил, ни на кого не оглядываясь: — Знаете, а вы ведь могли мне сказать, в чем дело. Всякий из вас мог сказать. Я, возможно, не так уж силен… Но я ведь мог быть чем-либо полезен.

 

Они молчали, пока в холле не стихли шаги.

— Ежели бы мы ему сказали, — проговорил Лонгфелло. — Что за глупость втемяшилась мне в голову о гонках в переводе!

— Не так, Лонгфелло! — воскликнул Филдс. — Подумайте, что нам отныне известно: Грин проповедовал всякий четверг, перед тем как воротиться в Род-Айленд. Он выбирал песнь, дабы освежить ее в памяти — одну из двух либо трех, что вы назначали на следующую переводческую сессию. Наш окаянный Люцифер слушал про то же воздаяние, каковое мы намеревались разбирать — за шесть дней до нас! Достаточный срок, чтоб устроить собственное contrapasso — убийство — за день либо два до того, как мы воплотим его на бумаге. Оттого-то с нашей весьма ограниченной колокольни сии совпадения и представлялись скачками, затеянными насмешником, пожелавшим обогнать наш перевод.

— Но куда девать предупреждение, вырезанное на окне мистера Лонгфелло? — спросил Рей.

— La Mia Traduzione. — Филдс всплеснул руками — Мы напрасно поторопились приписать сей труд убийце. Шакалы Маннинга из окаянного Колледжа готовы всяко прогнуться, лишь бы напугать нас и отвлечь от перевода.

Холмс обернулся к Рею:

— Патрульный, не сообщил ли Уиллард Бёрнди вам чего-либо полезного?

Тот ответил:

— По его словам, некий солдат предложил ему плату за инструкцию, как открыть сейф преподобного Тальбота. Бёрнди, решив, что деньги легкие, а риск невелик, отправился к Тальботу домой разведать обстановку — тогда-то его случайно и увидали. После убийства Тальбота детективы разыскали свидетелей и, не без содействия Лэнгдона Писли, соперника Бёрнди, завели судебное дело. Бёрнди был пьян и помнит в том человеке лишь солдатский мундир. Я бы не стал доверять ему даже в этом, когда бы вы не указали источник, из коего убийца черпал свои знания.

— Повесить Бёрнди! Всех повесить! — вскричал Лоуэлл. — Теперь вы видите, джентльмены? Все проясняется. Мы столь близко к Люциферовой тропе, что просто немыслимо не наступить ему на ахиллесову пяту. Посудите сами: вся та чепуха, коей заполнены убийства, наконец-то обретает смысл. Люцифер — не Дантов изыскатель, он Дантов прихожанин. Он убивал, лишь прослушав Гринову проповедь о воздаянии. Грин пересказал Песнь Одиннадцатую: Вергилий с Данте сидят на стене, дабы приучить себя к зловонию Ада, и обсуждают его устройство с невозмутимостью двух инженеров; в той песни нет воздаяний — нет и убийств. Следующую неделю Грин болен, его нет у нас в клубе и он не читает проповеди — опять нет убийств.