Опасные приключения Мигеля Литтина в Чили

Габриэль Гарсиа Маркес.

 

Роман-репортаж колумбийского писателя Г. Гарсиа Маркеса посвящён тайной поездке чилийского кинорежиссёра Мигеля Литтина в Чили в 1985 г. За двенадцать лет до этого Литтин был изгнан из страны диктатором А. Пиночетом, который в 1973 г. совершил военный переворот и сверг президента-социалиста С. Альенде, очень популярного в народе. При А. Пиночете был установлен режим фашистской диктатуры.

М. Литтин, находясь в изгнании, решил снять фильм о жестоком правлении. В романе описаны реальные события, произошедшие с режиссёром. Повествование ведётся от его лица.

 

Прочитайте приведённые ниже отрывки и ответьте на вопросы.

 

1. Какие признаки авторитарного режима видны в этих отрывках?

2. Существует ли идеология в чилийском обществе?

3. Кому принадлежит вся полнота власти? Соблюден ли принцип разделения властей?

4. Имеется ли политическая оппозиция? Она носит легальный или нелегальный характер?

5. Какие негативные черты авторитарного режима А. Пиночета Вы можете выделить? Имеются какие-либо позитивные характеристики?

6. Какие общественные группы, представители каких профессий, оказывали наиболее активное сопротивление режиму? Можно ли говорить о наличии или формировании в стране гражданского общества?

7. Какие средства поддержания общественного порядка применялись армией и полицией?

8. Опишите экономическую политику Чили, за счёт чего был достигнут экономический прогресс?

9. Существуют ли общие черты между С. Альенде, А. Пиночетом и современными российскими политиками?

 

 

I

В самый разгар подготовки наш замысел ока­зался на грани срыва из-за того, что в Чили вновь объявили осадное положение. Военная хунта, пришибленная сокрушительным крахом эконо­мической авантюры, в которую вовлекли страну «чикагские мальчики», отвечала таким образом на единодушный протест оппозиции, впервые выступившей общим фронтом. В мае 1983 года начались уличные демонстрации с активным участием молодежи, особенно женского пола. Демонстрации шли в течение всего года и жесто­ко подавлялись. Затем силами оппозиции, как легальной, так и подпольной, и впервые при­мкнувших к ним прогрессивных кругов буржуа­зии, удалось вывести народ на всеобщую забас­товку длиной в день. Власти, уязвленные подоб­ной сплоченностью и решительным настроем, ввели в качестве контрмеры осадное положение.

 

II

Пока ни предполагаемой милитариза­ции, ни признаков упадка нигде не наблюдалось. Конечно, это был не тот огромный и мрачный аэропорт Лос-Серильос, где двенадцать лет на­зад, под октябрьским дождем, от которого дела­лось еще тоскливее на душе, началось мое изгна­ние, а современный Пудауэль, где до военного переворота мне удалось побывать лишь однаж­ды и то наскоком. Однако мое субъективное вос­приятие тут точно было ни при чем. Военная диктатура, чье присутствие, особенно при осад­ном положении, я ожидал почувствовать сразу, никак не давала о себе знать. Аэропорт сиял чис­тотой, указатели пестрели разноцветными крас­ками, большие магазины предлагали импортные товары на любой вкус, и нигде не было видно ни одного блюстителя порядка, который мог бы подсказать дорогу заблудившемуся путешест­веннику. Снаружи выстроились такси – не ка­кие-нибудь развалюхи, а последние японские модели.

По мере приближения к городу ожидаемая радость со слезами на глазах сменялась расте­рянностью. Сами посудите: к старому аэропорту Лос-Серильос вела раздолбанная дорога, прохо­дившая через промышленные районы и трущо­бы, жестоко пострадавшие во время военного переворота. Теперь же мы ехали из международ­ного аэровокзала по гладкому, ярко освещенно­му шоссе, будто в какой-нибудь процветающей стране, и это меня сильно смущало, ведь я ожи­дал увидеть пагубные последствия диктатуры воочию – на улицах, в повседневной жизни лю­дей, чтобы снять на пленку и показать остально­му миру. Однако вместо ожидаемого ужаса я ис­пытывал растущее разочарование. Елена позже сказала, что и она, несмотря на свои недавние визиты в Чили, тоже несколько растерялась.

Неудивительно. Вопреки тому, что рассказы­вали в изгнании, перед нами предстал цветущий город с пышными памятниками и сияющими чис­тотой улицами. Ущемления свободы не больше, чем в Париже или Нью-Йорке. Проспект Бернар­до О’Хиггинса простирался бесконечной гирлян­дой огней от исторического Центрального вокза­ла, спроектированного Густавом Эйфелем – тем самым, построившим парижскую башню. Даже «ночные бабочки» на панели казались веселее и бодрее, чем прежде. Внезапно чуть в глубине от проспекта возник, словно призрак, дворец Ла-Монеда. Последний раз я видел его полуразру­шенным и покрытым копотью, а теперь, восста­новленный и снова действующий, он походил на сказочный особняк, окруженный французским парком.

За окном проплывали главные достоприме­чательности города: «Юнион-клуб», где собира­лись главные шишки страны подергать за политические ниточки; темные окна университета, церковь Святого Франциска, величественный дворец Национальной библиотеки, универмаг «Париж». Елена, сидящая рядом со мной, зани­малась более насущными вопросами, убеждая шофера отвезти нас в отель «Конкистадор», а не в тот, на котором настаивал он (явно имея там свой процент). Убеждала она мягко и осторож­но, стараясь не вызвать подозрений таксиста, которые в Сантьяго зачастую состояли в осведо­мителях у спецслужб.

Ближе к центру города я уже бросил любо­ваться красотами, за которыми военная хунта прятала кровь и страдания сорока с лишним ты­сяч погибших, двух тысяч пропавших без вести и миллиона высланных из страны. Я переклю­чился на людей. Они шагали непривычно быст­ро, подгоняемые, видимо, приближающимся ко­мендантским часом. Но меня поразило не только это. Лица, терзаемые ледяным ветром. Никто не разговаривал, никто ни на кого не смотрел, не жестикулировал, не улыбался, ни малейшим жес­том не выдавая, что лежит на сердце, под темны­ми пальто, как будто все они тоже оказались в одиночку в незнакомом городе. Бесстрастные лица не выражали ничего. В том числе и страха. Вот тогда я почувствовал, как меняется мое на-

строение, – мне даже захотелось выскочить из такси и смешаться с толпой. Елена комментиро­вала и разъясняла, хотя и не так активно, как хотелось бы, поскольку опасалась, что услышит таксист. Повинуясь непреодолимому порыву, я попросил водителя остановиться и вышел, хлоп­нув дверью. Я прошагал не больше двухсот мет­ров, забыв на время о приближающемся комен­дантском часе, но и первых ста шагов мне хвати­ло, чтобы начать заново обретать свой город. Я прошел по улице Эстадо, по улице Уэрфанос, по всему пешеходному кварталу, куда запрещен въезд автотранспорта, как на улице Флорида в Буэнос-Айресе, на виа Кондотти в Риме, на площади Бобур в Париже и в Розовом квартале Мехико. Еще одно славное детище диктатуры. Однако все эти уютные скамеечки, веселые фо­нарики, ухоженные клумбы не могли замаскиро­вать действительность. Немногочисленные лю­бители побеседовать общались в уголке вполго­лоса (как известно, при тирании и у стен есть уши), уличные торговцы предлагали разные без­делушки, мальчишки приставали к прохожим, выклянчивая мелочь. Но больше всего меня по­разили проповедники-евангелисты, продавав­шие формулу вечного блаженства всем, кто готов был развесить уши.

Завернув за угол, я неожиданно столкнулся нос к носу с первым за все это время карабине­ром. Он неторопливо прохаживался туда-сюда по тротуару, а на углу улицы Уэрфанос в поли­цейской будке сидело еще несколько. Под ложеч­кой засосало, ноги стали ватными... Бесила сама мысль о том, что подобное потрясение ждет ме­ля при виде каждого жандарма. Но вскоре я по­нял, что и полицейские тоже не знают ни минуты покоя, воспаленными глазами выглядывая неле­галов. Осознав, что они трясутся еще больше ме­ня, я успокоился. Тряслись они не зря. Через не­сколько дней после моего отъезда из Чили эту будку взорвали бойцы сопротивления.

 

III

В девять утра мы приступили к работе. Пласа-де-Армас (Оружейная площадь), находившаяся в нескольких кварта­лах от гостиницы, в реальности потрясала куда больше, чем в моих воспоминаниях. Она раски­нулась под неярким осенним солнцем, струив­шим свой свет через кроны высоких деревьев. Цветы, обновлявшиеся на клумбах еженедельно, показались мне свежее и красочнее обычного. Итальянская группа работала на площади уже час, снимая утренний город – пенсионеров, чи­тающих газеты на деревянных скамейках; ста­ричков, сыплющих крошки голубям; барахоль­щиков с разными безделушками; фотографов со старинными аппаратами под черным покрыва­лом; уличных художников, рисующих момен­тальные шаржи; чистильщиков обуви, подозри­тельно смахивающих на осведомителей спец­служб; детей с разноцветными воздушными шарами у тележек с мороженым; прихожан у две­рей собора. На углу площади кучковались, дожи­даясь найма на какое-нибудь представление, без­работные артисты – музыканты, фокусники и клоуны, а еще ряженые, так плотно загримированные и экстравагантно одетые, что невозмож­но было угадать, какого они пола. В отличие от вчерашнего вечера сейчас, этим прекрасным ут­ром, на площади повсюду виднелись патрули из бдительных и хорошо вооруженных карабине­ров, а из их автобусов с мощными стереосисте­мами гремела на полную громкость популярная музыка.

Как выяснилось впоследствии, полиция на улицах есть, просто она скрыта от посторонних глаз. На основных станциях метро круглосуточно дежурят тайные штурмовые отряды, а на боковых улицах стоят грузовики с водометами для жесто­кого подавления любых ежедневно вспыхиваю­щих стихийных бунтов. Строже всего дозор на Пласа-де-Армас, в «солнечном сплетении» Сан­тьяго, где расположен Викариат солидарности – мощный оплот сопротивления диктатуре, осно­ванный кардиналом Сильвой Энрикесом и под­держиваемый не только католиками, но и всеми борцами за возвращение демократии в Чили. Это придает организации несокрушимую моральную силу, и широкая залитая солнцем площадка перед зданием в любой день и час напоминает оживлен­ную рыночную площадь. Там обретают приют и поддержу гонимые всех цветов кожи, это опера­тивный способ оказать помощь тем, кто в ней нуждается, зная, что она гарантированно дойдет по адресу, особенно если речь идет о политза­ключенных и их семьях. Кроме того, там предают­ся огласке случаи пыток, организуются кампании по розыску бесследно исчезнувших и по борьбе с любого рода несправедливостью.

За несколько месяцев до моего нелегального приезда диктаторское правительство устроило покушение на викариат, которое обернулось в итоге против самой хунты и сильно ее встряхну­ло. В конце февраля 1985 года были похищены трое активистов оппозиции, причем характер похищения напрямую указывал на его органи­заторов.

Социолога Хосе Мануэля Параду, служащего викариата, взяли на глазах его малолетних детей, прямо перед их школой, при этом полиция пере­крыла движение на три квартала вокруг и весь район патрулировался военными вертолетами. Двух других похитили в разных районах города с разницей в несколько часов. Одним был Ману­эль Герреро, руководитель Профсоюзного объ­единения работников образования Чили, а вто­рым – Сантьяго Наттино, уважаемый, но мало­известный до активного участия в сопротивлении художник-график. Второго марта 1985 года три обезглавленных тела со следамиястязаний были обнаружены на безлюдной дороге вблизи международного аэропорта Сантьяго. Генерал Сесар Мендоса Дюран, командующий корпусом кара­бинеров и член хунты, в своем заявлении для прессы сообщил, что тройное убийство – это результат внутренних чисток среди коммунис­тов, получающих указания из Москвы. Однако обман раскрылся, и генералу Мендосе Дюрану, которого общественное мнение обвинило в ор­ганизации этого убийства, пришлось выйти из правительства. После этого одна из четырех улиц, расходящихся с Пласа-де-Армас, незамет­но сменила свое старое название (улица Пуэнте) на новое – улица Хосе Мануэля Парады. Его она носит по сей день.

В воздухе еще витала горечь недавней траге­дии, когда мы с Франки, изображая двух обыч­ных прохожих, прибыли поутру на Пласа-де-Армас. Грация уже собрала съемочную группу в оговоренном накануне месте и, насколько я мог судить, тоже заметила наше с Франки прибли­жение. Но командовать «Мотор!» я не спешил. Только когда Франки удалился, я принял руко­водство съемочным процессом по заранее наме­ченной с режиссерами всех трех групп схеме. Первым делом я прошелся по мощеным дорож­кам, останавливаясь в разных точках и тем са­мым показывая Грации, на чем сосредоточиться, когда я пойду по этому же маршруту снова. Ни она, ни я не должны были до поры до времени искать на улицах скрытые приметы тоталитар­ного режима. В то утро речь шла лишь о том, чтобы запечатлеть атмосферу обычного дня, де­лая особый упор на поведение прохожих, кото­рые по-прежнему, как и накануне, казались мне куда менее общительными, чем раньше. Они двигались быстрее, не интересуясь даже тем, что происходит у них за спиной, а те, кто все же об­щался, разговаривали украдкой, почти не жести­кулируя, вопреки привычной чилийской манере, сохранившейся у моих соотечественников в из­гнании.

Обозначив точки съемки, я присел записать кое-что для себя рядом с пожилой сеньорой, гре­ющейся под осенним солнцем на зеленой ска­мейке которую испещряли сердечки с инициа­лами, вырезанные не одним поколением влюб­ленных. Как обычно позабыв блокнот, я черкал на пачках «Житана», знаменитых французских сигарет, которыми основательно запасся еще в Париже. Пустых исписанных пачек за полтора месяца съемок скопилось немало, и хотя сохра­нял я их не на этот случай, заметки впоследствии послужили мне дневником, по которому я вос­станавливал для этой книги подробности своей одиссеи.

Пока я занимался писаниной, сеньора по­сматривала на меня украдкой. Она была уже в преклонных летах, одетая старомодно, во вкусе бедных слоев среднего класса – заношенная шляпка, пальто с меховым воротником. Она си­дела одна, глядя в пространство, не обращая вни­мания на голубей, то порхающих у нас над голо­вами, то поклевывающих носки туфель. Как вы­яснилось потом, когда мы с ней разговорились, она замерзла во время церковной службы и при­села на несколько минут погреться на солнце, прежде чем спускаться в метро. Делая вид, что читаю газету, я поймал на себе соседкин любо­пытный взгляд, вызванный скорее всего моим деловым костюмом, совершенно не похожим на одежду остальных утренних прохожих. Я улыб­нулся ей, и она спросила, откуда я приехал. Тогда, незаметно нажав кнопку диктофона в кармане, я включил запись.

– Из Уругвая.

– Вот как. Повезло вам, уругвайцам.

Сеньора имела в виду восстановление выбор­ной системы в Уругвае, с явной тоской вспоми­ная о прошлом собственной страны. Я притво­рился непонимающим, надеясь, что она разъяс­нит поподробнее, однако она распространяться не стала. Хотя об отсутствии свободы личности и драматическом положении безработных в Чи­ли рассказала без утайки. Она кивнула на ска­мейки, заполненные безработными, музыканта­ми, клоунами, ряжеными, которых становилось все больше и больше.

– Вот, посмотрите на них. Целыми днями здесь сидят в надежде на подачку, потому что работы нет. В стране голод. <…>

<…> Хотя барахольщики в Чили существовали и раньше, я затруднялся припомнить, меньше их было или столько же. Трудно представить себе торговую площадку, где не выстраивались бы их длинные молчаливые ряды. Они торгуют всем и вся, они так многочисленны и разнородны, что одним своим существованием выдают социаль­ную трагедию. Рядом с безработным врачом, разорившимся инженером или надменной сень­орой, продающими по дешевке одежду, оставшу­юся от лучших времен, пристраиваются беспри­зорники, сбывающие краденое, или обездолен­ные женщины, торгующие домашним хлебом. Разоряясь, большинство из них теряет все, кро­ме достоинства. Становясь за лоток, они продол­жают одеваться так же, как одевались когда-то на службу. Один шофер такси (бывший преуспе­вающий торговец мануфактурой) объездил со мной полгорода, но денег за устроенную экскур­сию в итоге так и не взял.

 

IV

Дворец Ла-Монеда занимает целый квартал, однако два его главных фасада выходят на пло­щадь Бульнес у проспекта Аламеда, где распо­ложено министерство иностранных дел, и на площадь Конституции, где находится резиден­ция президента. После бомбардировки 11 сен­тября руины президентского дворца были по­кинуты. Военные заняли старое двадцатиэтаж­ное здание Конференции ООН по торговле и развитию, которому хунта в погоне за легитимностью присвоила имя борца за либеральные свободы дона Диего Порталеса. Там они и сиде­ли почти десять лет, пока в JIa-Монеде велись масштабные восстановительные работы, вклю­чавшие устройство самой настоящей подземной крепости – бункера с секретными ходами, тай­ными лазами и аварийными выходами на под­земную парковку, еще раньше построенную под полотном шоссе. Однако в Сантьяго поговари­вали, что особо рьяные сторонники Пиночета сильно сокрушались, что не могут показаться со звездой О’Хиггинса – символом официальной власти в Чили, пропавшим после бомбардиров­ки дворца. Прихвостни диктатора попытались сочинить легенду, что звезду якобы спасли пер­вые прорвавшиеся во дворец, однако эта ложь оказалась настолько шита белыми нитками, что не прижилась.

V

До и во время правления Альенде в Чили куль­тивировалась скромность, и, что еще существен­нее, чилийская буржуазия возводила ее в ранг на­ционального достояния. Военная хунта, чтобы создать видимость быстрого экономического рос­та, денационализировала все, что национализиро­вал Альенде, и распродала страну частному капи­талу и транснациональным корпорациям. Начался бум предметов роскоши – бесполезных блестящих цацек – и внешнего украшательства, подпитыва­ющего иллюзию полного процветания. За одну пятилетку было импортировано больше вещей, чем за предыдущие двести лет, и куплены они бы­ли на валютные займы, обеспеченные в Нацио­нальном банке средствами, полученными в резуль­тате денационализации. Пособничество США и международных кредитных организаций довер­шило начатое. Однако настал и час расплаты: шести-семилетние иллюзии рассыпались в прах за один год. Внешний долг Чили, составлявший в по­следний год правления Альенде четыре миллиарда долларов, вырос до двадцати трех миллиардов. До­статочно прогуляться по задворкам рынков вдоль реки Мапочо, чтобы увидеть истинную социаль­ную цену этих девятнадцати миллионов, выбро­шенных на ветер. Военное «экономическое чудо» сделало немногочисленных богачей еще богаче, а остальных чилийцев пустило по миру.

 

VI

Из такси, которое везло нас в центр города сквозь плотный и холодный туман, мы увидели на паперти собора одинокий крест и букет искусственных цветов. На этом месте два года назад совершил самосожжение простой шахтер Себа­стьян Асеведо, отчаявшийся добиваться, чтобы в застенках Национального информационного центра (аналог КГБ в Чили с 1977-го по 1990 г., испол­няющий функции разведки, контрразведки и тайной полиции) перестали истязать его двадцатидвух­летнего сына и двадцатилетнюю дочь, задержан­ных за нелегальное ношение оружия.

Своим поступком Себастьян Асеведо уже не молил о помощи, а привлекал внимание обще­ственности. Он обратился в архиепископский дворец (сам архиепископ был в отъезде), к жур­налистам из популярных изданий, лидерам по­литических партий, коммерческим и промыш­ленным руководителям, ко всем, кто готов был его выслушать, включая правительственных чиновников, и всем говорил одно и то же: «Ес­ли издевательства над моими детьми продол­жатся, я оболью себя бензином на паперти пе­ред собором и сожгу». Одни ему не поверили. Другие поверили, но не знали, что предпри­нять. В назначенный день Себастьян Асеведо встал на паперти, вылил на себя канистру бен­зина и объявил собравшейся толпе, что, если кто-то попытается приблизиться, он сожжет себя. Ни уговоры, ни приказы, ни угрозы не помогали. Пытаясь предотвратить трагедию, один из полицейских шагнул к нему, и Асеведо превратился в живой факел.

Он прожил еще семь часов, не испытывая боли. Народное возмущение было так велико, что полиции пришлось пустить дочь к нему в больницу перед смертью. Врачи, не желая, что­бы она видела его в таком плачевном состоя­нии, разрешили поговорить с ним по внутрен­ней связи. «Откуда мне знать, что ты и вправду Канделария?» – спросил Асеведо, услышав го­лос. Дочь назвала ему прозвище, которым он ее ласково называл в детстве. Ценой своей жизни отцу удалось добиться, чтобы детей выпустили из застенков, и дело слушалось уже в обычном суде. С тех пор жители Консепсьона между со­бой именуют ту самую паперть «площадью Се­бастьяна Асеведо».

 

VII

Побласьоны – огромные трущобы на окра­инах больших чилийских городов – поль­зуются определенной свободой (как касбы в арабских городах), поскольку их обитатели, за­каленные вечной нищетой, превратили свою территорию в настоящий неприступный лаби­ринт. Полиция и военные предпочитают не со­ваться лишний раз в эти закоулки, где может бесследно пропасть даже слон. Стандартные ме­тоды подчинения бессильны против дерзкого и яростного отпора трущоб. Побласьоны всегда вызывали головную боль у правительства и ис­торически служили своеобразной «лакмусовой бумажкой» политических взглядов на демокра­тических выборах. Мы же прорывались в поб­ласьоны, чтобы документально засвидетельст­вовать отношение народа к диктатуре, а также показать, насколько жива память о Сальвадоре Альенде.

Первой неожиданностью для нас оказалось, что известные имена высланных из страны ру­ководителей ничего не говорят новому поколе­нью, лишающему диктатуру покоя и сна. Для них эти руководители всего лишь герои былой славы, не имеющие отношения к настоящему. Как ни парадоксально, тут-то и кроется фаталь­ный просчет, допущенный хунтой.

Придя к власти, генерал Пиночет заявил, что не оставит свой пост до тех пор, пока у новых поколений не сотрется бесследно память о де­мократии. Он никак не предвидел, что тем са­мым роет яму собственному режиму. Не так дав­но, выведенный из себя агрессией молодежи, встречающей штурмовиков градом камней, тай­но формирующей вооруженные отряды, веду­щей подпольную и политическую работу с це­лью восстановить систему, которую большинст­во из них не застали, генерал Пиночет вскричал в бешенстве, что эта молодежь только потому гонится за демократией, что не имеет о ней ни малейшего представления.

Имя Сальвадора Альенде хранит в себе па­мять о прошлом, поэтому в побласьонах его культ разросся до немыслимых размеров. Побласьоны интересовали нас прежде всего с точки зрения условий жизни, степени сознательности перед лицом диктатуры, а также предполагае­мых форм борьбы. На вопросы везде отвечали открыто и охотно, однако всегда с воспомина­ниями об Альенде. Разные ответы сводились к общей формуле: «Я всегда голосовал только за него, больше ни за кого». Неудивительно, ведь на протяжении своей жизни Альенде столько раз выдвигался кандидатом, что перед самым избранием шутил, что на его могиле напишут: «Здесь покоится Сальвадор Альенде, будущий президент Чили». Альенде победил в прези­дентских выборах только с четвертого раза, од­нако до этого он занимал и депутатский пост, и сенаторский. Кроме того, за свою долгую пар­ламентскую карьеру он побывал кандидатом от большинства провинций, изучив страну вдоль и поперек, от перуанской границы до Патаго­нии, каждый ее квадратный сантиметр, ее на­род, многообразие ее культур, ее горести и меч­ты. Люди, в свою очередь, ближе узнавали его. В отличие от многих политиков, которых народ видит только в прессе или на экране телевизора и слышит по радио, Альенде появлялся во пло­ти, общался с людьми лично, навещал их по домам, как семейный врач (которым он и был по профессии). Его понимание человеческой натуры вкупе с почти животным политическим чутьем вызывало противоречивые и не всегда легко устранимые чувства. Уже в бытность пре­зидентом перед ним промаршировал на демон­страции человек с необычным плакатом: «Пра­вительство – дерьмо, но это мое правитель­ство». Альенде встал, аплодируя, и спустился с трибуны пожать ему руку.

В своем долгом путешествии по стране мы не видели уголка, где бы не нашлось его портрета. Всегда находился кто-то, кто знал его лично – с кем-то он обменялся рукопожатием, у кого-то стал опекуном для детей, кому-то вылечил заста­релый кашель отваром трав с собственного ого­рода, кого-то устроил на работу, у кого-то выиг­рал партию в шахматы. Любая вещь, побывав­шая в его руках, бережно хранится. Показывая на самое крепкое кресло в доме, нам поясняли: «Вот здесь он один раз сидел». Или демонстри­ровали какое-нибудь изделие народных промыс­лов: «Вот это он нам подарил». Вот слова одной девятнадцатилетней хозяйки, ждущей уже вто­рого ребенка: «Я рассказываю своему сыну о президенте, хотя едва его знала, ведь мне было всего девять, когда он погиб». На наш вопрос, что она о нем помнит, девушка ответила: «Мы с отцом видели, как он говорит с балкона, разма­хивая белым платком».

В одном из домов мы поинтересовались у хо­зяйки, не была ли она раньше альендисткой, и услышали в ответ: «Не только была, я и сейчас есть». Под висящей на стене иконой Девы Кар­мен оказался портрет Альенде. Во времена Альенде небольшие бюстики пре­зидента продавались на рынках. Сейчас перед этими бюстиками в побласьонах ставят цветы и зажигают лампады. Его память живет во всех и во всем: в стариках, которые голосовали за него по третьему и четвертому разу, в его избирате­лях, в детях, знающих его лишь по чужим вос­поминаниям. От разных женщин мы слышали одну и ту же фразу: «Единственный президент, боровшийся за наши права, – это Альенде». Впрочем, его редко называют по фамилии, чаще просто – Президент. Словно он еще жив, словно других не было, словно ждут его возвращения. В памяти побласьонов запечатлелся не столько его образ, сколько величие его гуманистических замыслов.

– Кров и еда не главное, главное – достоин­ство, – говорят жители окраин и уточняют: – Нам ничего не нужно, кроме того, что у нас от­няли. Голос и право выбора.