РЕВОЛЮЦИОННАЯ СУМАТОХА

Таврический дворец имел уже вполне революционный вид: за столиками между обшарпанными колоннами барышни торговали “литературой”, всюду висели бумажки с названиями новых учреждений, звучавшими дико для тогдашнего слуха, паркет был покрыт толстым слоем грязи, стены засалены, меблировка испорчена. “Все, что можно испакостить, испакощено — и это символ, — мрачно замечает Шульгин... — Вопли ораторов, зверское "ура", отвратительная "Марсельеза". И при этом еще бедствие — депутации”. Все новые воинские части требовали Родзянко, и он “говорил своим запорожским басом колокольные речи, кричал о родине, о том, что "не позволим врагу, проклятому немцу, погубить нашу матушку-Русь", и вызывал у растроганных (на минуту) людей громовое "ура"”.

А потом выходил представитель Совета депутатов и с ехидной усмешкой заводил речь о том, что у господина Родзянко, мол, есть причины защищать русскую землю: у него этой самой земли много в Екатеринославской губернии. Родзянко ужасно расстраивался и злился: “Мерзавцы! Мы жизнь сыновей своих отдаем, а это хамье думает, что земли пожалеем. Да будь она проклята, эта земля, на что она мне, если России не будет? Сволочь подлая... Хоть рубашку снимите, но Россию спасите”.

А дело было весьма и весьма непростым: если бы крестьянам в солдатской форме самим пришлось выбирать между землей и жизнью сыновей, большинство выбрали бы землю. Земля — это главная в их жизни вековая мечта. А сыновья... Конечно, жалко, сил нет, как жалко, своя ведь кровь! Только сыновей можно и новых народить, дело нехитрое, а вот землю не родишь, она, матушка, сама все рожает... Понятие “Россия” в отрыве от земли для крестьян не существовало. Истории они не знали, имена Олега Вещего, Дмитрия Донского и даже Суворова ничего им не говорили. Поэтому они не верили Родзянке.

И действительно, положение у председателя Думы сложилось неопределенное. Николай II телеграммой поручил ему возглавить кабинет и самому назначить министров (кроме двора, иностранных дел, военного и морского). Для встречи с царем он должен был выехать на станцию Дно, но при этом не мог противиться и Милюкову, который настаивал на формировании Временного правительства, никак от царя не зависящего.

Днем по телеграфу какой-то сотник Греков, назвавшийся “комендантом станции Петроград” (позже его тщетно пытались отыскать), потребовал, чтобы литеры вместо Царского Села шли непосредственно в Петроград. Но литеры не подчинились. А в Могилёве начальник царского штаба Алексеев продолжал издавать приказы о выделении фронтовых частей в распоряжение двигавшегося к Петрограду генерала Иванова. Но в полдень он же (со ссылкой на “частные сведения”) оповестил главнокомандующих фронтами, что в Петрограде “наступило полное спокойствие”, Временное правительство подтвердило необходимость монархического начала и все ожидают приезда Его Величества, чтобы изложить ему желания народа. Если так, комментирует Алексеев эти неизвестно откуда взявшиеся сведения, “то изменяются способы наших действий, переговоры приведут к умиротворению”, что позволит “избежать позорной междоусобицы”.

Не представляя роль Совета депутатов, не зная про убийства офицеров, генералы изо всех сил старались обойтись без кровопролития.

Совет депутатов пополнялся все новыми избранниками — число их перевалило за тысячу, заседания превратились в сплошной митинг. Принимать практические решения это сборище было неспособно, зато здесь во множестве оформлялись лозунги и призывы, отвечающие настроению масс. Исполком Совета действовал сам по себе, но и его заседания то и дело прерывались бесконечными “внеочередными заявлениями”, “экстренными сообщениями” и “делами исключительной важности”, обычно не стоящими выеденного яйца. Керенский мелькал повсюду. Чхеидзе то и дело вызывали в Думу, в Совет или на нескончаемый митинг, бушующий возле дворца: “И усталый старик, сонный грузин, с покорным видом снова натягивал шапку и исчезал из Исполнительного комитета” (Суханов).

Во дворец тащили деятелей прежнего режима, а руководители Думы и Совета санкционировали их аресты — надо же сохранять хотя бы видимость контроля над событиями. “Павильон министров” заполнили десятки известных людей. Между штыками Шульгин разглядел Протопопова — тщедушную фигурку с затурканным, съежившимся лицом.

— Не сметь прикасаться к этому человеку!

Это Керенский, бледный, “с невероятными глазами”, поднятой рукой разрезает толпу, а другой указывает на “этого человека”. Казалось, он поведет его на казнь. Ошарашенная толпа расступается, и Керенский проносится, как пылающий факел революционного правосудия, волоча обмякшего Протопопова. Но вот дверь “павильона министров” закрывается, Керенский бухается в кресло и совсем другим, обыкновенным голосом говорит:

— Садитесь, Александр Дмитриевич...

Таким же образом он спасает от расправы Сухомлинова. Шульгин, отнюдь не поклонник Керенского, воздает ему должное: “Многие ли могут похвалиться, что они в известную минуту не закрывали глаз и не умыли рук?”

Вечером измученные дневной суматохой обитатели дворца засыпают прямо на рабочих местах. Шульгин в полутьме видит родзянковский кабинет и несколько фигур новых “правителей России”, свалившихся от усталости в неудобных позах.