Часть четвертая. Надир (1850 – 53). 5 страница

– Сестра шаха – его личное имущество, он распоряжается ей, как пожелает.

Эрик с недоверием посмотрел на меня.

– Ты хочешь сказать, женщину передают, как кольцо с печатью Великого визиря… кто берет одно, получает и другое?

Я вздохнул.

– Чаще всего так и бывает, по традиции.

– Понятно, – осуждающе произнес он. – Одобренное законом изнасилование – здесь это обычное дело, так? Любой мужчина может силой взять женщину и скажет, что это традиция? Боже, что за страна! – и он отвернулся с таким яростным отвращением, что мне стало стыдно за собственный народ.

Я прекрасно понимал, что он далеко не равнодушен к противоположному полу, скорее, даже наоборот. В каждом его жесте сквозила невероятная эротичность. Сдержанная, подавленная, она порождалась неимоверной чувственностью его рук, овладевала любой публикой и превращала его в неотразимого артиста. Я подозреваю, что именно это его качество и заворожило ханум, женщину чувственную и страстную. Если верить евнухам, ее интересовало нечто большее в Эрике, нежели мастерство фокусника. Говорили, что каждый раз, когда она видела, как Эрик убивает, ее наслаждение граничило с оргазмом, ходили и такие слухи, что ханум пригласила бы его в свою постель, если бы это не было слишком рискованно. Что самое удивительное, похоже, об этих слухах во дворце не знали только Эрик и сам шах. Никто не посмел бы рассказать такое Царю царей, верившему, как и все правоверные мусульмане, что все Небо лежит под ногами его матери. Но Эрик… Аллах! Неужели он не видел, чего хотела от него эта женщина? Быть вместилищем порока и в то же время сохранить невинность ребенка! Странно, но глядя на него, я вспоминал, что и Люцифер прежде падения был ангелом… Меня охватывал холод при мысли, что за трагедия произойдет, если когда-нибудь Эрик откроет глаза и полюбит. Воистину, Господь, столь безжалостно наказавший его при рождении, одарил его жестоко извращенным видением…

Нет, я вовсе не думал, что он влюбился в сестру шаха. Все, что он к ней испытывал, была так же сердитая жалость, с какой он относился ко всем уязвимым и израненным существам. Она была просто беспомощным созданием, пробудившим в нем глубокое и противоречивое стремление исцелять и защищать. Будь она птичкой, он подлечил бы ее сломанное крылышко, отпустил бы ее на свободу и благополучно забыл. Дверь камеры пыток еще не закрылась за ним, и в глубине души я искренне надеялся, что это никогда не произойдет.

– Ты будешь выступать на праздновании свадьбы? – спросил я через некоторое время, желая отвлечь его от тяжелых мыслей.

Он коротко рассмеялся. – Да… мне выпала роль скелета на празднике. Шах уже просил меня организовать эффектное представление. Пожалуй, какой-нибудь трюк с гробом в самый раз подойдет, как, по-твоему? Надо это обдумать, – и он отвернулся к окну, глубоко погрузившись в свои мысли.

 

Я знаю, даже если я доживу до ста лет, я никогда не увижу ничего более удивительного, чем придуманный Эриком трюк с гробом. Там не было сцены, негде было спрятать механику, управлявшую процессом левитации, и когда крышка саркофага начала открываться, двор охватила напряженная, полная ожидания тишина. Эрик был одет, как божество, на нем была специально сделанная для этого случая золотая маска. Он щелкнул пальцами, и каменная крышка гроба рухнула на пол с оглушающим грохотом, от которого все присутствующие подскочили.

Когда снова стало тихо, он протянул к гробу руку и сделал призывающий жест, полный такой властности, что все зрители задержали дыхание. Я уже достаточно хорошо знал французский, чтобы понять слова его тихой, манящей песни. Пробудись от темного сна. Приди к Ангелу Рока и покажи живущим судьбу, что ждет их. Когда стихла последняя нота, из гроба донесся крик, жуткий, останавливающий сердце вопль, при котором холод прошиб нас всех до костей. А потом с тихим перестуком из гроба поднялся казанский скелет и встал вертикально, без всякой поддержки, рядом со своим хозяином. Мой возглас потонул во всеобщем аханье, а Эрик взял скелет за руку и повел его туда, где стоял первый министр. Мужчина заметно задрожал, когда к нему приблизилось страшное видение, и сам шах подался вперед в своем кресле, внимательно наблюдая, его лицо было несколько бледнее обычного.

Жуткий гость из гроба обвиняюще указал пальцем на Великого визиря. Мгновенье напряженной тишины, а потом Эрик резко хлопнул в ладоши, и скелет рассыпался кучей мертвых костей. Рванувшись вперед подобно стервятнику, Эрик схватил череп, вынул из его челюстей кольцо с печатью первого министра и бросил его к ногам ошарашенного Великого визиря осуждающим жестом.

– Надеюсь, Ваше Превосходительство, ваш сын будет более бережно обращаться с тем, что досталось ему после другого, – многозначительно произнес он. Снова на мгновенье повисла испуганная тишина, весь двор смотрел на молодого шаха, не зная, выражать ли восхищение удивительным трюком, столь явно принявшим опасную политическую окраску. Прошло, наверно, не больше одной-двух секунд, но казалось, что миновала вечность, когда шах, наконец, наклонился вперед и бросил Эрику большой, туго набитый кошель. И тут же со всех сторон грянули оглушительные аплодисменты.

Эрик поклонился и ушел, забрав с собой череп, а остальной скелет оставив на полу, где все рассматривали его с неуемным любопытством. Эрику скелет был больше не нужен, и настолько велика была его высокомерная уверенность в собственном уникальном мастерстве, что он преспокойно мог выставить на обозрение невежд инструменты своей иллюзии. Он сказал, что хотел, и был доволен. И ничто не выражало лучше его презрение к роду человеческому, чем абсолютная беспечность, с которой он бросил орудие своего поразительного трюка, когда оно сыграло свою роль. Я заметил, что шах смотрел вслед своему необыкновенному фавориту, когда он уходил, и в глазах правителя появилась некоторая холодность. Политический выпад направлялся в Великого визиря, но теперь ни шах, ни ханум не избегнут насмешек, связанных со вторым браком сестры шаха. И я подумал, что со стороны Эрика было большой глупостью так рисковать, оскорбляя своего могущественного патрона, да еще на публике.

Что до нового Великого визиря, когда он пришел в себя от этого жуткого зрелища, на его лице ясно отпечатались негодование и унижение. Когда я увидел, что он обсуждает что-то со своим сыном и их сторонниками, я не на шутку встревожился.

Последователям Пророка не полагается пить вино, но, к сожалению, при дворе этот запрет зачастую не соблюдался. К перешептывающимся министру и его сторонникам подошел раб с подносом, уставленным бокалами и графином арака, а через несколько минут я заметил, что этот же человек, преклонив колено, обслуживает Эрика.

 

Некоторое время Эрик бродил среди гостей, по своему обыкновению, ни с кем не разговаривая, наблюдая за продолжавшимся праздником надменно и презрительно. Меня втянули в долгий скучнейший разговор с заместителем секретаря и чиновником министерства иностранных дел, а потом, оглядевшись, я обнаружил, что Эрик исчез. В этом не было ничего необычного, но в тот раз, по какой-то неведомой причине, его внезапное отсутствие меня обеспокоило, и, торопливо извинившись перед собеседниками, я поспешил через весь дворец в его апартаменты.

В комнатах было пусто, я не увидел никого из слуг. Эрик давился и кашлял в прекрасной ванной, его жестоко рвало кровью. Он быстро оглянулся и выругался, увидев меня.

– Вино, – уныло произнес я, глядя на кровавые потеки на бортах огромной белой мраморной ванны. – Сколько раз я говорил тебе завести человека, который пробовал бы то, что тебе подают? Где твои слуги?

– Я их отослал, – прохрипел он. – А теперь, если ты не против… свое последнее представление я предпочел бы провести без зрителей… уверен, деньги тебе вернут при входе, если вежливо попросишь! – он отвернулся от меня и снова содрогнулся от мучительной рвоты, казалось, его раздирает на части. Когда я беспомощно потянулся к Эрику, чтобы не дать ему упасть, немного крови плеснуло мне на руку.

– Убирайся! – выдавил он. – Я не хочу, чтоб ты был здесь!.. Я никого не хочу!

– Не трать зря силы! – коротко приказал я. – Ты хоть догадываешься, чем тебя могли отравить?

– Нет, – пробормотал он. – Я не изучал… ваши грубые персидские яды… как правило я не… травлю людей. Такой вид убийства… я нахожу… неэстетичным.

– Толченое стекло способствует внутреннему кровотечению, – мрачно объявил я. – Его могут сочетать с разными веществами. Большинство из них вызывают медленную и мучительную смерть.

– Сколько? – коротко спросил он.

– Кому везет, умирает через сорок восемь часов, но я знал сильного мужчину, который протянул десять дней.

– Десять дней, – повторил он. – Тогда… я могу попасть в Ашраф?

Я с удивлением посмотрел на него.

– Ты не переживешь путешествие в таком состоянии.

– Я должен, – просто сказал он. – Некоторые… указания… надо дать… и я должен увидеть… своими глазами… в последний раз.

Я покачал головой.

– Ты умрешь в пути задолго до того, как мы доберемся до дворца. Зачем причинять себе лишнюю боль?

– Боль – ничто… а вот сожаления… разочарование! Надир…

Его голос превратился в усталый шепот, он в агонии вцепился руками в мраморные борта ванной. – Прошу… прикажи такетереван… тайно… и этой же ночью отвези меня в Мазандеран…

Я не мог отказать в такой отчаянной просьбе о помощи. Вопреки собственному мнению, я сделал то, что он просил.

 

Внешние стены нового дворца Мазандерана были почти достроены, и уже возведенная часть здания – плод труда более чем сотни рабочих – воссоздавала иллюзию славного прошлого. Украшенное колоннами строение с двойными портиками с трех сторон, с устремленными ввысь стволами колонн с элегантными каннелюрами, напоминало о мощи Персидской империи при Дарии и Ксерксе. Но внешние фасады были лишь хитрой иллюзией, призванной обмануть неосторожных придворных. Я знал, что внутри, по разному используя кирпичи высочайшего качества и свою собственную уникальную техническую изобретательность, Эрик намеревался создать интерьер, принадлежащий будущему. До сих пор он ревниво хранил свои секреты, поверяя рабочим только то, что им необходимо было знать на каждой стадии строительства. Но, не желая уносить свои идеи в могилу, в начале нашей поездки он доверил мне документы, по которым строительство можно было бы завершить в случае его смерти. Я не смел изучать их, и, глядя, как он мучится все это нескончаемое путешествие, я не сомневался, что мне останется только передать их мастеру-каменщику, ответственному за строительство.

Когда мы добрались до дворца, Эрика внесли в гулкие пространства здания на носилках. Он приподнялся на локте и окинул сооружение неверящим взглядом.

– Дай мне те бумаги! – его голос громом загрохотал от гнева, – и подать мне сюда мастера-каменщика!

Он поднялся на ноги, когда мастер, дрожа встал перед ним на колени.

– Ты нарушил мои указания… почему?

– Простите меня, господин, – пролепетал тот. – Я делал все, что мог… но спецификации были такими… такими сложными… я их не понял…

Эрик вырвал у меня хлыст для верховой езды и хватил каменщика по плечу, так что тот опрокинулся навзничь.

– В другой раз, когда ты чего-то не поймешь, – сказал Эрик страшным голосом, – спрашивай, черт тебя побери! Спрашивай!

– Вас здесь не было, господин, – в ужасе всхлипнул мужчина. – Не у кого было спросить… вас здесь не было вот уже больше трех недель.

Эрик уронил хлыст на землю.

– Да, – слабым голосом произнес он. – Ты прав… так чертовски трудно строить. Вставай… тебе больно?

– Нет, господин, – удивленно ответил каменщик.

– Тебе повезло, – вздохнул Эрик, – что мне не хватило сил сломать тебе шею. Пойдем со мной в палатку, вместе просмотрим планы… и я отдам последние указания. Слушай очень внимательно… и не бойся сказать мне, если чего-то не поймешь. Клянусь тебе, пока ты честен со мной, я не буду на тебя сердиться.

Я присутствовал при их разговоре, но технические подробности, касавшиеся шарниров, люков и акустики, создающей эхо, были выше моего понимания. В течение трех часов Эрик наваливался на импровизированный столик, с невообразимым терпением, снова и снова объясняя что-то, иногда рисуя дополнительные схемы, чтобы лучше прояснить ситуацию. Стрелка моих часов перешла за полночь, когда мастер, наконец, сказал, что понял все.

– Ты уверен? – спросил Эрик. – Абсолютно уверен в этот раз?

– Да, мастер.

Эрик вздохнул. Я повернулся от выхода из палатки как раз вовремя, чтобы увидеть, как он падает.

 

К рассвету он метался в лихорадке, возвращаясь в забытые кошмары прошлого.

– Это был несчастный случай, – шептал он. – Несчастный случай… Я не думал, что она упадет… я не хотел, чтобы вы увидели… О, отец!.. зачем вы заставили меня… зачем?

Когда я нагнулся, поднеся к его губам бутыль с водой, он в панике стиснул мою руку.

– Верните мне маску! – прорыдал он. – Верните мне маску и отпустите домой… я ненавижу это… ненавижу клетку… эту гнусную клетку…

Несколько минут он боролся со мной, как безумный, а потом, совершенно измученный, откинулся на ложе, и я увидел блестевшие на поверхности маски слезы.

– Где Саша? – вдруг тихо и испуганно спросил он. – Где она?

– Она здесь, – нерешительно ответил я. – Она здесь, Эрик, она… в безопасности.

Он закрыл глаза.

– Не выпускай ее сегодня вечером, – попросил он, цепляясь за мой рукав. – Обещай, что не выпустишь ее… обещай мне!

Я пообещал, его это как будто успокоило.

Когда лихорадка сменилась комой, я приказал доставить его в мой дом в Ашрафе в полумиле оттуда. Все, что я мог сделать для него теперь – это позволить ему умереть в каком-то подобии комфорта, в том месте, где когда-то он смеялся вместе с ребенком.

По прибытии, я отдал строгое распоряжение: Реза не должен был знать о приезде Эрика. Но к концу дня кто-то проговорился, и мне ничего не оставалось, кроме как вкатить кресло ребенка в комнату, полную мертвой тишины.

– Почему они его отравили? – Реза говорил теперь невнятно, его трудно было понять.

Я наклонился и положил руку на исхудалое плечо ребенка.

– Понимаешь, у него много врагов, Реза. Он стал слишком могущественен… многие люди ненавидят его и желают его смерти.

– Если я поговорю с ним, он меня услышит?

– Вряд ли, Реза… не думаю, что он хоть что-нибудь слышит.

– А вдруг? – возразил ребенок. – А вдруг? Отец, можно я побуду тут с вами?

Я не смог отказать. Я подкатил кресло к постели, и когда детские пальчики слепо потянулись над одеялом, я наклонился и положил его руку на тонкое запястье Эрика.

– Я хочу, чтобы вы проснулись, Эрик, – просто сказал Реза. – Мой музыкант сломался, а никто больше не сможет его починить.

Обтянутый кожей скелет на постели ничего ему не ответил. Снова и снова Реза звал его с пронзительной настойчивостью, а потом я уже больше не мог выносить этого. И когда я двинулся к креслу с тихой решимостью, я заметил, что пальцы Эрика слабо пошевелились на одеяле. Ребенок, конечно, ничего не увидел, и я увез его из комнаты, не сказав ни слова, чтобы не внушать несбыточной надежды. И не зря – только на следующую ночь Эрик открыл глаза и посмотрел на меня совершенно осмысленно.

– Почему ты не сказал мне, что музыкант сломался? – произнес он.

 

Месяц спустя, когда мы сидели на веранде и пили густой, сладкий кофе, явился посланник ханум, привезя письмо, которое предписывало Эрику немедленно вернуться в Тегеран. На моих глазах Эрик встал на ноги, на мгновенье сложил руки, как будто собирался молиться, а когда развел их, на его ладони лежал тяжелый кошелек.

– Я не получил твое послание, – объявил он.

– Господин? – мужчина взял кошелек и уставился на него в откровенном изумлении.

– Ты не пережил опасного путешествия через Эльбурз… произошел оползень… тебе встретился тигр… туркменский разбойник… есть множество смертей, которые подстерегают одинокого гонца. Выбирай, какая тебе больше нравится, и исчезни. В кошельке достаточно денег, чтобы тебе не нужно было больше доставлять послания. Уходи и не смей никому об этом рассказывать… если выдашь меня, обещаю, я с удовольствием лично прикончу тебя!

Когда гонец ушел, я со вздохом поднял глаза.

– Она пришлет еще одного, Эрик. Ты купил себе всего лишь несколько недель покоя.

– Мне нужно только два месяца.

– Чтобы завершить строительство дворца? – в удивлении спросил я. – Но это же невозможно!

Он с жалостью посмотрел на меня сверху вниз.

– Я не о дворце, – мягко сказал он.

Внезапно мне стало холодно, как будто вся кровь в венах остановилась.

– Два месяца, – повторил я. – Эрик, ты, наверно, ошибаешься, у него должно быть больше… должно быть больше.

Он сел рядом со мной и наклонился в кресле вперед, заставляя меня смотреть на него.

– Надир… ребенок не заслужил тех страданий, которые ждут его.

– Что ты хочешь сказать? – тупо переспросил я.

– Я ничего не хочу сказать… я просто прошу тебя не забывать, что смерть приходит по-разному. Иногда она жестока, и больно даже смотреть на это… а иногда прекрасна и спокойна, как заходящее солнце. Я художник, и в моей палитре много цветов. Позволь мне нарисовать для него радугу, и ты сам решишь, где будет ее конец.

 

Я позволил ему нарисовать эту радугу. Два месяца вращался калейдоскоп, создавая все новые и новые чудесные, красочные картинки, чьи цвета так и не поблекли в моей памяти. Волшебство несравненного гения разжигало солнечными лучами гаснущее воображение ребенка. Мой дом переполняли магия и таинственность, а Эрик, казалось, заставил саму землю выдавать свои самые потаенные секреты. Распахнулись окна в мир фантазии, мосты музыки перекинулись через бездонные пропасти, маня в удивительное, необыкновенное королевство. Это было краткое безвременье чуда, ограниченное быстрым наступлением жестокой реальности, которую никакое волшебство не могло отвратить. И действительно, через два месяца я увидел страшные знаки того, на что мрачно намекал Эрик.

В тот вечер, когда Реза вдруг начал давиться напитком, который я поднес к его губам, я внезапно понял, какой ужас ждал нас впереди. Страшная тяжесть навалилась на меня, когда я отправил слугу на стройку за Эриком. Он тотчас же явился, и, стоя передо мной в своей белой маске и черном плаще, он как никогда напоминал Ангела Рока, придуманного ханум. Вынув из рукава пузырек, он подлил немного бесцветной жидкости в стакан шербета и передал мне.

– Это будет быстро, – тихо сказал он, – Он ничего не почувствует.

Я с ужасом смотрел на бокал.

– Нет, – внезапно испугавшись, ответил я. – Я не могу. Пусть уж природа распорядится сама.

Он твердо смотрел на меня.

– Природа – богиня жестокая и бесчувственная… и ты хочешь отдать ребенка в ее безжалостные руки?

Закрыв руками лицо, я отвернулся от его непреклонного взгляда.

– Я его отец… Ты не можешь знать… тебе не понять, что это значит – отнять жизнь у собственного ребенка.

С минуту он молчал, потом на мгновенье коснулся моей руки.

– Я освобожу тебя от этого груза, – тихо сказал он. – Жди меня здесь.

И снова испытывая странный паралич воли, я смотрел, как он взял Коран и ушел в соседнюю комнату. Время медленно ускользало, я не мог удержать его, в голове вяло пульсировало, передаваясь всем мышцам. Его голос мертвым камнем лежал в сознании, пригибая меня к земле, и не было никакого желания сопротивляться. У меня отняли право выбора, и последнее, что услышит мой сын, будет голос неверного… неверующего.

…Барахтаясь, утопая в бездонном озере, я вцепился в нож своей веры и рассек опутавшие меня плети. Я сбросил сковавшее меня заклятье и рванулся в полную молчания комнату. Помещение окутывала темнота, только в нише для молитв трепетал огонек свечи. Окна в сад были широко открыты, и с Каспия задувал ветер. Эрик обернулся, когда я вошел в комнату. На мгновенье ветер взметнул его плащ, закружил вокруг него, и он шагнул ко мне с медленным величием крылатого ангела, вернувшегося на землю.

– Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – пророк Его, – хрипло прошептал я. И с белых губ Резы сорвался в ответ слабый вздох. Когда Эрик вложил его мне в руки, мальчик был уже мертв.

 

Мы не хороним мертвых в гробах. Обмытое и укутанное саваном, маленькое тело Резы закопали в землю, в соответствии с обычаями моей веры. Как было принято, я открыл двери желавшим выразить соболезнования и смотрел, чтобы им по традиции подавали чай, кофе и халву, а на сороковой день женщины из моего дома накрыли головы, торжественно читались стихи из Корана, произносились молитвы, чтобы направить покинувшего нас в Рай. А когда все, что должно, было исполнено, я вернулся ко двору. Эрик уже был там.

На следующее утро после смерти Резы явился вооруженный страж с приказом доставить Эрика в Тегеран, и мне кажется, тот последовал за ним с облегчением. Я был растерян и не мог выразить свои противоречивые чувства. Я позволил ему уехать, не произнеся ни слова, чтобы поднять свинцовый груз горя и вины с его плеч. На этот раз он не оглядывался на дом, и я знал, что он больше никогда не войдет в мои владения.

Едва я прибыл во дворец, как получил приказ явиться к шаху, и я вошел в его покои с беспечным равнодушием, готовясь принять любое наказание за соучастие в затянувшемся отсутствии Эрика. Отчасти я даже надеялся, что меня посадят в тюрьму – это избавило бы меня от каждодневного испытания – находиться при несчастном убийце моего ребенка.

Шах сидел за столиком с мраморной столешницей, со странной напряженностью изучая планы нового дворца. Солнце, лившееся из окон, играло на бриллиантовой пряжке, что удерживала перо цапли на его чалме. Когда он поднял глаза и сделал мне знак подняться с пола, перо заплясало на слабом бризе, дунувшем из окна, подобно застенчивой танцовщице.

– Ты видел эти планы, дарога? – резко спросил он.

Я поспешил заверить его, что не видел. Знание в Персии – опасная вещь, и в каком бы горе я ни находился, перспектива казни меня не прельщала. Проекты интерьеров Сада Эхо Эрик всегда хранил в глубочайшей тайне. Какие слухи донеслись из Мазандерана и вызвали подозрения у шаха? Знал ли он о документах, которые Эрик поручил мне? Знал ли он о моем присутствии при той отчаянной беседе с мастером-каменщиком? Шах глубоко затянулся кальяном, внимательно глядя на меня, и его глаза казались мне глазами ястреба.

– Скажи, дарога, – заговорил он, выпуская в мою сторону облачко дыма, – мой друг в маске считает, что он достаточно вознагражден за те услуги, которые оказывает нам… необычные услуги, ничего не скажешь?

– Ваша щедрость никогда не ставилась под сомнение, о Тень Бога, – осторожно произнес я.

– Ты не ответил на мой вопрос! – с неожиданным раздражением фыркнул шах. – Султан… эмир… они тоже были бы щедры к человеку с такими уникальными талантами.

Я молчал, чувствуя, что земля у меня под ногами становится опасно неустойчивой. Шах отставил кальян в сторону, чтобы собрать планы и запереть их в ящик в столе.

– Я решил сделать ему подарок… маленький знак моего бесконечного благоволения, – продолжал шах раздумчиво. – И мне было бы очень интересно узнать, как он его примет. Специфика твоей работы требует, чтобы ты наблюдал, дарога… я буду ждать от тебя подробного отчета в деталях о его – как бы это назвать? – благодарности.

Я низко поклонился, чтобы не видеть улыбки, от которой мне было не по себе… улыбки человека, чья мать хорошо научила его ценить самые изощренные истязания. Я почувствовал, что за его странным капризом стояли злость и ревность ханум. Похоже было, что Эрику придется заплатить за своевольную отлучку.

 

Девушка была одалиской, рабыней царского гарема, ее готовили в наложницы, но она еще не восходила на ложе шаха. Не было большей чести для шахского любимого слуги, чем получить в дар от своего повелителя девственницу из гарема… получить в дар жену.

Когда я пролепетал заученный наизусть текст, в слабо освещенных покоях Эрика повисла мертвая тишина, каждый мускул был напряжен, как тетива лука. Он смотрел на девушку с безумным голодом, которого не могла скрыть маска, внезапное неодолимое вожделение вспыхнуло в нем, как молния, поражая своей бешеной мощью. Я видел, как его плечи сжались от боли, как руки стиснули колени, впиваясь в плоть в тщетной попытке укротить отчаянный зов собственного тела. И он взглянул на меня со злой горечью, как будто прекрасно понял цель моего прихода.

– Подведи ее ближе, – сказал он. Голос Эрика потерял всю свою красоту и звучал жестким металлическим скрежетом, от которого девушка шарахнулась, спрятавшись за руку приведшего ее евнуха. Тот протащил ее через комнату и бросил к ногам Эрика, подчиняясь его краткому жесту. Медленно поднявшись, как гигантская, расправляющая крылья тень, он наклонился и снял с девушки вуаль, открыв огромные подкрашенные сурьмой глаза, глядевшие на него с открытым ужасом.

– Сколько тебе лет? – резко спросил он.

– Пятнадцать, господин, – едва слышно прошептала она.

– Тебе объяснили, что от тебя требуется?

– Да, – выдохнула она.

– Отлично. Я увидел твое лицо, дорогая моя… тебе будет оказана такая же честь. Подойди и сними с меня маску.

Девушка не двинулась с места. Она так и стояла на коленях у его ног, глядя на него в страхе.

– Отказать мне – значит, отказать самому шаху, – твердо произнес Эрик. – Если будешь сопротивляться, я возьму тебя силой, а потом верну ему, чтобы тебя казнили. Но приди ко мне сама, по своей воле, на одну только ночь, и, клянусь, на рассвете ты будешь свободна. Одна ночь, и твоя жизнь будет в полном твоем распоряжении, и у тебя будут средства, чтобы прожить ее в почете и комфорте. И, в конце концов, эта ночь может оказаться не так ужасна, как ты думаешь… – он наклонился, протягивая девушке руку, но она отшатнулась, сложив крашенные хной руки отчаянным жестом мольбы.

– Ты предпочла бы умереть, чем лечь со мной? – спросил он с болью и неверием. – Ты действительно предпочла бы умереть?

Девушка рухнула на пол, истерически рыдая, и Эрик резко отвернулся, обхватив себя за локти.

– Убери ребенка, – сказал он.

Евнух удивленно смотрел на меня, ожидая приказа, и я торопливо подошел к Эрику и тихо, настойчиво заговорил:

– Видимо, ты не понял обычай, Эрик, – зашептал я. – Девушка – подарок шаха, особый знак его уважения. Вернуть ее таким манером будет непростительным нарушением этикета… оскорблением, которое тебе не спустят.

– Убери ее, – бесцветным голосом повторил он. – Скажи ему, что у меня нет интереса к девушкам. Скажи, что я… не способен… оценить его подарок. Черт тебя возьми, да скажи что угодно, чтобы ее не наказали!

Я сделал знак евнуху, и тот послушно вытащил бьющуюся в истерике девушку из комнаты. Я знал, его молчание купить не удастся; он примет любые деньги и все равно разболтает эту историю на весь гарем. Распространение злобных слухов – одно из немногих удовольствий, оставшихся несчастному неполноценному мужчине. Что бы я ни сказал шаху в своем докладе, ханум все равно узнает правду.

Когда мы остались одни, Эрик дрожащими руками налил бокал арака.

– Тебе лучше уйти, – несчастным голосом сказал он.

Я покачал головой.

– Я хочу сначала поговорить с тобой.

Он провел одной рукой по маске.

– Да, – произнес он, – в этом праве я не могу тебе отказать… но я был бы благодарен, если бы ты оставил меня на несколько минут одного… всего на несколько минут… понимаешь?

Я медленно кивнул, повернулся к двери и оглянулся.

– Эрик… почему ты отослал ее? Ты хотел ее, и она была твоей, ты мог сделать с ней все, что угодно. Зачем рисковать оскорбить шаха ради какой-то рабыни?

Он взвыл от ярости, поднял стол, стоявший перед ним и швырнул в стену с такой силой, что ножки откололись от мраморной столешницы.

– Какая-то рабыня… какое-то животное! – взревел он. – Ах ты, дурной персидский осел… прочь с моей дороги, пока я не забыл, чем тебе обязан!

Я отшатнулся к стене, когда он промчался мимо меня к двери, рванул ее так, что часть петель отлетела от косяка. И глядя, затаив дыхание, как он удаляется широким шагом, я подумал, что тот, кто попадется ему на пути этой ночью, вряд ли успеет раскаяться в своей глупости.

 

Мои шпионы в гареме все рассказали мне на следующий день. В этот раз Эрик сам должен был стоять у окошка камеры пыток, которым обычно пользовалась только ханум, а госпожа со свитой собирались наблюдать с балкона наверху. Мне объяснили, что оттуда совершенно не было видно, что происходило в камере пыток, поэтому все сразу поняли, что сегодняшнее представление будет разыгрываться вне стен печально знаменитой зеркальной комнаты.

Ханум взглянула сверху вниз на своего фаворита сквозь хитро сплетенную решетку, за которой был виден только ее интригующий силуэт.

– Сегодня, Эрик, я решила оказать тебе честь, устроив маленькое развлечение, которое сама для тебя подготовила, – ласково сообщила она. – Я думаю, ты согласишься, что я хорошо изучила твое искусство, и мне интересно, что ты скажешь о выборе объекта. Открой занавески на окне.

Он раздвинул бархатные занавески, с минуту мрачно смотрел в окно, а потом повернулся к балкону. Евнухи рассказывали, что, когда он заговорил, его голос был так холоден, что мог бы заморозить все Каспийское море.

– Я вижу, что вы ничему у меня не научились, мадам. Что до выбора объекта – он скучен и вульгарен, это работа дилетантки, неспособной понять, насколько плохо она овладела искусством.