ЧЕСТНЫЙ ПРЕДАТЕЛЬ ГИЛЬДЕНСТЕРН

Гильденстерн: – Принц, за нами посылали.

У. Шекспир. «Гамлет»

 

Два псевдо-друга у несчатногоГамлета: Розенкранц и Гильденстерн.

.

Обычно считается, что они – образы-близнецы, так сказать, «двое из ларца, одинаковых с лица», друг-предатель о двух головах. Эту общепринятую точку зрения некогда ярко итожил в заметках о Шекспире писатель и исследователь Зигмунд Кржижановский. Образ же «удвоен», чтобы, как писал Гете, дать понять: таких вокруг Гамлета – без счета.

 

А ведь Шекспир, дав приятелям одну функцию, мастерски пометил вехи, по которым можно догадаться, что натуры бывших школьных товарищей Гамлета – отнюдь не идентичны. Да и как бы наш современник Стоппард написал свою пьесу, будь его герои – «двое под копирку». Но не будем касаться экзистенциальных глубин философского трактата-притчи-пьесы культового англичанина, они к шекспировскому «Гамлету» имеют отношение весьма опосредованное. А мы вглядимся в то, что написал Шекспир. Станем опираться только на «мастера Виля».

 

Златоуст Розенкранц медоточив, говорит много и охотно, но когда надо принять какое- то решение или взяться за дело, – уступает инициативу Гильденстерну.

 

Гильденстерн – человек дела. Он гораздо более решителен, чем приятель. Сам, представляясь государям, сравнил себя с готовым к стрельбе луком. Именно его посылает королева с наказом к принцу после «мышеловки». Его первого кличет король, узнав об убийстве Полония. Под его охраной оставляет Розенкранц Гамлета у дверей королевского совета, а сам идет докладывать. Похоже, и принц в годы дружбы отличал его больше, чем второго из пары: он его первого приветствует (и дальше будет к нему первому обращаться: «Послушайте, Гильденстерн, – и вы тоже…», – не назвав второго даже по имени). И с ним же потом «сводит счеты»: сцена с флейтой (а перед тем зло дразнит, едва ли не провоцируя того на дуэльный вызов). К нему в панике обращается припертый к стенке Розенкранц.

 

Порой друзья едва ли не «конфликтуют»: Гильденстерн открыто, при короле, «уличил» Розенкранца в попытке – на всякий случай – «сгладить» истину (отвечая на вопрос королевы, как их принял Гамлет).

 

И именно Гильденстерн решился прямо ответить на вопрос-выстрел.

 

Вообще, я подозреваю: мотивы поведения двух друзей в корне различны.

 

Розенкранц – иезуит и лебезятник, сервилист – и предатель по натуре, ибо нацелен на сигналы от «сильных мира», и потому – закономерно труслив. Идеальной бы для себя хотел позицию «ни там, ни здесь» (как сам и говорит с заискивающей улыбкой). Смелеет он, если только у него за спиной сила: тот же Гильденстерн, охрана (как в поисках трупа Полония, или по дороге в Англию, при встрече с войском Фортинбраса); тогда он очень не прочь взять роль первой скрипки.

 

Гильденстерн – субъективно вообще не «предает» Гамлета! Просто он по-своему честен. Честен в начале своей миссии, когда именно он «озвучил», призвав в наставники Бога, королевскую задачу, понятую им отнюдь не «штирлицки»: они должны помочь принцу. Не лукавит и потом, когда он, воспитанный на долге, на честной службе власти, государству, искренне начинает считать Гамлета опасным: для родных, окружающих, для трона, страны, «народа», если хотите. Сравните речи «друзей» в 12-й сцене.

 

Честный Гильденстерн, объективно ставший орудием зла, предателем, без малого – убийцей, наконец – жертвой «меж молотом и наковальней», – это и трагично, и страшно. Мог быть другом Гамлету, а стал врагом.

 

Ведь был же миг, было душевное движение Гильденстерна, явно не привыкшего лгать (так и видится, как передернуло его от панического шепота Розенкранца: «Вы что скажете?»), когда он шатнулся навстречу принцу! Прямо, кратко, без оправданий, сказал (как в воду прыгнул): – За нами посылали. И Гамлет, уже настроившийся против бывших друзей, уже составивший о них мнение, – проглядел, не заметил эту решающую секунду! Услышал только подтверждение своей мрачной догадки – и отшвырнул Гильденстерна, брезгливо (и окончательно) объединил его с потеющим от страха, угодливо улыбающимся лгуном (тот-то и подтвердить слова приятеля не рискнул, умолчал). И этого принцу тоже не простил Гильденстерн…

 

Давайте еще раз – и внимательно – прочтем сцену первой встречи троих.

 

Как легко, азартно идет Гильденстерн на контакт, в ответ на первый рефлекторно-радостный импульс Гамлета: старые друзья здесь! Тут, во дворце-каземате, осатанеешь вконец – в кольце слуг-соглядатаев, слуг-тюремщиков. И вдруг на пороге, во плоти – та, прежняя жизнь, юность. Не забудем: он часто их вспоминал, свидетельство королевы.

 

И Гильденстерн (он и окликнул Гамлета первым!) облегченно и весело откликается на улыбку принца: тот не так уж и болен, как говорили, вот же – и признал сразу, и явно рад. Обратим внимание: в первые секунды именно Гильденстерн (как при встрече с государями) словоохотливее приятеля. Тот заметно осторожничает – и в первой сцене с королевской четой, и тут. А Гильденстерн – как охотно и откровенно ответил королеве, так и тут – мгновенно затевает озорную пикировку: как прежде, в школярские времена. И даже, похоже, готов тут же неосторожно, от доброй минуты, похвастаться: вот и им снова улыбнулась фортуна, они тут, при принце, при дворе, нужны и привечены.

 

Но секунды прошли, Гамлет опомнился: не в школе, не в детских играх они: в Эльсиноре. Нахлынувшее подозрение вмиг обостряет (и затмевает!) глаз, слух, речь.

 

И как холодной водой окатили Гильденстерна: он не ослышался, принц сказал: тюрьма? Не осторожничающий, заранее готовый к неприятностям Розенкранц – ошеломленный Гильденстерн реагирует на гамлетовскую «смену румба». И замолкает.

 

Розенкранц плетет словеса вокруг «снов-мечтаний», – у Гильденстерна всего одна, какая-то неуклюже-витиеватая, вымученная реплика. И опять замолк.

 

Какими глазами смотрит он на принца, пока молчит? Что видит? Что слышит теперь в словах и тоне сановного друга? Как оценивает явный уже факт: да, принц – совсем другой человек, король и королева правы? Вот потрясающе интересная задача для актера.

 

Увидел ли он, что принца изменило что-то очень серьезное – и недоброе: тот изменился к худшему? Думаю, увидел.

 

Понял ли, как на них смотрит принц, кем считает? Думаю, понял.

 

Мог ли он, ни на миг не чувствовавший себя предателем, оскорбиться? Полагаю – еще как мог. Вот же: ответили они принцу элементарной «нормативной» формулой этикета (даже машинально, не сговариваясь – хором), всего-то, – а в ответ двусмысленная отповедь.

 

Нет, Гильденстерн не может это принять.

 

(Розенкранц – тот интуицией природного подлипалы и иудушки, кожей чувствует и скользкость их миссии, и какую-то нечистоту всего, во дворце происходящего. И вообще, «предатель по природе» – знает, что он предатель, а потому – всегда виновен. Вот он и будет юлить и паниковать.)

 

Мог ли Гильденстерн попытаться как-то изменить дикую ситуацию, попробовать пробиться к принцу? Думаю, не только мог, но и должен был это сделать.

 

И – смотрите! Так оно и есть, у Шекспира.

 

Есть у Гильденстерна, после его молчания, реплика – до той роковой секунды, до рывка с открытой грудью на вопрос Гамлета, всего одна. Но какая!

 

«Что нам сказать, принц?»

 

Нет, это не стесненное ерзанье схваченного за руку: не знаем, мол, что и сказать. Вопрос – прям, и глаза в упор на несправедливого друга – ждущие. А ответ на свой же вопрос, прямая правда, готовность на нее – уже в глазах.

 

Вот бы Гамлету прочесть ее «очами души», а не глазом обвинителя и судьи! Он же отметил необычный взгляд Гильденстерна! Но истолковал – по-своему.

 

И как же холодно и брезгливо ответил он на взгляд-вопрос-ответ Гильденстерна!

 

Рушится дружба, – ее рушит Гамлет. Рвется душевная привязанность (о ней вспоминала королева), – ее рвет Гамлет. Вместо этого – ледяная, враждебная стена. «За что? Чем заслужил я это?»

 

Розенкранц пытается увильнуть, выскочить из прицела, не сказав ни да, ни нет, – и вызывает издевательскую тираду принца, злую пляску на руинах разметенной дружбы.

 

А Гильденстерн действительно не понимает, за что его так оскорбляют. И этот трус рядом, с его безумной попыткой спрятаться за спину товарища!

 

И последний – грудью на стену, головой в водоворот – бросок Гильденстерна: ответить. Прямо. По сути. В чем преступление, собственно? В том, что мы поспешили на помощь выбитому чем-то из душевной колеи другу, когда нас позвали ему помочь?

 

Поздно. Правда Гильденстерна не может соприкоснуться с правдой Гамлета. Для того – правды Гильденстерна просто нет. Гильденстерн – о правде Гамлета не может и подозревать.

 

А вот то, что ему незаслуженно надавали пощечин, что былой друг необъяснимо зол на всех и вся, несправедлив и жесток и может причинять зло, – это он увидел.

 

И будет теперь относиться к принцу, исходя из увиденного и по-своему понятого.

 

Думают, чувствуют, мучаются, оскорбляются, обвиняют друг друга они с Гамлетом – из разных, не сравнимых и не совместимых позиций. Они и живут – на параллельных, не пересекающихся уровнях. И на разных языках теперь говорят, и услышать потому друг друга не могут. Только фатально оба этого не понимают. Им-то кажется, что и слышат, и видят, и друг о друге понимают они – как раз «правильно».

 

А сейчас Гильденстерн замкнулся. И упорно молчит, пока Розенкранц, на радостях, что сошли с опасной темы, разглагольствует на темы театральные. Разве что, наверное, усмехнулся мрачно, когда этот злой мизантроп высмеивал и клеймил человеческую природу (ухмыльнулся и Розенкранц, но по другому, дешевому поводу, – и Гамлет это засек, схватил за руку. А заодно – пристегнул туда и усмешку Гильденстерна).

 

Только в конце – с облегчением реагирует Гильденстерн (именно он!) на сигнал: прибыли актеры, и тягостная, кошмарная встреча завершается.

 

И еще: теперь уже он – как Гамлет к ним – насторожен и внимателен к озлобленному и опасному человеку, не зря просили к нему присмотреться и прислушаться король с матерью. Вот он о них как раз вспомнил – и недобро. Ну-ка, о чем это он, вдруг проговорится? И четкий, короткий – безукоризненно вежливый по форме – вопрос (Розенкранц – не спросил!) к врагу. Да, этот новый, необъяснимо изменившийся принц теперь для Гильденстерна – враг.

 

За короткую, в сущности, сцену Гильденстерн прожил и пережил многое.

 

Видятся мне в нем черты, сближающие его для меня с теми, скажем, честными, умными дворянами, кто на Сенатской площади стрелял в своих друзей-декабристов, потом вязал по приказу начальства, сажал их в казематы. А ведь тоже воспитывались в одних «школах-университетах», горячо говорили за дружескими столами о народе, отчизне, чести, правде, просвещении, вместе проливали кровь, защищая отечество…

 

В мире-«эльсиноре» люди – мутанты-«пустоцветы»; даже в лучших – уродуются души, извращаются достоинства, эксплуатируются доблести. Человек чести, отважный воин, герой славной войны, Милорадович (он ведь, генерал-губернатор Петербурга, и юного забияку-поэта, Пушкина, как считается, когда-то на время выручил, с сомнительными стишками) все же закономерно получил пулю от бывших соратников. Душой болевший за лучшего солдата в мире, русского мужика, Суворов гонялся за Пугачевым, клал этих же мужиков за дело неправое, штурмуя восставшую Варшаву.

 

…Это трагично и для Гамлета: в гневе и горечи, видя во всех людях «эры клавдиев» духовных монстров, он проглядел человека, способного по своим задаткам стать ему союзником, – и сам подтолкнул его в стан врагов. Хотя… Могло ли и быть иначе? Гильденстерны «переросли» лаэртов, но не «доросли» до гамлетов.

 

Кстати, похоже, что где-то «рядом» с ощущением «особинки» Гильденстерна был умница Козинцев, кинувший в своей книге мимоходом: «В Гильденстерне шпионство не единственное устремление», но в фильме оставшийся верным традиции.

 

Гамлет обставлен в пьесе своего рода «двойниками», замечено давно. О чем, между прочим, тонко и интересно писал в своих эссе не профессионал-шекспиролог (как и я), а известный мастер театра, создатель и исполнитель знаменитого некогда моноспектакля по «Гамлету», Владимир Рецептер. И если Лаэрт – своего рода «кривое зеркало» Гамлета, если в другом отношении подобное же «зеркальце подешевле» (скажем так) – Фортинбрас, то есть в пьесе у принца и еще один, изуродованный «веком», двойник.

 

Честный предатель Гильденстерн.