Предчувствие смерти и мученическая гибель

Гороскоп Гитлера говорил о грандиозном восхождении, победы следовали за победами. Затем гороскоп становился запутанным и двусмысленным. Одно пророчество говорилоо неслыханном поражении. В другом упоминалась береза в поле (Birke im Felde). Считалось, что здесь имеется в виду северо-германский Биркенфельд в земле Всстфалия. Но ведь Биркенфельд есть и в земле Саар. А самое древнее, бранденбургскос пророчество гласит о гибели Германии и всегда сбывается.

Мы снова в средневековье. Кометы и мрачные пророчества должны указать истину там, где все прочие выразительные средства подвергнуты запрету и считаются средствами политической борьбы. Беспокойство и страх целой нации, пораженной невежеством, заставляет ее использовать подобные ориентиры. "Серьезные исследователи Библии" изучали Святое Писание и нашли в Книге Даниила приговор тирану. "Это он", — шепчут они, вглядываясь в строчки. "И о богах отцов своих он нс помыслит и ни желание жен, ни даже божества какого не уважит; ибо возвеличит себя выше всех. Но богу крепостей на месте его будет он воздавать честь". Они расплачиваются за свои пророчества смертью в концлагерях, но в массах назревает немой вопрос: сколько еще терпеть?

Герман l'ayniiiiuu

В день своего вступления в Австрию Гитлер приказал отвезти его на маленькое сельское кладбище, располо женное а четырех километрах от Линца, в Леонидинге. где покоились его родители. Он вошел туда один, без адьютантов, генералов и телохранителей, и подошел к могиле, где вдали от шума и ликования погрузился в свои размышления.

Вопрос о том, как стряхнуть этот кошмарный сон и победить Гитлера, не ввергая немецкий народ в кровавую гражданскую войну, в начале 1934-гобеспокоил многих мыслящих людей Германии. С тех пор их количество не уменьшилось. Они есть даже в партии.

Гитлер всегда угрожал, что устроит гигантское кровопролитие, если кто-то попытается свергнуть его с помощью насилия. И обдумывая, как изменить ситуацию, сложившуюся в Германии, следует прежде всего не забывать о главном: кровопролития необходимо избежать. Можно ли расколоть партию? Это было возможно в 1932-м и даже в 1934-м. Но теперь это давно уже невозможно. Масса отупела и прониклась слепой верой. Партийцы целиком и полностью заинтересованы в сохранении гитлеровского режима. Гитлера можно свергнуть лишь в том случае, если многие рядовые партийцы увидят, что крушение гитлеровской Германии неизбежно, и пожелают выйти из партии, чтобы в дальнейшем не компрометироватьсебя и не лишиться своего положения в обществе. Предпосылки падения Гитлера — в его явных ошибках и просчетах, заставляющих усомниться в его сверхъестественном величии. И только когда все наконец-то увидят, что Гитлер ведет Германию к гибели, будет возможен государственный переворот без кровавой гражданской войны. Второй предпосылкой такого переворота является наличие сильного ядра, способного

1'omipni I ni.icp

возглавить борьбу против партии. Без такого ядра вооруженные партий ны сформирован и я быстро подавят любое восстание. Время восстаний и баррикад прошло. При нынешней обстановке такой центр могбы быть только в а рми и.

Следует также обдумать вопрос о том, можно ли ускорить процессы саморазложения гитлеровского режима. Одной лишь экономической стороны здесь недостаточно. При разрушенной экономике режим может существовать еще много лет. Но если поставить Гитлера в полностью безвыходную внешнеполитическую ситуацию? Может быть, тогда он сделает множество ошибок, утратит уверенность и наконец потеряет самоконтроль? Ведь этот человек, благодаря своему несчастному темпераменту, способен проводить свою политику лишь тогда, когда он непоколебимо уверен в себе. И свержение Гитлера нужно начинать с разрушеии я ein самооценки. Утратив божественный ореол, он потеряет признание и вес в партийных и народных массах. И весь режим рухнет как карточный домик.

В Германии у Гитлера были честные, откровенные оппоненты. Они оченьбыстро выбыли из партии. Выступать против него в открытую было бессмысленным самопожертвованием. Против Гитлера возможно было бороться лишь "подкопом". Приемы, используемые Гитлером, вынуждают оппонентов действовать скрытно и исподтишка. У Гитлера есть противники, которые выдают себя за особенно истовых последователей гитлеровского учения. Среди них — два национал-социалиста, особо приближенных к Гитлеру. Подобно многим лучшим членам партии, они видят, что Гитлер погубит будущее Германии, и убеждены в этом гораздо сильнее, чем самые радикальные буржуазные оппозиционеры. Существовали изощренные планы, как довести Гитлера до того, чтобы он непоправимо скомпрометировал себя. Но все эти попытки заставить Гитлера споткнуться были неудачны по двум причинам. Во-первых, даже самые рискованные предприятия Гитлера удавались и приносили ему успех. Во-вторых, если бы даже Гитлер попал в трудное положение, то прежде всего ото обозначало бы трудности для самой Германии. Настроение буржуазной оппозиции все время колебалось. Многие вспоминали Гете, который защищая Наполеона от нападок немецких "освободителей", сказал: "Этот человек слишком велик для вас". Остается только одно: заставить Гитлера лично ответить за все, к чему неизбежно придет Германия: за войну, поражение и разруху. Гитлер будет стараться перенести эту ответственность на других. Он постарается возложить ее на всю партию. Он захочет разделить се со всеми своими советниками. Прежде всего он пожелает, чтобы коман-

Герман Гаупшниг

дование отвечало за неудачи на фронтах. Но ни один изруководителей вермахта, за исключсниемразвсчтонсскольких "вечных кадетов", так и не научившихся правильно рассуждать, не поддержит фюрера. Все они ответят: "Извините, господин Гитлер, но это уже ваше дело. Вы завели нас в дебри, теперь выведите нас отсюда".

Но действительно ли падение Гитлера неизбежно приведет к крушению Германии, и следует ли из этого, что дело Гитлера — дело всех немцев? Так считает Ялмар Шахт; партия смотрит на эти вещи проще.

"Старая гвардия" имела собственное мнение о Гитлере.

"А-Ги" (так они называли фюрера) всегда был немногосмешон. Когда его голос срывался в фальцет, когда он, чуть не плача, умолял о чем-нибудь старых бандитов из CA, многие насмехались над ним и презрительно называли его "паяцем". Но и среди тех кто безоговорочно верил в Гитлера, не все были согласны с cm политикой. Один известный политический деятель из провинции, соседней с Данцигом, однажды сказал мне. что фюрер, как Христос, должен пожертвовать своей жизнью ради партии. И только после этого весь мир поймет его истинное значение. Скоро наступит время, когда ему придется исчезнуть, уединиться. И никто не должен знать где он находится. Вокруг него должна возникнуть тайна, он должен превратиться в легенду. Массы будут шептаться о грядущих великих событиях. Наконец напряжение станет невыносимым — и вот тут-то Гитлер и появится снова, во всем своем величии. Ему уже не нужно будет заниматься политикой. Он будет выше этого. Он будет великим законодателем, пророком, который принесет новые скрижали со священной горы. Но после этого последнего явления народу он должен будет исчезнуть навсегда. Так, чтобы никто не нашел его останков. Для верующих масс он должен остаться в тайне.

Таковы были фантазии этого деятеля. И он не был одинок. Другие говорили о том же, только проще. Но их мнение было аналогичным: когда-нибудь Гитлер должен уйти. Он должен пожертвовать собой. Он должен погибнуть мученической смертью — такова величайшая услуга, которую он обязан оказать партии. Определенные руководящие круги использовали эти настроения и даже, в известной степени, разжигали их. Верный Рудольф Гесс еще давным-давно говорил о том, что не следует подгонять новое государство под экстраординарные масштабы личности фюрера, иначе все зашатается, едва он уйдет, как было с империями Фридриха и Бисмарка. "Германия снова на коне, и новые, независимые личности, которые будут править этим конем, не смогут иметь успеха при диктатуре. И поэтому он непременно совершит свое последнее величайшее деяние: вместо того, чтобы выпить до дна чашу

l'unopni Гитлер

своей власти, он отставит се н, подобно верному Эккарту, отойдет в сторону".

Весьма подозрительное пророчество, недавно повторившееся вновь. Но кто может поручиться, что Гитлер захочет подражать верному Эк-карту? Гитлер понимает, что он не диктатор. Но гауляйтеры и рейхе-ляйтеры считают, что, если уж в Тевтонском рыцарском ордене был Генеральный Конвент, способный сместить собственного гроссмейстера, то и сам Бог велел позаботиться о новом гроссмейстере для новою Ордена. В свое время Тевтонский Орден сместил одного из своих величайших гроссмейстеров, пожелавшего в тяжелую пору перемен затеять воину с Польшей. Это было много веков назад, но подобная ситуация может повториться. Подобно Генриху фон Плауэну, который был готов отказаться от ордена, чтобы с помощью бюргеров и дворян создать в Пруссии новый порядок, гроссмейстер Гитлер тоже уже почти готов отказаться от партии, чтобы вывести Германию из опасной ситуации. Многие пытались решить все проблемы с помощью лозунга: "За Гитлера, но без партии!" Однако дальнейшее существование партии важнее, чем жизнь фюрера.

Таковы были идеи, распространенные, по меньшей мерс, среди высшего руководства. "Адольфа нужно заменить", — шептались CA и СС. И действительно, могла возникнуть такая ситуация, когда Гитлер сделался бы невыносим для Германии. Когда фюрер великого Рейха оказался бы слабовольным человеком, апатичным и неспособным принимать решения. А ведь такое уже случалось, и не раз. Гауляйтеры и рей-х ел я Итеры с озабоченностью наблюдают его экзальтацию, граничащую с безумием. Когда он переступит предел допустимого? Не помешает ли он сохранить в Германии прочный порядок? Все эти сомнения приводили к простому выводу: "Гитлер может уйти, но партия должна выжить".

Гитлер давно чувствует, что назревает вокруг него. Вокруг него сгущается тень смерти.

Уйдет ли он по своей воле, чтобы затем вернуться и стать еще более великим, чем прежде? Не окажется ли вскоре, что весь этот порядок не может существовать без него. Будет ли возвращение величайшим триумфом его жизни? Или он погибнет, настигнутый пулями тех, кому он больше всего доверял — в момент, когда ему одному известен спасительный выход из сложнейших испытаний, предстоящих Германии?

Еще старик Гутенберг сказал Гитлеру в глаза: "Вы погибнете от пуль своих же людей". В действие вступают силы, для которых мертвый Гитлер полезнее, чем живой. Они считают, что живой Гитлер опасен, а мертвый будет силой, способной сплотить разваливающуюся партию

Герман l'ayiminnr

Говорит Гитлер

перед лицом неизбежного кризиса. Вечная немецкая сентиментальность, туманный мистицизм и тупая верность идеалам помогут партии.

Таким образом, одни хотят, чтобы Гитлер остался жив и понес ответственность за всю грядущую судьбу Германии, которая уже вырисовывается на горизонте и приближается семимильными шагами. Они считают, что это единственное средство, способное уничтожить его вместе с его дьявольскими идеями. Другие желают спасти миф о Гитлере. Они хотели бы, чтобы сейчас, на вершине своего успеха, Гитлер исчез, и ответственность за неизбежные поражении понесли бы другие. Невидимый Гитлер останется неприкосновенным. Его огромная легендарная сила ста нет тем больше, чем тяжелей будет поражение, за которое придется отвечать другим. Миф о Гитлере переживет века и разбудит силы, которые когда-нибудь обратят поражение в великий триумф.

Между тем, злой рок должен свершиться до конца. И война все равно неизбежна.

Гитлер никогда не позволял своим людям сомневаться в неизбежности войны — несмотря на то, что сам он всеми силами старался избежать се. "Большого испытания нам не миновать", — сказал он при мне на одном из заседаний руководства. "Нам следует быть готовыми к жесточайшей изо всех схваток, какие до сих пор приходилось выдерживать нашему народу. Только после такого испытания ноли мы созреем для господства, которое является нашим призванием. Мой долг — вести эту войну, невзирая на потери. Жертвы будут огромны, каждый из вас представляет, что такое тотальная война. Но она выкует нам стальной народ. Вся "мякоть" отвалится. Останется лишь кованое ядро, которое пребудет вечно. Я не боюсь никаких разрушений. Нам придется пожертвовать многим из того, что сегодня кажется нам дорогим и незаменимым. Города превратятся в руины; шедевры архитектуры погибнут навеки. Но я этого не боюсь. Мы стиснем зубы и будем бороться дальше. И Германия восстанет из этих руин более прекрасной, чем любая страна мира".

Таковы были его восторженные фантазии, так он пытался притупить озабоченность своих ближайших сотрудников. И он все говорил и говорил о безжалостном способе ведения войны, к которому ему придется прибегнуть. Он говорил, что сочтет оправданным любое средство. Ибо

Жизнерадостная, спортивная, всегда элегантная и модно одетая Ева Браун была страстной курильщицей и очень любила танцевать — в противоположность своему "господину и повелителю", который решительно отрицал оба эти удовольствия. Отношения с Евой Браун, которая с января 1932 г. была его любовницей, скрывались от общественности.

1 ирман l'iiyiniiiiiir

это даст понять каждому, что речь идет о жизни и смерти Германии. Если Германия не победит, она навсегда исчезнет. И это хорошо, ибо сознание этого закалит его воинов, вдохнет в них безумную смелость и крайнюю решительность. А решительность заставит их хвататься за любое средство, даже если в глазах всего мира оно будет выглядеть отчаянным и недопустимым. Он не остановится ни перед какими жертвами, ради того, чтобы прорвать "линию Мажино". Он не посчитается ни с чьим нейтралитетом. Он не откажется ни от отравляющих газов, ни от бактерий, если они смогут принести ему успех. Неустанно применяя все средства, какие только будут у него в руках, без сомнений двинув в бой вес резервы, он одним огромным, решительным ударом одержит победу.

Безумствуя в своей горной резиденции, Гитлер переживает редкие часы невиданного восторга, видит себя величайшим гением собственного народа и величайшим законодателем грядущего человечества. В бреду он думает о том, что на Земле еще не было человека, который смог бы всего за семь лет совершить столь много неслыханных вещей. И — если взглянуть как следует — уже сегодня все главное сделано. По крайней мерс, основа заложена повсюду. И он пересчитывает свои заслуги — с "неукротимой" гордостью, не покидавшей его даже в годы тяжелейших унижений: создатель нового государственного устройства, новой великой империи, какой еще не было в немецкой истории; новых вооруженных сил, нового социального устройства. Не ему ли предстоит решить все социальные проблемы; не он ли создал хозяйственный механизм, который ляжет в основу всей экономики новой эпохи? А новейшая структура его Ордена, иерархическое устройство Рейха, новая стратегия, политика народонаселения, новое искусство? Есть ли такая область человеческой деятельности, которой бы не коснулись его революционные идеи? Он выше Фридриха, выше Наполеона, выше Цезаря!

Он думает о том, что еще семь лет ему придется бороться за внешнее величие и постоянство форм глобального Германского Рейха, а в следующие семь лет посвятить себя последнему, высшему предназначению — стать пророком, провозвестником новой веры, которая будет венцом его творения. Ибо за эрой христианства должны ткледовать тысячелетия гитлеризма — и это случится не по причине установления внешнего политического порядка, а путем провозглашения нового спасительного учения, которого ждет человечество. То, что погубило Ницше, то что было острейшим противоречием в его учении — одновременное провозглашение жажды власти и дионисийского наслаждения жизнью — именно это указало Гитлеру путь.

1'ошц)нг Гиглср

Три раза по семь лет, произведение двух священных чисел: за этот срок его жизненная программа будет выполнена.

Но при мысли о будущих боях, о неизбежной работе, его руки начинают дрожать. Уже сама мысль о делах, назначенных на сегодня, причиняет ему почти физическую боль. Он уже не может переносить всех этих приближенных, не может видеть каждый день одни и тс же тупые лица. Он становится все чувствительнее. Егонервы реагируют на самые незначительные мелочи. Любой запах задевает душу своей навязчивой ясностью. Это раздражает его. Непонятливость собственных соратников, их несговорчивость, мелочность, мещанская назойливость. Они не соблюдают дистанцию. Они позволяют себе фамильярность, которой он не терпит. Он никуда не двинется с этого места. Уединившись здесь, он будет отдавать свои приказы, как бог из-за облаков. Никто не помешает ему здесь, в Хрустальном дворце, в горах, в его орлином гнезде. Сюда ему должны доставлять всю необходимую информацию. Отсюда он будет править.

И зачем ему вес время заботиться об этих назойливых подробностях? Его ли дело командовать административным аппаратом? Пусть другие позаботятся об этом. Он должен быть свободным, чтобы принимать великие решения. Зачем ему вести войну? Усталость овладевает им. Он все чаще думает о смерти. Ему вспоминается "ЗАВЕЩАНИЕ". Там написано все. Оно продлит его жизнь, даже если сейчас ему придется умереть. Мысль о завещании успокаивает его. Там написано обо всем, что еще предстоит сделать. Юные партийцы исполнят его заветы. Для них это будет святыней.

В этом завещании описана окончательная структура em национал-социалистического партийного ордена. Орденом будет руководить его преемник. Гитлер с ненавистью думает о Геринге. Оставить свой пост этому человеку! Но избежать этого никак нельзя. К счастью, это не будет долго продолжаться. Геринг долго не проживет. Завещание Гитлера содержит план Рейха, социальное устройство, новый экономический порядок. И, кроме того, оно содержит самое главное: религиозное откровение, первые сбивчивые строки нового Святого Писания, которое он подарит миру, если останется в живых.

Но он не останется в живых. Он предчувствует это. Он отмечен смертью. Довершать его дело придется другим. Его охватывает страх. Пропадают все счастливые чувства, только что переполнявшие его. За ним следят, его подстерегают. Он слышит, как они шепчутся между собой и смолкают, когда он подходит ближе. Они смотрят все более и более странно. Они беседуют о нем. Что они говорят? Они не шутят. У них мрачные лица. Они замышляют что-то недоброе.

Герман 1'пушнмнг

Фюрер на фоне пейзажа Верхней Баварии со взглядом, многозначительно устремленным вдаль — этот безвкусный снимок, сделанный придворным фотографом Гитлера Генрихом Гофманом, должен был внушать зрителю, что перед ним — человек, наделенный силой предвиденья, охваченный любовью к родине, 8 чьих руках Германии уготовано наилучшее будущее.

Говорит I HTjiep

Что они сделают с его завещанием? Не случится ли с ним то же самое, что случилось с завещанием Гинденбурга? Они напишут другое завещание. Все пойдет иначе. Эти мерзавцы изуродуют его творение. Они украдут у него бессмертие. Этот Геринг снова введет монархию. Опустевшее место Гитлера займут Гогенцоллсрны. Геринг говорит, что час монархии настал. Не для того ли он трудится, чтобы вернуть на престол Гогенцоллернов? Так хотел старый Гиндснбург. Гитлер был вынужден пообещать это старику. Он не сдержал слова.

Все сразу оборачивается против него. Уже никому нельзя доверять, даже Гессу. Что за гнусная рожа у этого Гссса — с маленькими, глубоко посаженными глазами, с противно торчащими скулами! Гесс тоже врет. Все подстерегают его. Его техника, все его коварство и лицемерие обернулись против него. Среди партийцев нет ни прямоты, ни честности. Каждый следит за своим соседом как за смертельным врагом. Это было полезно вначале, когда он только-только поднялся и вместе с этими строптивцами отправился в поход за властью. Он мог использовать одних в игре против других. Но сейчас рядом с ним нет ни одного, на кого он мог бы положиться, ни одного, кто не думал бы в первую очередь о себе и своем личном будущем.

А его прежние противники в массах? Разве их не стало больше, чем когда бы то ни было? Разве они не осмеливаются снова поднимать голову? Эти офицеры и юнкера, перед которыми он до сих пор испытывает некоторое смущение, эти высокомерные чиновники, эти ограниченные промышленники! Масса начинает ускользать от него. Он замечает это. Его чутье безошибочно, его не проведешь. Люди уже ничего не хотят, они ослабли. А как же ему теперь воевать? Как вести их в бой?

Все проблемы внезапно наваливаются на него, они самостоятельны и независимы от его воли. Раньше он подгонял события, сейчас все само двинулось с бешеной скоростью. Его влечет следом. Только приложив усилие, ему удается остаться наверху. Почему все задачи вдруг стали такими тяжелыми? Он уже не волен определять. Эти смертоносные проблемы наделены собственной волей. Они влекут его туда, куда он не хочет. Разве сейчас он должен исполнить все то, за что он страстно боролся? Неужели им удастся шаг за шагом переместить его туда, куда он вовсе не намеревался идти?

Да и достиг ли он вообще чего-нибудь? Не рухнет ли все это, когда он уже не будет стоять во главе? Если бы он, по крайней мерс, ввел конституцию, если бы он по-настоящему установил свои законы! Теперь потомкам не останется ничего. Его преемники все изуродуют и извратят, они растопчут и испачкают его память — так же, как он сделал с трудами своих предшественников, своих соперников. Он него не

218 ______ ____________„________Герман I'iiymiiHHi-

останется ничего, кроме нескольких курьезных построек.

Строить! Наверное, его призвание — быть строителем; когда-то его не приняли в архитектурный институт, и он прошел весь этот долгий окольный путь только для того, чтобы получить возможность строить.

Какой причудливый путь! В нем уместилась вся его жизнь.

В действительности он не сделал ничего долговечного. Вес развеется, как предутренний сон. Он достаточно хорошо знает массы. Он жил среди них. Он слишком близок к ним, и он всегда будет их презирать. И массы тоже будут ненавидеть и презирать его. Со всей своей задыхающейся, хрипящей злобой эти выродки отомстят за то, что однажды поверили ему, за то, что пели ему хвалу, хотя он ничем не лучше их самих. Он тоже вырос в канаве. Он обманом взобрался наверх, туда, где ему не место. И тс, кто восхваляли его громче всех, первыми бросят в нет камень. Эти трусы захотят взять реванш. Но сейчас они молчат и ждут его смерти — как будто он еще не умер.

А живли он на самом деле? Может быть, это ему только снится? У и с ix) кружится голова. Его жизнь была бредовым сном. Его назовут главным преступником. Он ничего не достиг. Только разрушил. Фундамент, на котором он хотел строить, внезапно исчез. Все как во сне. Где империя, которую он основал? Не отделятся ли Австрия и Чехословакия? Сможет ли он их удержать? Не своими ли руками он создал вековечную пропасть между Рейхом и Австрией? Где же конституция, где гауляйтерства, с помощью которых он хотел вытравить память об историческом прошлом, о княжествах и князьях? Где Великая Германская Федерация, простершаяся на всю Европу? Что будет с его планами социального устройства? Что будет с его вооруженными силами?

Сомнения и страх сжимают горло. Он снова хрипит. Он болен. Он пробует свой пульс. Он испуган. Он весь потен. Он дрожит. Пророчество, последний гороскоп! Он упустил из виду предостережение!

Одиночество подавляет его. Он боится одиночества. Что-то ужасное скапливается вокруг него, когда он один. Он должен видеть людей. Он должен действовать. Ему нельзя думать. Только действовать!

Он идет к лифту.

г

ЗВЕРЬ ИЗ БЕЗДНЫ

На борту "Мейфлауэра"

Мы в пути. Стремительный бег времени увлекает нас за собой. Или нам это только кажется, а время на самом деле мчится где-то в стороне, мимо нас? Куда несет нас, зажатых меж палубами нашего корабля, на жестких настилах, в затхлом воздухе, лишенных света звезд? Внизу бездонный океан, а над головой монотонно завывает опасность. В подвалах этого города, этой страны — мы словно в трюмах нового "Мзйф-лауэра". И уплываем от всего, что казалось простым и привычным, уплываем, лишенные покоя и надежности, к новой земле — далекой, неведомой и, быть может, враждебной. Корабль наш — это Лондон, Англия. И мы совершаем наше паломничество к новому образу жизни, в страну иных эпох. С нами надежда, надежда и уверенность в себе — мы сумеем выдержать это нелегкое плавание.

Надежда... Да, у нас действительно есть надежда. Мечты сопровождают нас в пути. Мы грезим грядущей эпохой, тоскуем о ней; уже проступают ее смутные очертания, ее величие — возможно, это мечта о чуде. Вероятно, мы хотим найти в себе силы навсегда избавиться от однообразия и тревожной утомительности жизни. Повсюду царят опасность, страдания и мрак и трудно представить — какие еще испытания нам предстоят.

Что же оставляем мы позади? И куда нас влечет? Мучительные вопросы нынешнего переходного периода, времени между битвами и в гуще сражений, времени странствий, в котором загадочный ход событий становится непостижимым, уводящим от целостности привычного бытия.

Я выключил свет и выглянул в окно, туда, где позади теннисных кортов в багровых сумерках стелились по небу густые клубы дыма от пожара в доках. Лучи прожекторов метались по небу, перекрещивались, расходились и затем гасли. Сигнальные парашютные огни яркими всполохами разрывали полумрак и медленно опускались к земле. Апокалиптическая ночь! Где-то вверху ревели бомбардировщики, заходя на новый круг. Разрывы — чуть дальше, чуть ближе, свист бомб, падающих уже неподалеку, и вдруг—страшный грохот взрывов совсем рядом.

* Корабль, на котором в 1620 году первые колонисты отправились в Америку.

Зверь из бездны

22!

Я пошел вниз, чтобы присоединиться к остальным; таков уж человеческий инстинкт — собираться вместе в минуту опасности. Когда зенитная артиллерия присоединяла свои то едва различимые, то резкие залпы к бомбовым разрывам, заснуть уже было невозможно.

Зажигательные бомбы попали к нам на крышу, а одна фугасная бомба угодила в наш теннисный корт.

Мы неплохо устроились в подвале. Телефонный ящик я приспособил под письменный стол, за которым можно писать, не беспокоя других светом лампы. Мы уже привыкли друг к другу. Вместо постелей у нас одеяла, матрасы, подушки и плащи. Вот пожилые супруги мирно спят, обнявшись, как и много лет назад. Вот пара помоложе, вроде бы у них все в порядке, но почему-то кажется, что это лишь хорошая мина при плохой игре. Какой-то мужчина читает, укрывшись плащом и подложив чемодан вместо подушки. Неподалеку пожилая молодящаяся дама: она делает вид, что обнаружила наконец-то счастливое место, причем, это ее собственное открытие и здесь она вне досягаемости. Подушки и одеяла валяются по всему полу, и атмосфера здесь почти что невыносимая. Из-за моего стола и наблюдаю нелепое кокетство молодой миниатюрной девушки; она вес время дергается и хихикает. Мужчина рядом с ней в защитной полевой форме — как знать, может быть, они молодожены, а может, просто друзья, юные, счастливые, беззаботные. Девушка хихикает и болтает без умолку, не обращая внимания на грохот снарядов и сотрясающееся здание.

Наше сонное общество приютило рыжеволосого розовощекого младенца. Ребенка не смущает большое количество незнакомых людей вокруг, он доверчиво копоши 1ся возле своих родителей. Они пришли из соседней гостиницы, жильцов которой эвакуировали из-за бомбежки. Малыш мирно посасывает из своей бутылочки и затем засыпает. Наш подвал переполнен людьми. Здесь есть даже несколько французских офицеров, у которых врожденный дар чувствовать себя уютно при любых обстоятельствах. Пол под нами вздрагивает, как при землетрясении. Какая-то женщина впадает в истерику. Тяжелая бомба упала неподалеку. Один из французов успокаивает ее: "c'est fini..."

Затем внезапно все стихает. Зверь уполз в темноту.

Повсюду в подвалах этого огромного города люди живут точно так же. Как и в других городах, больших и малых. Люди разных стран и разных сословий, сведенные вместе, мы образуем новые сообщества.

* Здесь: "все позади..." (фр.)

1 Урмии 1'iiyniminr

Рушатся барьеры, исчезают предрассудки. Мы незаметно растворяемся друг в друге — рабочие и работодатели, мастера и подмастерья. Общая беда сделала нас другими.

Таких бомбоубежищ Андерсона здесь многие тысячи — тысячи крошечных спасательных шлюпок в океане. Только места в них чудовищно мало. Вокруг ревут бомбардировщики и грохочут орудия. Небольшие экипажи этих шлюпок затеряны в безбрежном океане, один на один с неизбежностью, назначенной им неведомой космической силон, нанятой на службу человеком. Что определяет, кому быть сраженным — случайность ли или судьба? Пробуждается давнишний страх, страх незапамятных времен. Страх, управлявший человеческой жизньюещедо начала истории, еще до того, как человек появился из звериного лона, до того, как впервые назвал добро добром и зло злом, и попытался понять смысл жизни. Как же далеко мы отброшены назад — на многие тысячелетия. Кто-то из нас ищет забвения в картах или вине, другие поют хором или обсуждают свою работу или будущее; и что же? Всякая нормальная жизнь стала сегодня бессмысленной. Человечество вновь лицом к лицу столкнулось с тьмой, с непостижимой силой новой неизбежности. Мы лишились состояния защищенности, ничто отныне не может уберечь и упорядочить нашу жизнь.

Здесь есть огромные убежища, громадные подвалы. Разные люди собираются в них вместе. Но среди них нет единства. Люди обособляются, образуют группы, заявляют об исключительности своего положения. Набожные и погруженные в себя, ища покоя, собираются вместе. Где-то собираются картежники или франты. Семьи со своими общими заботами держатся вместе. Договариваются друге другом районы и улицы.

Станции метро заполнены людьми. Тысячи их расположились на платформах, в переходах, на лестницах и эскалаторах. Они принесли с собой подушки и одеяла, здесь они работают и питаются. Кто-то ревниво оберегает обжитые места от незваных гостей, кто-то бродит из подвала в подвал, как кочевник. Вес ищут себе идеальное, абсолютно безопасное убежище.

А наверху древний город день за днем превращается в руины. Мало-помалу. Разрушение — дело нелегкое. Но каждая ночь увеличивает зону опустошения в этом каменном творении. Никто не знает, каким будет конец и когда он наступит. Но крепнет ощущение, что подобно тому, как много лет назад для английских колонистов на борту "Мей-флауэра" Старый свет скрывался за горизонтом, так и сейчас — на на-

* Ьочйоубежища Андерсона — семейные бомбоубежища во время 2-ой мировой нойлы; по имени Дж.Андерсона, министра внутренних дел Великобритании.

'3ncpi. m бездны

ших глазах исчезает эпоха. Целый мир — прошлый и настоящий — тонет со всем своим содержимым. Мы никогда больше не увидим его. Он исчезает навсегда.

Мировая революция

Как могло это случиться с нами? Почему это обрушилось на нас в те яркие дни незабываемого лета? Война казалась далекой, нереальной, немыслимой. Мы наслаждались жизнью. Насилие представлялось дурным кошмаром. В нашем мире царила атмосфер;! успеха, процветания, великолепия и веселья. Война виделась неправдоподобным сном.

Как это все случилось? Как мог один человек заразить целую нацию своей манией и навязать всему миру дух разрушения и порабощения? Отчего это стало возможным? Этот вопрос у всех на устах.

Разве не в том причина, что уже исчезли любые прочные социальные и политические структуры, на которые мог бы опереться народ? Разве революция не началась еще до того, как она была признана? Разве она уже не витала в недрах кажущейся безопасности западных стран — новая, безжалостная, беспрецедентная революция?

Возрождение Германии деградировало в нигилистическую революцию разрушения, а она, в свою очередь, разрослась до всеобщего ниспровержения, до мировой революции. От политической бесконтрольности изменилось социальное устройство. Мировой политический порядок распался. Образовывались новые объединения, вырастали в коалиции и снова распадались. Причиной тому уже была не война и ее последствия — сплотились силы, сносящие ныне старую политику.

Что останется после этих преобразований? Что можно сохранить и от чего придется отказаться? Где найти более прочное основание, на которое можно было бы уверенно опереться, нежели эта неустойчивая организация, эти новые границы и новые институты? Но давайте сначала рассмотрим внешнее проявление этой революции в нашей среде. "Вся европейская цивилизация уже долгое время терзаема пыткой напряженности. Эта напряженность возрастает с каждым десятилетием и должна закончится катастрофой. То, о чем я здесь пишу — это история ближайших двух столетий. Я характеризую то, что неизбежно, неотвратимо произойдет — как появление нигилизма",— так писал Ницше поколение назад. Национал-социализм — одна из политических форм этого нигилизма. И это не единственная и не последняя форма.

Но что такое нигилизм? Ницше предлагает свой ответ: "Понятия высшей ценности полностью теряют всякую ценность. Конечная цель ис-

Герман Paynmmii

Большое представление, устроенное национал-социалистическим диктатором для фашистского дуче в Берлине, на Олимпийском стадионе 29 сентября 1937 г. В свете прожекторов эмблемы обоих диктаторов, свастика и менторские пучки. Между ними Муссолини, говорящий с массами. Государственный визит итальянского диктатора, с превосходно срежиссированными массовыми шествиями и парадами, стало триумфальным праздником германско-итальянского братства. Ось Берлин — Рим была установлена окончательно.

Зверь m бездны

чезаст. На вопрос "почему?" нет ответа". Все становится проблематичным, люди находятся в муках неопределенности.

Покушение на безопасность

Что-то незаметно вкралось в сущность человеческой природы. Светлая пора великолепного лета, запах опадающих осенних листьев — и вдруг все кануло куда-то. Сухие листья еще шуршали под ногами, и никто тогда не думал о смерти и разрушениях.

Демонические силы вторглись в наш укромный мир, и мы снова убедились, насколько он хрупок. Этот светлый мир мы сами водрузили поверх реального — он подобен кучевым облакам, лежащим на горах в знойный летний день. Но волшебная страна в золотом убранстве не может ел у жить точкой опоры. Наша человеческая природа тонкой дымкой стелется над неприрученными и не поддающимися приручению силами.

То, что произошло — нечто большее, нежели простое завоевание с помощью современной техники того, что прежде казалось неприступным, непоколебимым, как линия Мажино. Великая идея безопасности человечества вновь оказалась утопией.

В тс невероятно восхитительные летние дни, когда слились воедино солнце, тепло и голубое небо, ворвалась эта новая война — нелогичная, четырехмерная пространственно-временная особа, по масштабу своему совершенно не сравнимая ни с одной из предыдущих войн, с их прямолинейными внешними ходами. В самую сердцевину благополучия и безопасности ворвались смерть и разрушение. А потом вдруг опять наступил мир. Люди снова сидели на скамейках Гайд-Парка, женщины ходили по магазинам, играли дети — вес как всегда. Война показалась далекой, нереальной, несуществующей — лишь умозрительная опасность, не ощущаемая на самом деле.

Что будет в результате такой войны? Уничтожит ли она наши, основанные на полуторавековом опыте гражданской безопасности, унаследованные представления, вынудит ли признать, что нынешнее общественное устройство в целом — хрупкая материя? Придется ли нам заново учиться различать вечное и мимолетное, должны ли мы будем вернуться к исконной набожности и каждый день молить Господа сохранить то, что еще способно изменяться к лучшему? Или нам надо сегодня всерьез окунуться в проблемы становления сп<