Война и государство: динамическая и субстанциальная основы политической сферы общества в концепции Эрнста Юнгера

Приступая к теоретическому рассмотрению любой актуальной политико-правовой проблемы исследователь, прежде всего, обращается к наследию своих предшественников, так или иначе разрабатывавших её или близкие к ней вопросы. Это позволяет выделить, определить различие концепций, подходов, традиций рассмотрения и толкования. Ссылка на авторитет традиции и на великие имена служит средством придания научной позиции необходимой основательности, строгости, а также средством защиты от выдержанной в негативном ключе критики. Такие мыслители как, например, Иммануил Кант и Георг Вильгельм Фридрих Гегель и их системы настолько встроены в существующий стиль философского и политико-правового дискурса, что подчас невозможно дать толкование их теоретических построений, противоречащее принятой традиции толкования, не рискуя при этом быть обвинённым в насилии над материалом, да и в целом над правилами и аксиомами мышления. И как правило на такой риск идут немногие (так радикальную, тотальную критику Гегеля и гегельянства смог осуществить пожалуй только Карл Маркс). Благом является то, что ресурсы традиции ещё далеко не исчерпаны.

Философы, политические теоретики и правоведы для «актуальной» мысли как будто бы удобнее. Во-первых, они гораздо ближе к современности, их слова не требуют транскрибирования, многоэтапного перевода на современный научный язык. Во-вторых, здесь исследователь имеет дело с мыслью, не обременённой вторичным материалом толкования, не застывшей в классической неприступности. И, в-третьих, многие их идеи динамичны, но не до конца сформированы, поэтому имеется множество вариантов их дополнения, завершения, оформления выводов и анализа последствий воздействия на интеллектуальную сферу человечества. Но имеется и оборотная сторона данных преимуществ, а именно: не- или постклассичность теорий лишает исследователя проверенных временем ключей к её пониманию, добавляет элемент неоднозначности к любому умозаключению, вынуждает зачастую самостоятельно определять критерии для оценки различных элементов мыслительной структуры. Даже узловые проблемы таких теорий ещё до конца научно не тематезированны, дискуссии по поводу способов их постановки продолжаются. Исследователь здесь действует во многом, как партизан. Карл Шмитт в работе «Теория партизана» пишет: «Партизан не будет … действовать по-настоящему легально, но и по-настоящему нелегально, но будет действовать на свой страх и риск и в этом смысле - рискованно»[1]. Такова и рассматриваемая ситуация. Всё вышесказанное можно отнести к личности Эрнста Юнгера и его концепции войны как явления политического. Для характеристики данной концепции необходимо вкратце охарактеризовать её исторические предпосылки и генезис. Это позволит выявить и её специфические черты.

При совместном упоминании слов «война» и «политика » вспоминается крылатая фраза: «Война – это продолжение политики другими средствами». Это слова германского генерала Клаузевица. Их можно считать в определённой степени, пусть не без упрощения, квинтэссенцией истории человечества последних двух веков. В Германии же в период после образования империи претворении этих слов в жизнь приобрело характер основы консервативной национальной политической философии. Правомочность этого тезиса, в сущности, признавали все немецкие интеллектуалы. Расходились они лишь во взглядах на характер войны (войны в широком смысле слова, в ёё экзистенциальном выражении) и в определении врагов. Марксисты отстаивали тезисы классовой общественной теории, предрекали революционную гражданскую войну против буржуазного строя, которая приобретёт мировой размах. О том же думали и националистические силы, желавшие навсегда покончить с революционной угрозой. Монархисты грезили о войне во славу кайзера, за передел мира и колонии со старыми колониальными державами. В этом их поддерживали представители крупного промышленного и финансового капитала, заинтересованные в новом поле деятельности, новых рынках и ресурсах. Каждое направление получало научно-теоретическое, эстетическое и политическое воплощение. Голоса пацифистов на столь бурном фоне были практически не слышны. Итогом всему вышеописанному движению стала Первая мировая воина, которую широкие массы встретили с ликованием практически во всех участвовавших в ней странах. Масштабы постигшей мир катастрофы известны: карта мира была изменена, но не так как того хотели воюющие стороны, а непредсказуемым образом. Старая Европа исчезла, империи разрушились, появились новые, преимущественно демократические и республиканские, независимые государства. В России и Германии произошли революции. На политической карте мира появились советское государство и Веймарская республика.

Новые экономические и политические силы стали определять жизнь народов. Ревизия произошла и в сфере идей. В Германии правое политическое мировоззрение преобразовалось в пёстрое и разнородное движение «фёлькише», среди левых наибольшей динамикой обладали коммунисты и близкие к ним группы. Этим оппозиционным силам противостояли старые немецкие консерваторы (к которым можно условно отнести и новую германскую армию - рейхсвер) и социал-демократы. Последние стали во главе Веймарской республики – проекта радикальной демократизации имперской Германии, попытки разделить навсегда войну и политику и изменить вектор исторического развития народа. Этот эксперимент породил вышеупомянутую оппозицию новых «фёлькише»-националистов и коммунистов, которые, будучи противниками, солидарно противостояли веймарскому режиму. Если коммунистическая альтернатива была практически тождественна российскому советскому варианту радикального марксизма, то движение «фёлкише», объединявшее и партии строго парламентского типа, такие как католическая партия «Центр», и движения с не до конца определённой формой и неясными перспективами, каким была, например Немецкая рабочая партия (преобразованная затем в НСДАП).

Сложность конкретно-исторической политической борьбы в Германии 1920-х – 1930-х гг. имела бы лишь косвенное отношение к построениям теоретической концепции войны Эрнста Юнгера, если бы именно она не являлась её сутью, смысловым центром. Эта концепция не просто «выросла из борьбы», она и не основана на борьбе, но есть сама борьба. Политика – поле боя, на котором действует особый субъект, для которого абстракция уступает место действию, созиданию нового образа мира. Это новый тип, новый гештальт, образ человека – фронтовой солдат. Фронтовой солдат – солдат войны, окопов и атак, а не любой и каждый, носящий мундир в мирное или военное время. «Война – наш отец, он зачал нас новое племя, в раскалённом чреве окопов, и мы с гордостью признаём общее наше родство. А потому наши ценности будут ценностями героев, воинов, но никак не торгашей, что готовы весь мир мерить своим аршином. Мы не задумываемся о пользе и практической выгоде, нам ни к чему комфорт, нам нужно только необходимое – то, чего хочет судьба»[2]. Уже в этом кратком высказывании даны три главные идей, формирующие политическое мировоззрение Э. Юнгера:

1) Национализм – идея нации как новой органической формы политического единства, чьей субстанциальной формой является обновлённое государство;

2) Антибуржуазность - системная критика развитого капиталистического строя и связанных с ним властно-политических, культурных и психологических комплексов представлений;

3) Война – идея новой динамики развития личности, общества и государства, осуществляемого гештальтом, типом рабочего-фронтовика (в неклассовом смысле), мобилизующего все наличные материальные средства и собственную энергию действия для целей тотальной модернизации.

Остановимся на каждой из этих основополагающих идей подробнее.

Первый краеугольный камень концепции войны и политики Э. Юнгера – национализм. Эта категория модифицируется в культурологическом и философском плане, разрушая ставшие традиционными связи с постулатом о национальной исключительности, расистскими концепциями и шовинизмом как агрессивной политикой ненависти. Когда Э. Юнгер говорит о нации, под ней подразумевается нечто иное, чем например, в логической связке «национальное государство». Нация не имеет столь строгих пространственных рамок, как территориальные границы. Нация –необходимая предпосылка государственного образования, но не наоборот, что доказывается примером еврейского народа, который, будучи пространственно дезинтегрирован, сохранил национальную идентичность и самотождественность.

Здесь же проходит линия разделения и с расовым биологизмом, проецируемым на политическую сферу. Основа нации – человек с героическим восприятием жизни, мужественный торжествующий над опасностью, чей дух воина побеждает силу тотально мобилизованного, подавляющего технического мира. Он имеет идею и готов за неё сражаться. Он не зажмуривает глаза от страшных картин смерти, которые он видел на войне и, вернувшись домой живым, не проводит жизнь в приступах депрессии, стимулируемой жалостью к самому себе, жалобами на злую судьбу. Фронтовик пережил войну как то и подобает – как величайшее событие в жизни, своей и человечества, он знает цену жизни и готов жить, бороться, не соглашаясь на компромиссы. Главное, что вынесено им из опыта войны – это представление о чести, человеческой, а не сословной или классовой; о товариществе, спаянном кровью, а не деньгами или абстракцией интересов; о единстве героической нации, а не атомизированном хаосе псевдогражданского общества; о совместной битве за родину как о конечном оправдании бытия, а не о битве честолюбивых партийных функционеров за места в парламенте и министерские кресла.

Таким человеком может быть представитель любого национального государства, любой расы, вероисповедания. Всякая дискриминация в данном случае немыслима сама по себе. Эрнст Юнгер приветствует братьев-фронтовиков во Франции, Англии, Америки, Турции. И в Германии любой человек, чей характер сформировался «в стальных грозах», кто готов придать существованию себя и мира смысл, пусть и ценой собственной гибели, у кого есть воля и характер для постановки такой цели и её достижения[3], тот может с гордостью именоваться немцем. Национализм Юнгера на удивление интернационалистичен.

Справедливости ради стоит сказать, что Юнгер в своих политических статьях, большая часть из которых написана в 20-е – 30- е гг. и которые служат, пожалуй, главным выражением его собственно политических взглядов, не смог избежать нападок на евреев как народ и носителей определённого культурного типа. Так, в статье «О национализме и еврейском вопросе» автор сравнивает еврея с дельцом, продающим и покупающим ценности, с тем, кто может извлечь выгоду из всего, даже из антисемитизма; обличает евреев как главных носителей рессентимента (беспредметного инстинкта мести), бесконечно распространяющих его в обществе. Встречается сравнение еврейского гештальта с вирусом, который грозит убить гештальт немецкий. Еврей изображается неким способным к мимикрии субъектом, разлагающего под маской «цивилизованного еврея» основу немецкой национальной идентичности. Либерализм, парламентская демократия и духовное пораженчество – тоже «грехи» европейских, германских в частности, евреев. Еврей – враг нового гештальта нации: «… хотя тем, кто стоит на … новой германской позиции в её чистом виде , до цивилизованного еврея нет никакого дела, однако в его лице они неизбежно получат противника, потому что будут нести прямую угрозу для его существования».[4]

Конечно, все эти сентенции вызывают неприятные ассоциации с полными ненависти, антиинтеллектуальными, откровенно пошлыми антисемитскими писаниями таких видных «знатоков вопроса», как Геббельс, Штрайхер, Розенберг и Гитлер; с мифами об «ударе в спину», якобы природном политическом и философском антилиберализме немцев и так далее. Да и практика геноцида еврейского и других народов нацистами во время Второй мировой войны накладывает на все подобные высказывания зловещую тень. Однако, во-первых, от определённой доли «интеллектуального» антисемитизма не свободны и многие другие представители германской мысли, чья репутация великих мыслителей в целом не подвергается сомнению, а не только лидеры национал-социалистов. Можно упомянуть Фихте, Гегеля, Шопенгауэра, Ницше. Во-вторых, Юнгер не столько стремится представить в неприглядном свете конкретных представителей отдельного народа, сколько подвергает критике определённый тип политико-правового мировоззрения, общественной культуры; гештальт, противостоящий новому гештальту германской нации. Его «евреи» - больше умозрительная, синтетическая и абстрактная конструкция, нежели эмпирически данный, реальный и сущий человек; выбор же для её именования слова «еврей» основан больше на иррациональных, психологических мотивах, нежели на рациональном рассуждении. А это уже сфера не науки о государстве и праве, а психоанализа.

Сформированный в соответствии с критерием национализма в юнгеровском понимании тип характера входит в явное противоречие со сложившейся к тому времени окончательно системой общества, экономический базис которого составляет капиталистическое хозяйство, в политико-правовом аспекте характеризующийся определяющим влиянием буржуазии - общественной группы с весьма нечёткими границами. Национализм таким образом приобретает антибуржуазный характер. Антибуржуазность эта в корне отличается от основного настроения марксизма в его коммунистическом варианте. Определяющим здесь является не классовый антагонизм, не диалектика линейного исторического развития, повторяющая материалистическую логику в её весьма спорном варианте. Акцент смысла смещается в сферу политического. Буржуазна или не-буржуазна общественная организация в целом, но ни в коем случае не отдельные её элементы. Буржуазны рабочие, равно как и крупные промышленники; буржуазно крестьянство и интеллигенция, аристократия и деклассированные элементы. Буржуазна даже самая яростно ненавидящая буржуазию и капитализм политическая идеология и философия – марксизм. Классы, замкнутые в своих законченных дефиниция, превращаются, взаимодействуя друг с другом сложным и малопонятным, почти магическим образом, в самовоспроизводящуюся машину, топливом для которой служит классовая борьба. Продукт, производимый этой машиной – она сама. Победа того или иного класса в борьбе – не более, чем иллюзия. Как и линейно-прогрессивное историко-государственное развитие. Ибо для машины буржуазного (или капиталистического общества, что по сути одно и то же) общества важно только одно – собственное существование. Основа всего происходящего в буржуазном обществе, для которого экономика образует только частную и не самую значимую подсистему, - желание продолжения этого существования и воспроизводство этого желания. Буржуазная политико–правовая философия стремится не разрешить ту или иную проблему развития, а «стремится, чтобы с этой проблемой не было покончено»; она не участвует в «деле действительного освобождения человечества»[5].

Для маскировки этой своей сути буржуазная система использует сложные передаточные механизмы реализации народного суверенитета, порождает либеральные теории общественной жизни, провозглашает автономию личности не только от таких понятий как долг, служение Отечеству, государство и структура «власти-подчинения», но и от этических основ самой же личности, провозглашая подавляющее значение совокупности потребностей, первичных и вторичных. Любая форма солидарности оказывается изначально дискредитирована. «Естественное состояние» не наступает и «война всех против всех» не начинается по единственной причине: каждый член общества слишком привык к комфорту, социальным благам, имущественному достатку, мягкости нравов и терпимости, чтобы менять установившееся положение вещей, даже с целью реализации своих непомерных потребностей, которые в остальном полностью определяют его волю.

Представители народа-буржуа не станут воевать; война это слишком неэстетично и оскорбляет изнеженный художественный вкус. Вместо какой бы то ни было борьбы духа, воли и характера развивается система партий, делящих места в парламенте. При этом тоже иногда льётся кровь, однако от подобного «кровопускания» дезинтегрированный умирающий государственный организм лишь внешне крепнет, погружаясь в кому политического безразличия. Политическая сфера отделяется от непосредственной каждодневной жизни граждан и планомерно деградирует. Государство из субстанциальной основы нации становится ещё одним полезным произведением технического разума человека, обеспечивающим удобство публичной игры в народное волеизъявление, каналом, отводящими излишние потоки духовной энергии. Его значение примерно сравнивается со значением сети автомобильных или железных дорог. Главное – удобство и скорость. Государство с этого момента внутренне пусто и мертво.

Чтобы наполнить жизненным содержанием политику, достичь самосознания в рамках нации, необходимо придерживаться «большого стиля во всём»: в бытовых вопросах так же, как и в сражениях за страну. Компромисс должен быть исключён из арсенала политического действия. Ту степень свободы, которую человек получил на полях мировой войны (имеется в виду прежде всего Первая мировая война), он должен сохранить и преумножить. Фрайкоры, добровольческие корпуса, сражавшиеся с коммунистами, революционерами в Прибалтике, в Баварии против советской республики, против проявлений сепаратизма, показывают, что дух воинства не ушёл в прошлое вместе с войной. Он жив. Буржуазное спокойствие будет отринуто, соображения покоя перестанут подавлять всякую способность к принятию решения в исключительной ситуации, каковой является вобщем-то каждая ситуация принятия политического решения. Объединения, подобные «Стальному шлему», стали новой школой политической мысли. Движение нового национализма сметёт буржуазный правопорядок и парламентские структуры, пригодные только для обмена мнениями, и произведёт поистине революционную перемену в жизни нации. Да, накал страстей в сфере политического неимоверно возрастёт, но лишь там где «бушует безжалостный огонь», отливаются пушки и характеры, натуры настоящих националистов. Это будет революция в подлинном смысле, националистическая, консервативная революция, гораздо более радикальная, чем социал-демократическая, коммунистическая или иная другая, которые на самом деле не более, чем мутации буржуазной, капиталистической модели, новая модификация которой продолжает существовать до момента следующей модификации (псевдореволюции), не меняющей сути системы, но позволяющей ей приспособиться к изменившимся условиям.

Националистическая революция должна вызвать перерождение государственных структур. Из инструментов сословного и классового манипулирования они должны стать боевыми союзами, в которых коллективно воплощенный гештальт (тип) рабочего производит тотальную мобилизацию жизненных сфер, материальных и человеческих ресурсов для обеспечения господства над собственной силой. Националистическая революция подготовит возвышение «Тайной Германии» над Веймарской Германией, воплощающей искажённый принцип свободы. «Тайная Германия» есть «тайное» государство, которое в решающий момент сменит своей субстанциальной сущностью мертвую оболочку механизированной власти. Кабинетные построения интеллектуала будут проверены реальностью и из-за внутренних противоречий не смогут оказать на неё никакого определяющего влияния. И уступят бытие истинным идеям, придающим всякому закону, всякому слову, проявлению управляющей воли смысл, за который можно будет умереть и за который стоит жить.

Концепция националистической революции, разработанная Эрнстом Юнгером несмотря на своё созвучие идейному содержанию эпохи, вошла в довольно резкое противоречие с развитием исторического процесса. Немецкая национальная народная партия (НННП), во главе которой стояли экстремистки настроенные представители крупной буржуазии в лице медийного магната Альфреда Гугенберга, хотя и использовала в своей пропаганде антиреспубликанскую риторику и лексику национализма, но по сути являлась не национал-революционной, а реакционной партией и была заинтересована не в созидании какого-либо нового типа человека, а в уничтожении демократии, сохранении сословных и классовых привилегий, противодействии рабочему движению. Задача консолидации общества на новых началах не ставилась. НННП была представителем того самого мира «вильгельмовской эпохи», которая, по мнению Юнгера, завершилась с окончанием Первой мировой войны, последние следы которой должна была уничтожить националистическая революция.

НСДАП Адольфа Гитлера после провала «Пивного путча» в Мюнхене 8-9 ноября 1923 года, осознав бесперспективность нелегальной борьбы и попыток различного рода переворотов, путчей, невозможность по примеру итальянских фашистов организовать «марш на Берлин», взяла курс на легальный (пусть и только формально-легальный) приход к власти. Для решения этой задачи необходимо было заручиться поддержкой рейхсвера, президента Гинденбурга, промышленной и финансовой буржуазии, постепенно интегрировать партийных функционеров в органы местной и центральной власти, парламентские структуры. Это позволило бы использовать конституционные инструменты демократии для её же уничтожения. Поэтому уже в 1934 году, после стабилизации нацистского режима и подавления «путча Рёма», власть фактически официально провозгласила «окончание «революции».

Эта политика «легальной», лояльной к правящему слою дворян, буржуа и силе рейхсвера, революции[6] не могла соответствовать видению Юнгером националистического возрождения Германии. Революцию «по Юнгеру» нельзя «начать» и «закончить» по команде, как некую локальную полицейскую операцию против «ноябрьских преступников». Нельзя идею нации превращать в катализатор увеличения доходов банкиров и промышленников, лишь «санитарную меру», меру медицинскую[7]против «коммунистической заразы» и рабочего движения. И нельзя в рамках государственной структуры, порождённой идеей либерализма и используя её властные инструменты создать субстанциально обоснованную политическую форму, новое государство, воплощающее новый гештальт немецкого народа.

Единственной общественной силой, по видимому наиболее близко приближавшейся к юнгеровском идеалу движения новых националистов, являлись многочисленные военизированные организации фронтовиков, союзы, подобные «Стальному шлему» или СА на ранних этапах развития и даже боевая организация коммунистов – «Союз Спартака». Они хранили идеалы фронтового воинского братства, долга перед отечеством, неприязненно относились к либерализму. парламентской демократии, буржуазному устройству общества, ввергшим Германию в тяжелейший социальный, политический и экономический кризис, дезинтегрировали ещё до конца не сложившуюся народную общность. Подобные организации обладали и взрывной динамикой, наступательностью, готовностью к действию, необходимых для того, чтобы предотвратить скатывание националистической революции в буржуазную или монархическую реакцию, бюрократизацию движения.

Объективные недостатки не дали им реализовать тот потенциал, что в них видел Юнгер. А именно: отсутствие оформленных в программу собственно политических требований, превратившие их в «аполитичные» политические организации; отсутствие единства, согласованности действий, противостояние друг другу, нередко принимавшее насильственные формы; негибкость управления, сочетание армейской дисциплины и дезорганизующих моментов политического и психологического анархизма, неспособность обуздать собственную динамику; противопоставление себя рейхсверу, собственным партийным организациям, тенденция к криминализации и как итог – самоизоляция и конфликт с армией и государственной властью. В результате их влияние на развитие политического процесса стало минимальным, а после 1933 года произошла либо ликвидация такого рода движений, либо они, как СА превратились в часть армии для театрализованных парадов, митингов, съездов и факельных шествий. Статус партийной вооружённой силы НСДАП получили бюрократизированные СС, встроенные в государственный репрессивный аппарат.

Третий элемент концепции Эрнста Юнгера – война как динамическая основа политической сферы. Помимо указанной выше роли войны в формировании личности нового типа, политического субъекта, способного сформировать нацию в духе идей нового национализма и националистической революции, она должна была превратиться в основу легитимности и любого рода легальности. Таким образом, радикальной критике подвергался правовой позитивизм и правовая политика Веймарской республики.

Правовой позитивизм, определявший логику Веймарской конституции и основанной на ней государственной системы, отождествлял реально наличное, должное и абстрактно значимое (либеральные ценности). Возможно, этот теоретический посыл когда-нибудь и стал бы действительностью, если бы не определённые дефекты функционирования механизма власти. Веймарская республика являлась легальным образованием, значит, по идее своих основателей, заключала в себе средоточие и реальное воплощение легитимизирующую волю народа. Государственный строй – носящий во всех моментах характер компромисса – давал всем социально-политическим силам инструменты влияния на принятие решений. Эти силы, воплощаясь в различных институтах государства, нейтрализовали волю к действию друг другу, вели постоянное и напряжённое соперничество. Для стабилизации республиканского строя на этапе его становления конституция давала рейхсканцлеру исключительные полномочия, вплоть до приостановления действия на всей территории страны или её частей основных прав и свобод. Рейхспрезидента называли «эрзац-кайзером». Его фигура выступала гарантом стабильности политического режима. К обоснованию правомерности и целесообразности данного положения Рейхспрезидента в системе власти много стараний приложил в частности Карл Шмитт[8].

Но при слабости парламентской системы, антидемократического и склонного к союзу с реакционными правыми кругами рейхспрезиденте и таких рейхсканцлерах как Франц Папен, Курт фон Шлейхер и Адольф Гитлер конституция, подобная веймарской, самоидентификация народа с которой серьёзно затруднена, превращается в самоотрицание политико-правового либерализма. Республика, наделённая конституцией субстанциально бессодержательной правовой основой, но лишённая динамики в политической сфере, разрушается под влиянием неспособности к ответственному действию. Можно привести пример из эссе Юнгера «Рабочий», иллюстрирующий эти процессы: «В этом состоянии расцвели пышным цветом все силы разложения, все отжившие, чуждые и враждебные стихии; увековечить его любой ценой является их тайной целью»[9].

Для Юнгера, в отличие от Карла Шмитта, политическая власть – не преодоление исключительной ситуации и восстановление нормы, порядка, требующее воли к решению, но сама воля к решению, противостоящая позитивистскому нормированию, сама являющаяся исключительной ситуацией. Это действие, не ориентированное на эффективность и успех, каким в теории является позитивистский закон. Это ориентация на смыслообразующую действительность национальной жизни. Нация - высшая необходимость, единственная ценность, вырабатывающаяся в ходе войны и борьбы. И в политической сфере нужно делать то, что необходимо нации. Юнгер пишет: «То, за что гибнут мужчины не бывает бессмысленным… Не будем судить по успеху или неуспеху, как это любит делать чернь всех оттенков, а будем спрашивать себя о том, что необходимо делать. Увенчаются ли эти наши усилия успехом мы не знаем; мы знаем точно одно – они полны смыслом»[10].

Карл Шмитт выступал против привнесения морального суждения в право войны из искажённой сферы гражданского общества, осуществляемого либеральной демократией, ибо это превращает войну героических народов, их честное состязание в рамках мировой истории, в войну против врага морали (коим, естественно, всегда является противник), открывает путь к тотальной вражде и войне на уничтожение – стихии деструктивного.[11] Эрнст Юнгер, делающий героическое понятие чести и воинское братство смысловым ядром идеи национализма, стремится перенести право войны, как состязания индивидуальных и народных субъектов, ведущегося с позиции чести и конкретной вражды, осуществляет инверсивное по отношению к тезису Шмитта логическое движение. Он переносит право честной войны в обыденную действительность, революционализирует её, преодолевает «нормальную ситуацию», проводит деморализирование политической сферы. Законы и право из воплощения моральных концепций «справедливого» и «несправедливого» в выражения категорического императива, предъявляемого нации самой себе, императива долга, определяемого процессами тотальной мобилизации предметного мира. Государство же как органическое единство и все властные механизмы и аппаратные средства управления оформляют на исторически обусловленной субстанциальной основе политическую сферу, становящуюся объектом приложения динамической энергией гештальта Рабочего, становящейся собственной динамикой политического. Либеральная демократия превращается в рабочую демократию, тотальный мир работы, где пространство политической идеи определяет «одновременность, однозначность и предметность переживаний»[12] органического единства национальных структур.

Проект слияния принципа войны, принципа силы, порождающей идею нации, и принципа рабочего государства как тотальной рабочей действительности, динамической и субстанциальной составляющих элементов общественного сознания в рамках политической сферы остался не реализованным. Германия выбрала иной путь, путь нового военного поражения и нового начала в качестве интегрированного политического элемента в западную модель политики, базирующуюся на универсалистских ценностях, на идее глобального миропорядка, ставших общим базисом для развития послевоенной Европы, США и некоторых других стран. Станет ли идея западного либералистского глобализма, космополитической солидарности[13] безальтернативным итогом прогресса человечества или нет, покажет время. Но вызовы, проблемы и противоречия, стоявшие перед германским обществом в 20-30- гг. 20 века никуда не исчезли. Наоборот, их острота возросла многократно. Многие аспекты функционирования индустриального и постиндустриального общества, описанные в политических статьях и философских эссе Эрнста Юнгера, только сейчас начинают осознаваться во всей своей сложности и неоднозначности.

Это значит, что понятия «рабочее государство», «нация», «националистическая революция», «гештальт рабочего», «тотальная мобилизация» остаются живыми категориями современной политико-правовой мысли, ещё далеки от статуса безжизненных обломков принадлежащего истории мировоззрения. И новая эпоха должна открыть в них новое содержание, сделать моментами в формировании своего самосознания.

[1] См.: Карл Шмитт. Теория партизана. М., 2007. С.45

[2] См.: Эрнст Юнгер. Националистическая революция. Политические статьи 1923-1933 гг.// Предисловие к книге «Марш национализма». М., 2008. С 57

[3] См.: Эрнст Юнгер. Националистическая революция. Политические статьи 1923-1933 гг.//Воля. М.,2008. С.70

[4] См.: Эрнст Юнгер. Националистическая революция. Политические статьи 1923-1933 гг.// О национализме и еврейском вопросе. М., С. 221

[5] См.: Жиль Делёз, Феликс Гватари. Анти-Эдип. Капитализм и шизофрения. Екатеринбург, 2007. С. 82

[6] См.: Иоахим Фест. Гитлер. Биография. Т.1. М., 2009. С. 478-479

[7] См.: Эрнст Юнгер. Националистическая революция. Политические статьи 1923-1933 гг.// О национализме и еврейском вопросе. М., 2008. С. 220

[8]См.: Карл Шмитт. Диктатура. //Диктатура рейхспрезидента: согласно статье 48 веймарской конституции. СПб., 2005. С.220-277

[9] См.: Эрнст Юнгер. Рабочий. Господство и гештальт. СПб., 2002. С.349

[10] См.: Эрнст Юнгер. Националистическая революция. Политические статьи 1923-1933 гг.// Воля. М., 2008. С. 69

[11] См.: Карл Шмитт. Теория партизана. М., 2007. С. 82-83

[12]См.: Эрнст Юнгер. Рабочий. Господство и гештальт. СПб., 2002. С.390

[13] См.:Юрген Хабермас. Политические работы. // Учиться на опыте катастров?Диагностический взгляд на «краткий» 20 век. М., 2005. C.232-233